«После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом? Но кто знает наверное, убежден ли он в чем или нет?.. и как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!..»
© М. Ю. Лермонтов, «Герой нашего времени».
Голова раскалывается, как в похмельное утро после рокового дня. Того дня, когда она узнала, что не видать ей консерватории. Того дня, который до сих пор тупой болью стыда отдается в глубинах ее существа. Иногда мы верим в то, что нам Судьба уготовала что-то особенное. Какой-то путь, какую-то цель, какую-то миссию. Мы свято верим в то, что живём не зря и что у нашей жизни есть смысл. Так и верила в этот смысл Алла. С детства она понимала, что ее жизнь будет нелегкой, но при том она видела цель, видела свой путь более-менее детально и понятно. В ее голове был сценарий жизни, в ее голове было понимание и суть того, зачем она живёт. Теперь это все прошло, растворилось, кануло в лету и разбилось на осколки. Ориентиров больше нет. Идея, что давала уверенность раньше, погибла. Суждений о том, как жить дальше, нет. Поступать снова? Бред. Вряд-ли через год она будет играть лучше, чем сейчас. Или всё-таки понадеяться?.. Нет, глупости. Все это сплошные глупости. За потерянное впустую время нельзя никак повысить собственную ценность. Мать плачет в углу и, кажется, переживает даже больше нее. Отец снова ушел из дома. Тошнит от себя же самой. Почвы под ногами больше нет. Есть только желание провалиться в бездну, разверзшуюся в эти секунды перед ней. Стук стеклянного графина о стол. Коньяк. Мать достает два бокала. — Что-нибудь придумаем, — она садится рядом. — Может, платное? — Нет, мы не потянем, даже если очень захочется, — Алла разливает коньяк по бокалам и выпивает свой залпом. — Там баснословные деньги. — Но если… — Никаких «если», мама. Это конец. И виновата в этом конце только она одна. Тратить огромные деньги, непосильные суммы, ради неоправданной бездарности — последнее, чем стоит заниматься. Проще сразу сгинуть. Алла сильно зажмуриваться из-за света в комнате. Вставать с постели совсем не хочется. Хочется удавиться. До сих пор не пришло смирение, хотя стадия торга за эти два месяца уже прошла. Раньше мигрени были только вечером или посреди дня, теперь она просыпается с ними по утрам. Наверное, сила, давящая на виски, норовя расколоть череп, является ничем иным, как слезами. Слезами, что она не проронила ни в тот день, ни в последующие. Карие глаза наконец открываются. Она садится на кровати и осматривается по сторонам. Все такое же, как и раньше. Но только воздух в комнате другой, удушливый и ядовитый. Алла встаёт с постели и идёт в ванную. Как же все пусто и гадко. Нужно собираться на работу. Бесполезную, пустую. Такую же бесполезную и такую же пустую, как и она сама. В квартире она одна. Мать уходит за полчаса до ее будильника. Алла чистит зубы, умывается. Никуда идти не хочется. Вообще ничего не хочется. И так будет всегда, вечно. Закончив с гигиеной, идёт на кухню и с усилием запихивает в себя хлеб с маслом. Графин с вином на дальней полке выглядит соблазнительнее некуда. Она наливает бокал и отпивает. Ещё раз и ещё. Почти остервенело осушает его весь. Легче не становится. Ноша, что легла на ее плечи все так же давит, хотя она перестала противиться судьбе. Алла моет бокал и убирает вино на место. Хочется курить, но сейчас она не станет этого делать, не в доме. Она не отец, чтобы провонять табаком уже давно закопченную дымом, квартиру. Одежда, самая обычная и заурядная, висит на вешалке. Желание хорошо выглядеть прошло уже через неделю после провала. Она одевается и смотрит в зеркало. Может, перекрасить волосы? Стереть так остатки той себя, что была в прошлом? Чтобы не мозолила глаза и капала раскаленным железом на кожу. Краситься нет никакого желания. Алла берет сумку и выходит из дома. Хочется спать, мигрень так и не отпускает. На работе снова недовольная рожа коллеги, женщины за сорок. Совершенно неухоженная, выглядящая старше своих лет, из всех описаний ей подходит одно слово. «Курва». Пропахшая теми же дешёвыми сигаретами, что и отец, имеющая уставшие глазки жалкого и ограниченного человека, она не вызывала никакого уважения, как, впрочем, и страха. Она вызывала лишь отвращение. Звали ее Олесей. Имя слишком нежное для такой, как она. Ей бы куда больше подошло такое имя, услышав которое сразу станет ясно, что за ничтожное существо перед вами. Такой же будет и она, Алла. — Почему опоздала? — спрашивает она. Голос похож на бабу Ягу из советских сказок. Олеся находится где-то за витринами и моет пол. — Моего рейса автобуса не было, ждала его двадцать минут, — Алла садится и открывает кассу. — В другой раз я не буду тебя покрывать и расскажу все Вике, тебя оштрафуют. — Извините, — безразлично бросает Алла. Честно говоря, плевать она хотела на штрафы и угрозы этой тетки. Хочется уйти отсюда и поскорее. — В другой раз я не буду с тобой сюсюкаться. Имей уважение, получаем одинаково, а работаешь ты меньше. — она выходит из-за витрины с ведром в руках. — Когда начнёшь мыть пол? — Когда мне за это будут доплачивать, как это делают вам. — Имей уважение к моему возрасту, — она явно недовольна отсутствию услужливости со стороны коллеги помладше. — Лена вот это делает, а ты нет. — Лене за это платят, а мне нет. Олеся замолкает. Алла испытывает смесь презрения и ноющей тоски по утреннему вину. Дай ей волю, она бы осушила весь графин. Опьянела, забылась, осмелела. И высказала этой мерзкой тетке все, что она о ней думает. Желание работать тут отпало в первую же неделю, а рабочие дни стали похожи на куда менее веселую экскурсию по Аду, чем описал Данте. Работа не была тяжёлой и с клиентами возиться ей даже нравилось, а вот коллеги доводили до белого каления. Лицемерие, высокомерие и зависть. Олеся бесится, что клиенты тянутся к Алле и с того, что Алла ставит себя на равных с ней, а не пресмыкается. Лена бесится с того, что Алла не сюсюкается с клиентами и держится подальше от коллектива. И та, и эта, как мать и дочь, на одно лицо, хотя и не родственники. — Иди разберись с водолазками в женской части, — говорит Олеся, идя в подсобку. — Хорошо. — Ещё раз увижу, что тетрадь не заполнена, выскажу. — Вчера была не моя смена, — Алла развешивает вещи на вешалки. — Не знаю уж, почему Лена не заполнила вчерашнюю смену. — Разберись с этим, я сейчас приду. Снова убегает курить. Сейчас вернётся и на весь магазин будет стоять благоухание дерьмовых сигарет. Алла заполняет таблицу и поднимается с места. Голова болит страшно и, кажется, от раздражения эта боль даже усиливается. Нужно будет сходить за лекарствами, все это становится совсем невыносимым. Клиентов не было почти до обеда. Алла вышла в аптеку, которая находится прямо за углом. Олеся проводила ее недовольным взглядом и села за кассу. Наконец-то белый день. Почему-то показалось, что ее отлучка с рабочего места схожа с кратковременным неосторожным побегом грызуна из клетки. Грызуна поймают, а она вернутся обратно сама. Общая черта у них всё-таки есть — возвращение в клетку неминуемо. — Упаковку анальгина и флакон валерьянки, пожалуйста, — она произносит это своим обычным голосом, не выученным за время работы завышенным, чтобы угодить клиентам. Такой тон голоса появляется у всех, чьей целью является продать побольше товара. — Что-нибудь ещё? — фармацевт смотрит поверх очков и складывает все в полиэтиленовый пакетик. — Нет, благодарю, — Алла протягивает сложенную в четыре раза купюру. — До свидания. По возвращении ее ждал сюрприз. Олеся стояла в зале со сведенными к переносице бровями, явно ожидая ее и вместе с тем поглядывая на клиентку. Увидев коллегу, женщина неожиданно доверительно произнесла: — Тебе мама звонила, говорит что-то срочное. — Хорошо, спасибо, — Алла кивает и идёт в подсобку. Первым делом она наливает себе воды и принимает обезболивающее. Теперь ее виски обещают лишиться боли. Она берет в руки телефон и смотрит последние вызовы. Мать звонила из дома. Странно, что в такое время она не на работе. Должно что-то случиться. Неужели отец что-то натворил? Алла настороженно набирает домой. Раздается ряд гудков перед тем, как мама берет трубку. — Аллочка, — раздается привычно заплаканный голос по ту сторону. У Аллы тогда возникает чувство, будто все ее невыплаканные слезы достаются матери, как наследство по случаю тяжкого горя создателя из-за нерадивого творения. — Алло, мам, ты звонила? — теперь брови к переносице сводит уже она. — Что случилось? — Папа умер, — раздается неожиданно тяжело в трубке. — Как, умер? — верится с трудом. Вчера с ним все было в порядке. — Так умер, — по эту сторону слышно, что она вытирает нос рукой. — Повесился в гараже у дяди Коли. — Что теперь делать-то? — Алла мало что чувствует внутри себя, кроме нарастающей тревоги. — Отпросись с работы и езжай домой, к часам четырем тетя Катя с бабушкой приедут. — А дядь Коля? — Он пока поехал разбираться с документами, приедет вечером. — Я позвоню тебе, если что. — Давай, жду. Короткие гудки. Алла наливает ещё стакан воды и наливает в него немало капель валерьянки. Поразительно вовремя. Она выходит в зал, подходит к Олесе. — У меня отец умер, — произносит Алла, не веря тону собственного голоса. Как-то несоответствующе сухо и холодно, ещё и внутри как-то пусто. Нет ни сожаления, ни боли, ни грусти. — Соболезную, — натянутая вежливость. Она кивает в сторону клиента, мол, «поговорим позже». Алла отвечает ей медленным наклоном головы, выражающим согласие.