Трезвость не к лицу

Из всех языков мира Алла выбрала самый древний и общепринятый язык в мире. Язык, который недоступен только глухим и глупым людям. Язык, говорить на котором могут лишь люди незаурядные и великие. Они — подобны богам, но в то же время они верные и добровольные рабы муз, что заставляют творцов страдать в радостях жизни и ласкают их в ее горестях. Ее язык — музыка, ее голос — скрипка. Хорошего лингвиста в этом языке сначала терзает скрипка, а после он терзает ее, не давая покоя струнам, и тем самым оттачивая свое мастерство. Чтобы говорить без акцента, нужно практиковаться. Чтобы говорить складно, нужно учиться слушать. Чтобы сплетать поэмы, нужно уметь чувствовать. И она училась. В будние дни по четыре часа игры, в выходные — по шесть. Пока из пальцев не пойдет кровь, окрашивая все руки свежей краской. Пока не порвётся струна, разрушая складную гармонию воздуха. Пока не ёкнет сердце, одолеваемое новым чувством. Она знает, что в мастерстве инструмент — живое существо с характером и чувствами, а со всяким живым существом нужно вступать в особые отношения. Ее скрипка ее друг и соперник. Играя на ней, Алла бросает вызов — кто победит ее умение чувствовать и слышать или капризный инструмент, который умеет все это лучше нее? Вечная погоня, вечное страстное желание победы, вечное поражение с осознанием невозможности прыгнуть выше собственной головы. Пальцы перебирают струны, смычок ведёт свой грациозный танец в ее руках. Алла стоит у пюпитра, в полумраке комнаты. Ей не нужны ноты, она их не видит вовсе, но вот листы с черно-белыми полосами и завитками… Да, это ее поле боя, это ее родная местность и ее непослушное оружие, которое ещё предстоит обуздать, оседлав, как необъезженную молодую кобылу. Громко хлопает дверь, в комнату с шумом входит мать. Раздраженно вздохнув, Алла выпускает на волю последние ноты и кланяется, словно она на концерте, а не в полутемной, из-за закрытых штор, комнате. — «Радости любви», Фриц Крейслер, — объявляет она, закрывая нотную тетрадь. — Да лучше бы я тебя не знала вовсе! — кричит мать в дверной проем, после чего раздается второй хлопок. Алла убирает скрипку в футляр и садится на кровать. Мать приземляется на диван с другой стороны комнаты и разрывается в плаче. И больше ничего. Как же хочется курить, черт возьми. Алла закатывает глаза, желая выйти из комнаты подальше от этой истерички. Мать падает лицом в подушку, истошно матеря отца себе под нос. Снова поссорились, и так каждый день. Какая мерзость. Язык любви в музыке ложен, поскольку в жизни любовь звучит куда отвратнее и режет слух. Лада, абсолютная лажа. Попадание мимо нот. — Козлина, как же он меня достал! — Ты его тоже, — Алла встаёт с места и идёт к двери. — Спишь у меня, значит? — У тебя, — мать ненадолго поднимает зареванное лицо и тут же утыкается снова. — Дверь не закрывай, пусть проветрится. — Пойду пройдусь ненадолго, скоро буду, — Алла оставляет щелку, как и просила мать. Раздражает. Тошно. Каждый день одно и то же дерьмо. Скоро концерт, скоро выступать, а все ещё кажется, что музыка выучена недостаточно хорошо. Да и если и выучена будет хорошо, достаточно ли правильно она понята?.. Черт с этим, главное, что выучена. Надо тихо улизнуть из дома. Отец расхаживает по кухне с дешёвой сигаретой в зубах, испускающей вонючий дым, въевшийся во все в этом доме. В одежду, в обои, в их собственные тела. Алла проверяет карманы — пачка сигарет получше на месте, зажигалка тоже. Славно. Отец молчит, даже не смотрит на нее. Пальто накинуто, волосы приглажены. Щелчок замка, и вот она уже в подъезде. Пролет, второй, третий. Выкрашенная в казенный синий дверь подъезда. На улице пахнет дождем, пылью и выхлопами машин. Алла минует арку и оказывается в сквере. Вечером здесь почти никого нет, как же чудесно. Она закуривает тонкую белую сигаретку и благоговейно выдыхает дым. Пам-парам-пам-парара-пам. Она отбивает кончиками пальцев ритм на спинке скамейки. «Радости любви». Радости. Черт его знает, что такое любовь, но радости она, как мы видим, доставляет мало. Впрочем, звучит зато очень и очень хорошо. Она докуривает и поднимается с места. Ходить по улицам не хочется, совсем не хочется, а возвращаться домой и того подавно. Становится прохладно. Алла кутается в пальто сильнее и идёт вдоль сквера. Он вскоре кончается и перед ней предстает огромное кирпичное здание больницы и панельный пятиэтажный дом с магазинчиком на первом этаже. Мимо идут люди, пробегает маленькая приблудившаяся собака, ее серая от грязи шерсть чуть влажная после дождя. Она останавливается возле лужи и пьет. Алла внимательно смотрит на животное, даже замедляя темп ходьбы, но после снова ускоряется. Впереди виднеется высокое здание университетского общежития, укрытое за решетчатым забором. Серое, промозглое, противное. Она привычно обходит его с угла и оказывается, как космонавт перед открытым космосом, перед огромным пустырем. Впереди виднеется зелёная линия лесополосы, а немного подальше чернеется кладбище. Пустырь, будто канцелярским ножом, на две части разрезала дорога, ведущая к кладбищу. Алла немного постояла у забора и двинулась вперед, в сторону лесополосы. Этот пустырь имел особое действие на восприятие людей. Идя по нему, ты будто теряешь все мысли из головы и очищаешь разум. Будто выключаешься для внешнего мира и включаешься для внутреннего. Здесь нередко можно увидеть людей, бредущих от лесополосы к общежитиям, от шиномонтажки неподалеку в сторону колледжа искусств. Эти люди ходят здесь невзирая на погоду и состояние почвы, иногда утопая в рыжеватой глинистой почве ботинками, но продолжая идти, словно неприкаянные покойники по душной преисподней. Но они никогда не тянутся к кладбищу, стараются его обходить. К нему идут лишь те, кто пустыря касается подошвами специально для этой цели. Такие люди здесь никогда не бродят и их волнует состояние обуви в конце похода. Кто знает, может быть, бродячие по пустырю и в самом деле неприкаянные души? Души тех, кто похоронен на кладбище рядом, и тех, кто не может смириться с собственной гибелью? Оттого-то они и бродят по пустырю, не касаясь могил. Потому что в тот же миг все вспомнят, вспомнят и снова болью заполнят что-то фантомное внутри себя. Ощутят отчаяние такой глубины, что, бессильные перед лицом смерти, разрушат последнее, что у них осталось от земного. Алла идёт медленно, рассматривая поле в закатной дымке. Она направляется к рельсам у лесополосы и видит черную точку, которая по мере приближения все больше обретает форму человека. Едва они с точкой видят друг друга достаточно хорошо, чтобы признать неизвестных знакомцев, как оба рефлекторно отводят взгляды в стороны. Правило этого места — никто никого не знает, и каждый из нас сам по себе. Мы не соприкасаемся. Мы не говорим друг с другом. Мы не существуем друг для друга, мы невидимы. Стоит внешне признать наше неодиночество здесь, как магия рискует спать и весь эффект места сойти на нет. Хотя Алла и видит этого человека здесь нередко, знает его внешность и, ищущий в желтизна травы что-то важное, взгляд, она не должна выдавать этого. Таковы правила посещения, общие для всех. Они прошли мимо друг друга. Мужчина направился в сторону шиномонтажки, а она последовала дальше. Как же красиво: свет будто янтарный, и все в молочной нежной пелене. Только холодно. Вот уже видна железная дорога. Алла ускоряет шаг, а, добравшись, садится на валун возле указателя. Какая мистичная чарующая тишина. Лишь ветер шумит в кронах деревьев, напоминая о том, что Алла все ещё жива и все ещё здесь, на этой земле. Она закуривает и тяжело вздыхает, выпуская дым. Как же все это достало. Поскорее бы в консерваторию, поскорее бы уехать отсюда и не видеть все это дерьмо. У нее достаточно сил и достаточно навыков для того, чтобы поступить. Она одна из лучших в музыкальной школе, ее музыку хвалят преподаватели, она достаточно умна и достаточно много работала для того, чтобы поступить. Поступить и всё. Всё. Прощай, вечно орущая мать. Прощайте, дешёвые сигареты отца. Прощай, отсутствие личного пространства. Прощай, чертов пустырь и полумрак комнаты. Она тушит сигарету о камень и бросает ее на землю. Нужно возвращаться. Алла встаёт с места и идет обратным маршрутом. Становится все холоднее, поэтому она ёжится и слегка ссутуливается. Дорога назад кажется длиннее дороги из дома, а подъезд темнее, чем до этого. — Угомони свою мамашу, достала уже кричать и выть, — говорит соседка, женщина лет тридцати с помятым видом и сальными волосами. — У меня ребенок спит. — Угомоните тогда ночью своего ребенка, у меня я сплю, — огрызается Алла и не оборачивается на слова собеседницы. — Хамка, а ещё скрипачка называется. Тварь малолетняя, как только земля тебя носит! — она хмыкает и захлопывает дверь, скрываясь в глубине квартиры. Презрение. Гадкое презрение, которого достойны эти люди. Она тоже его заслуживает. Презрение, даже не ненависть. Почему говорят, что надо быть выше этого всего и, если и не подставлять вторую щеку, то отвечать добром на зло. Она в праве отвечать презрением на презрение. Все мы в праве отвечать презрением на презрение. И выбор между «правильным» и «неправильным» здесь не работает. Есть только выбор между гордым чувством и чувством жалким, от которых зависят наши ответы. Угомонить мамашу. Как бы успокоить ее не только ради чужого ребенка, а ради себя? Как бы знать, каким образом это должно работать? Умники хреновы. Только и умеют, что кричать и возмущаться. Сама бы своего ребенка затыкала по ночам, а то орет, как не в себя. Весь в мамашу. Алла заходит в квартиру. Тишина, звенящая и неприятная. Только всхлипы из ее комнаты. Неужели не прекратила реветь за все это время? Наверняка, прогнала свою программу по второму кругу. Отца в квартире нет. Неужели опять ушел к дядь Коле? — Я дома, — она произносит это скорее для себя, будто сомневаясь в собственных словах. — Хорошо, — гнусаво доносится из дальней комнаты. — Он ушел. — Я уже поняла, что ушел. — У нас есть корвалол? — Не-а, — Алла разувается и снимает пальто. — Ты в прошлый раз все остатки выпила. Вроде, был пустырник. Зайду завтра в аптеку. — Хорошо. Она заходит в свою комнату, видит мать, залезшую под старенький плед. Глаза красные, щеки тоже, лицо вспухло. Вид жалкий и совсем неинтересный. Алла садится рядом с матерью и пытается ее обнять. — Чай будешь? — она опускает голову матери на плечо. — Буду, ставь чайник.