Трезвость не к лицу

— Мам, прости, я смогла отпроситься только на час раньше, — Алла смотрит по-щенячье виновато. Внутри вина и отсутствие мыслей о том, как помочь в этой ситуации. Сейчас она, как никогда, сочувствует матери. — Я потом ждала автобус сорок минут… Вечер, они плохо ходят. — Ничего, — мать спокойна, странно спокойна. Она не имела такого спокойствия никогда раньше. — Завтра поеду договариваться насчёт венков и поминок. — Я могу поехать с тобой, — она сжимает в руках полы свитера так, что кажется, будто вот-вот порвет его. — Отпрошусь с работы и поеду. — Тебя сегодня и так кое-как отпустили, не стоит. Лучше заработай немного денег. Через полчаса приехал дядя Коля с несколькими бутылками коньяка. Все сели на кухне и вполголоса что-то обсуждали. Алла вернулась в свою комнату и легла на кровать. Возле письменного стола стоял пюпитр, а рядом находился футляр со скрипкой. Смотря на вещественное свидетельство своей неудачи, те самые ноги, что мешали плохому танцору, возникало желание сжечь футляр вместе с содержимым, а пепел развеять по ветру. Скрипка теперь воспринималась, как артефакт, доказательство той прошлой далёкой жизни, что была у нее два месяца назад. Захотелось снова коснуться инструмента. Она отвернулась, чтобы подавить тягу, но это не помогло. Алла встала с кровати и подошла к пюпитру, с которого до сих пор не был убран сборник нот. Наверное, именно от него она бы и подожгла часть своей прошлой жизни, чтобы стереть воспоминания. Руки сами тянутся к скрипке и касаются холодного гладкого грифа, такого знакомого, но ставшего чужим за короткий срок. Наверное, ее, и без того неумелые, руки разучились вовсе держать скрипку, не то что играть. Через месяц она забудет ноты, а через полгода забудет, как вчерашний сон, что такое настоящая музыка и что такое зажимать аккорды. Алла открывает сборник нот. Это был Моцарт с его тридцатью пятью скрипичными сонатами. Она неуверенным медленным жестом берет в руку смычок и прижимает холодный корпус инструмента подбородком. Уже непривычно, но чертовски знакомо. Возникает чувство, словно она жрица языческого культа, которая отреклась от своего бога, но теперь совершающая ритуал жертвоприношения в его честь спустя годы иноверия. Смычок касается струн, Алла смотрит в ноты, пляшущие в изящном строю линий на бумаге. На звук музыки, теперь неумело льющейся из ее рук, приходят обитатели кухни. Они сначала стоят за дверью, переговариваясь, а после заходят в комнату. — Алла, можешь не играть? В доме траур, — произносит тетя Катя, скрещивая руки на груди. Алла не то делает вид, что не услышала, не то и вправду не услышала, продолжая терзать инструмент. — Пусть играет, она так давно не брала в руки скрипку, — мама пожимает плечами и проходит в комнату. — Лучше послушайте, что она умеет. — Немыслимо, — дядя Коля, уходит назад, на кухню. Его жена следует за ним. Мать ещё какое-то время сидит на месте, прикрыв уставшие глаза, а после присоединяется к ним. Моцарт льется медленной, нерасторопной и вдумчивой мелодией. То была соната номер двенадцать фа-мажор. Руки немного закостенелые выводят ее не так хорошо, как раньше, но Алла не останавливается. Мир вокруг медленно меркнет в глазах, сужаясь до мрачной комнаты. Она смыкает веки, стараясь играть уже по памяти, а не по нотам на бумаге. У нее это не получается, она сбивается, осознавая, что забыла материал, поэтому взгляд ее скользит по строчкам снова. С каждой сыгранной нотой, она чувствует, что руки привыкают к игре. Жалостливой, будто скрипка, ее верный друг и соперник, снисходительным сожалением поддается ей в неравной схватке. Мелодия обрывается. Алла замирает на месте, держа занесённый над скрипкой смычок, как античные статуи заносят мечи, чтобы поразить своего врага. Тело обмякает, кажется бессильным и усталым. Тупой болью отдается что-то внутри. Она складывает инструмент на место, едва не выронив его из дрожащих рук. По щекам струится что-то теплое и неприятное, вызывая невольную и неприятную ассоциацию со змеями, ползающими по пескам в пустыне. Она касается лица руками, отчего-то ставшими чужими и непослушными. Маленький влажный след на ладони. Слезы. Одинокое и беззвучное рыдание в прохладной и пустой комнате под звуки неразборчивых разговоров из кухни рядом. Рыдание, которому потребовалась бы профессиональная старуха-плакальщица, чтобы стать слышимым. Рыдание по гибели и по горю, но не по отцу. По гибели ее самой в собственных глазах. По отягощенному отцом и ей самой горю семьи. По невозможности как-то повлиять на общую боль. Слезы стекали ещё какое-то время по ее лицу, отчего она не решалась не то что выйти из комнаты, но даже пошевелиться, издав лишний звук. Когда же слезы малость подсохли, а глаза стали стеклянными и неморгающими, она наконец нашла в себе силы подняться с пола и лечь на кровать. Это был конец всех надежд. Это был финал ее жизни, так и не успевшей начаться. Это было новое осознание бессмысленности всех трепыханий под гнетом судьбы. Похороны состоялись через три дня. Отпевание в церкви было назначено на десять утра, поэтому вставать нужно было в пять. Эту ночь она спала беспокойно, все время просыпаясь и ворочаясь в липком полусне. Алла не помнила, что именно ей снилось, но была уверена, что что-то бессвязное. Она встала на час раньше будильника и пошла на кухню, чтобы выпить воды. На столе стояла недопитая бутылка коньяка. Как умер отец, коньяк в этом доме не кончался. Каждый вечер мать выпивала по паре бокалов и отправлялась спать. Алла налила себе немного и выпила залпом. Алкоголь разлился по горлу к желудку, приятным теплом обдавая тело. Она вернулась в постель и провалялась там ещё полчаса до того, как зазвонил будильник матери в соседней комнате. Послышалось шуршание постельного белья и зевание. Та встала и прошла сначала в ванную, а после на кухню. — Алла, — сначала тихо позвала ее мать. — Алла, вставай, — уже перейдя на учительский тон голоса, произнесла та. Удивительная штука интонации на работе. У большинства в первый же месяц возникает профдеформация в виде того самого тона голоса, выгодного для рода занятий. Той самой визитной карточки, «второго лица», подобия маски. Вычислять эти нотки могут лишь два типа людей — знакомых с владельцем голоса в обычной жизни и работающие в этой же сфере. Мать Аллы звали Надеждой Викторовной. Она преподавала русский язык в школе и никогда в жизни не работала в другом месте. Это было ее место, ее сфера, ее зона комфорта и крепость. Алла искренне завидовала матери в том, что та прекрасно знала, как проживет эту жизнь и проживала ее по своему изначальному сценарию. Но в то же время Аллу странно смущало то, как ее мать реагирует на обстоятельва. Чуть что — слезы. Казалось, что работа учителем должна либо укреплять нервную систему, заставляя ее покрываться панцирем и не позволять никакому мелкому засранцу пробить эту защиту, либо убивать ее напрочь, чтобы раздражать и ранить было нечего. Эдакая наглядность фразы: «то, что не убивает, делает нас сильнее». — Не сплю я, не сплю, — отзывается Алла. — Приводи себя в порядок, — Надежда Викторовна произнесла это холодно и спокойно. — Сейчас позавтракаем и сразу поедем. По пути надо забрать венки и букеты. — Хорошо, — Алла садится на постели и бросает взгляд на вешалку, где висело чёрное закрытое платье и такой же черный платок. — За нами заедет дядь Коля или мы на такси? — На такси. Платье было на размера два больше нужного, взято из гардероба матери. Алла обычно никогда не носила ни платья, ни юбки. Она заплела волосы в косы и спрятала их под платком. В таком виде она выглядела крайне бестолково. Завтракать она наотрез отказалась, потому что от вида еды ее воротило уже второй день, однако от повторения порции коньяка, которой не последовало, она бы не отказалась. Они заехали в скромное похоронное бюро. Несмотря на то, что Надежда Викторовна сказала про венки и букеты во множественном числе, их оказалось всего по одному экземпляру. Венок с пёстрыми красно-желтыми цветами и бордовой лентой с банальной надписью «Помним, любим, скорбим» и букет из таких же искусственных цветов в черной бумаге. Посмотрев на безвкусное оформление, Алла не произнесла ни звука, только идея «если я умру, лучше мне не приносят цветов вообще» появилось где-то на фоне мыслей о том, что сегодня будет тяжёлый день и придется заявляться в церковь. Надо сказать, Алла церкви не любила совсем, как и свечи, как и попов, как и всю паскудную позолоту внутри. Отчасти тут сказались попытки навязать религию бабушкой, а она ненавидела навязывание и приказы от других, кем бы они не являлись. Отчасти то, что отец был крайне набожным и при любом удобном случае говорил о том, что нужно ходить в церковь и о бесовщине, которая ее преследует и которая в ней уже живёт. Теперь отца нет и говорить о вере будет некому. Мать приняла православие исключительно ради отца, служб не посещала, и в целом вела себя отстраненно относительно веры и всего, что было с ней связано. Едва Алла увидела золотые купола и синие стены церкви, как вдруг поняла одну действительно пугающую истину: ей было все равно. Ей было все равно на то, что человек, благодаря которому она существует в целом, мертв. Абсолютно. По-настоящему плевать. Будто его и не было никогда и будто не играл никакой роли в ее жизни, а лишь присутствовал в на уровне шкафа с вещами или телевизора, который никто никогда не включал. Она сжала пластмассовые стебли букета в руках и посмотрела на мать. Спокойствие и умиротворение. Будто ей тоже плевать. Она разговаривала о чем-то отвлечённо с таксистом, о какой-то глупости, что и воспринимать не хотелось ее речь. Неужели не ей одной кажется все это нереально простым, базовым и на самом деле не несёт горя? Или у уважаемой Надежды Викторовны закончился бесконечный запас слез и скорби? — Да, остановите вот здесь, — произносит мать, улыбаясь таксисту. — Аля, возьми, пожалуйста, венок. Аля. Как же странно и по-чужому звучит это из ее уст. Алла молча выходит из машины, держа в одной руке букет, а в другой венок. У ворот стоит и курит дядя Коля. Рядом стоит его машина. Увидев племянницу, он бросает окурок на землю и топчется на нем. — Здравствуйте, — произносит Алла, останавливаясь в нескольких метрах от него. — Давай сюда венок, — он протягивает руку в ее сторону и берет цветастое сплетение пластика, чтобы закинуть в свою машину. — Букет, думаю, сюда же можно бросить. Все равно в гроб лучше живые цветы. — Его уже привезли? — осторожно спрашивает Алла. Обезличенное «его». Не то вещь, не то человек. Хотя что есть безжизненное тело в нашем понимании? Человек или уже предмет? То, что было человеком, но теперь предмет или вещественное доказательство, что он был, существовал в природе? — Нет ещё, привезут за минут двадцать, — дядь Коля поправляет воротник своей черной рубашки, явно на размер меньше, оттого и не очень комфортной. — Где мама? — Ещё в машине, договаривается с таксистом. — О чем так долго можно говорить? — Понятия не имею. Вскоре она выходит из такси, держа в руках носовой платок. По раскрасневшимся глазам и подтекам туши становится ясно, что она плачет. Вот так, значит? Сомнений нет, слезы ненастоящие. Она только что была вполне нормальной. И тут снова слезы. Кажется, матушке следовало бы стать не учителем, а плакальщицей. Довольно иронично, когда ты живёшь сколько лет с человеком, родившим тебя на этот свет, и за все это время не узнаешь его, потому что он нарочито держится от тебя на расстоянии по целому набору возможных причин. Алла подавляет возникшую на губах секундную усмешку и отворачивается. Дядя Коля, двоюродный брат матери, снова закуривает. Они были близки с отцом и, вероятно, это положило начало стессу дяди. Раньше он не курил так много. — Я купил свечи в лавке, — произносит он, затягиваясь. — Спасибо, Коль, — отвечает мать, скрещивая руки на груди. — Будешь? — предлагает он ей сигарету. Та соглашается. Впервые в жизни Алла видит мать курящей, но ничего не говорит, делая вид, что увлеченно смотрит в сад при церкви. — Катя где? — спрашивает Надежда Викторовна. — Через минут пятнадцать подойдет, отошла говорить с батюшкой. Попытавшись оставить без внимания внезапную перемену матери, Алла зашла в церковь. Позолота, запах ладана. В помещении немногим теплее, чем на улице. Она прошлась, осматривая иконы и изображения святых на стенах. В центре зала уже поставили скамью для гроба. У алтаря стоял средних лет поп с густой и спутанной на вид бородой, а рядом с ним молодой батюшка, ещё не утративший остатки вида мирского, что проявлялось в отсутствии бороды и тучности. Они о чем-то тихо переговаривались. Алла хотела узнать, о чем, но откровенно подслушать не решилась. Вскоре тот, что постарше, прошел мимо нее. Молодой священник ещё раз оглядел зал и немного подвинул скамью ближе к алтарю. — Вы на отпевание? — спросил он. Алла обернулась, священник смотрел не просто в глаза, а прямо в душу, таким ясным взглядом, что становилось по непонятной причине неловко. Неужели их всех учат так смотреть специально? Правда, видимо, с возрастом такой взгляд все менее ясный и все более заплывший пеленой чего-то непонятного и прозрачного. — Да, — отвечает она. — Мне следует выйти? — Подождите пока в саду. Алла послушно возвращается на улицу. Раз уж молодой священник посоветовал сад, то она пойдет и посмотрит, что там есть. Пара лысых кустов шиповника, отцветающие октябрины. Негусто. За садом хорошо ухаживали, но сейчас явно был не тот сезон. Гроб, в котором лежал отец, был обит синим атласом такого неприятного оттенка, что Алла могла бы поморщиться. Его внесли в зал, как какой-то товар. «Человек в футляре». Все столпились вокруг покойника. Алла заглянула в гроб и увидела восковое лицо отца, отдававшее в бледно-фиолетовый цвет, как свежий синяк. Говорят, человеческая кожа настолько похожа на воск, что в прошлом из тел людей делали свечи для ритуалов. Вспомнив об этом, она сразу же отогнала неприятные мысли и осмотрелась. В маленьком зале церквушки стояло человек тридцать. Добрую их часть она видела впервые. Вероятно, это были отцовские коллеги. Вскоре вышли те два священника. Один из них был в «полном обмундировании», второй, будто стажёр, ходил позади. Началась панихида. Мать протянула Алле зажженную свечу. Священник нарезал круги вокруг гроба, размахивая кадилом и напевая неразборчивую молитву. У изголовья стоял тот, что моложе и держал икону. Было прохладно, голова кружилась, а от запаха ладана и нагара постукивало в висках. Да и само по себе нахождение в первом ряду от покойника давало не самый приятный эффект. Волны от свечного пламени искажали видимость пространства, поэтому и гроб, и присутствующие, и поп, все ещё ходивший вокруг, слегка плыли перед глазами. Алла смотрела на покойника, на его знакомые черты лица. Казалось, что вот-вот они вздрогнут и отец что-нибудь скажет. При жизни у него была яркая мимика, и ей сейчас хотелось, чтобы, пугающе неестественного цвета, лицо исказила привычная хмурость или гримаса недовольства. Пространство перед глазами шло волнами, вспышками и колебаниями. На секунду Алле показалось, что отец дышит и это все обман, злой розыгрыш зрения и ироничная неправда. Она зажмурила глаза и посмотрела на огонек свечи — та почти догорела. Молодой священник убрал икону на подставку. Поп принялся зачитывать речь о том, что все мы «там» будем. Алла не слушала и смотрела на худощавую фигуру в черной сутане. Вдруг в ее голове возникла мысль: что сподвигает молодых людей идти в священники? Горе? Вера? Почти тщеславное желание быть выше мирского? Она обратила внимание, что сам священник смотрит в гроб, как только что смотрела она, и хмурится. На секунду показалось, что он хотел что-то сказать, но сдержался. Ещё с несколько секунд он посмотрел в лицо покойника и отвёл взгляд, словно картина, которую он увидел чем-то его не устроила. Взглядом родителя, увидевшего плохую отметку в дневнике ребенка. О чем он думал в этот момент? Может быть, о том, что зря принял сан? Или о том, что отец слишком синий? Или о сожалении, что панихиду вел не он? Алла ехала не на катафалке с матерью, а на машине дяди Коли. Тот с интересом бросал на нее взгляды через зеркало, но ничего не говорил. Кладбище, на котором собирались хоронить отца было старым и заполненным. Оно находилось практически в центре города, но, несмотря на это, было скрыто от глаз высокими деревьями и кованым забором. Там уже не хоронили, но бабушка, мать отца, выкупила ещё два участка после смерти мужа — для себя и, вероятно, для сына. Но, вероятно, даже она не думала, что переживет обоих. Дед умер лет за двадцать до рождения Аллы, поэтому знать его она не могла, как и знать о точном местонахождении могилы. Процессия собиралась на центральной дорожке кладбища, вокруг открытого гроба. Машина, на которой она добиралась с дядей, подъехала чуть позже остальных. Голову, и без того кружившуюся в церкви, начинало постепенно сдавливать в висках болью. Она надеялась, что, выйдя из машины, сделает себе немного легче, но ошиблась. Прохладный воздух и древесная лёгкая сырость вызывали неприятную промозглость, ощутимую до костей под пальто, поэтому к прочим ощущениям добавилась слабость. Алла постаралась не придавать ей значение. Она осмотрелась: кругом ржавые старые надгробия и каменные плиты. Оград практически нет, а кое-где нет и имён. Они были либо стёрты с табличек временем, либо от памятников в целом мало что осталось. Ступив на землю с выложенной камнем дорожи, Алла ощутила, что почва совсем мягкая и каблук ее ботинок утопает в грязи. Она поспешно обтерла его о траву и отправилась за дядей. Настала самая тяжёлая часть похорон — прощания. Подойдя к остальным, она заметила мать, склонившуюся над гробом. Та плакала и приговаривала классические фразы о том, на кого же отец нас оставил и том, как же она его любит. Это продолжалось несколько минут под равнодушными и усталыми взглядами двух мужчин с лопатами. Алла терпеливо смотрела на все это и понимала, что присутствующие бросают на нее скучающе-скептические взгляды. В них читалась смесь осуждения и вопроса о том, почему она не плачет. Поежившись, Алла подошла к матери и заключила ее в объятия, отвлекая от покойника. Надежда Викторовна уткнулась ей мокрым лицом в плечо и обвила ее руками. — Тише, тише, — приговаривала Алла, становясь одной из актрис этого спектакля. — Ну, всё, всё. Все взгляды зрителей на них. Нужно состроить из себя хорошую сочувствующую скорбную дочь и сделать это правильно. Она плотно поджимает губы и делает такой печальный взгляд, какой только может из себя выдавить. Вроде бы, получилось сносно. Наконец мать на себя принимает дядя Коля. Алла очень рада этому. Алла уходит со сцены и ее место занимает поп, ехавший доселе на катафалке в компании своего ассистента, Надежды Викторовны и покойника. Он продолжает монолог о памяти, уважении к предкам, теме греха и покаяния. Пока он говорил, становилось не по себе все больше, голову наполняла тяжёлая боль. Потом речь произнес начальник отца — низкорослый и пухлый мужичок с залысиной. Все по очереди принялись целовать покойного в последний раз. Мать наклонилась к Алле и прошептала невнятное «не бойся», что не особо-то имело значение. Наступила ее очередь. Прохладное касание губами не менее прохладной кожаной стены, бывшей некогда теплым человеком. Она отстраняется и отходит в сторону ото всех. Прощания продолжаются. Алла смотрит на толпу скорбящих и ещё раз смотрит по сторонам. Взгляд ее цепляется за высокую фигуру в длинном черном пальто. Она стоит в шагах двадцати от нее, как те самые убийцы, приходившие на похороны своих жертв, но смотрит отнюдь не на прощание, а на старое надгробие в виде каменного распятого Христа. Словно ощутив на себе ее взгляд, он оборачивается, являя на свет из тенька от старого клёна, свое лицо. Алла не смогла его рассмотреть из-за плохого зрения, но не заметить рыжие волосы она не могла. От того, что молодой человек, будто принимая вызов, глядит на нее, она слегка опешила и вернулась к остальным. Тот, вероятно, смотрел ей вслед, но она уже не отвечала. Стук горстей земли по крышке гроба. Голова кружится все больше. Алла зажмуривается и отходит в сторону. Кажется, она вот-вот отключится, но старается не подавать вида, что что-то не так. Она стоит у ограды, рядом с двумя одинаковыми каменными надгробиями. Чтобы не упасть, Алла облокачивается об одно из них и в глазах темнеет. По телу будто разрядом тока проносится холодок. Вспышка. Перед глазами на несколько секунд возникает пустой зал ожидания. На одном кресле в этом зале сидит бледная девушка в нежно-розовом платье из шифона, словно любимая кукла, осторожно усаженная ребенком в домике. Она внимательно смотрит на Аллу стеклянными глазами. Плавный переход, темнота. Что-то похожее на палку упирается в бок. Алла открывает глаза и видит, что вокруг нее собрались все те же люди, несколько минут назад стоявшие вокруг гроба. — Ты в порядке? — спрашивает мать. — В полном, — через силу выдавливает Алла. Ее тянут за руки, чтобы она поднялась, но подниматься не хочется совсем. Она бы с радостью пролежала тут, на земле, со впившейся в бок веткой карагача росшего рядом, целую вечность. Глядя в серое неприступное небо и находясь наедине с усталой пустотой в собственной голове. Все ее тело словно налилось свинцом от утомления. Думать о том, что она видела только что, совершенно не хотелось. В целом думать не хотелось. Она всё-таки поднимается с земли и одаривает всех вокруг успокаивающее сдержанной улыбкой. Дескать, я с вами, все прекрасно. Алла смотрит по сторонам и видит, что тот, с кем она недавно перебрасывалась взглядами, уходит в сторону ворот. Его пальто развивается позади, а яркие волосы слегка развиваются по ветру. Ее это почему-то злит. Возникает желание, даже не отряхнувшись от листвы, грязи и травинок, побежать за ним. Побежать за ним и… Ничего? Сказать нечего, спросить нечего. Вероятно, именно это и задерживает ее от того, чтобы сорваться с места. — Прошу прощения, голова закружилась, — произносит она для окружающих. Всего лишь закружилась голова.