Балкон Ромео

Обширные лужи вздувались большими водяным волдырями, рождая мутные ручейки, проворно убегающие в решётки ливневых люков. Димон угрюмо пёр прямо по воде, мстительно давя пузыри подошвой ботинок, и хмурился под стать погоде. Ему казалось, будто он вернулся в родной посёлок, а поросята соседской бабки Марфовны, удрав с хозяйского двора, снова плюхнулись в любимую грязевую жижу и теперь, деловито похрюкивая, булькают в ней рыльцами. Поросят Димон не любил с детства, впрочем, как и дождь. А ещё не любил он клуб “Динамо”, но не то чтобы сам футбол — динамщиков просто не выносил. Поначалу Димон крепко злился, а как остыл немного, стало ещё хуже — он начал думать. Мысли о вчерашнем крутились в голове всю ночь до самого утра, напрочь лишив его привычного крепкого сна, и сводились к трём неутешительным вариантам. Стас не пришел на балкон потому что: а) не нашел его Ромочка, б) что-то стряслось или в) — вот здесь у Димона противно ёкало где-то в животе — тот вовсе не собирался приходить. Мимо знакомой "Кулинарии" Димон проскочил в два широких прыжка, старательно отворачиваясь от приоткрытой двери, из которой в нос так и норовили проникнуть ароматы сдобы. И так не айс Димону было с утра, а от запаха запеченных фруктов и вовсе воротило до тошноты. В театре он протопал прямиком в зрительный зал — оставил там вчера чехол с набором отвёрток, а Макарыч ему за них голову оторвёт, если пропадут. Когда Димон осторожно заглянул в дверной проём, утренняя репетиция была уже в самом разгаре. На авансцене Ромочка и знакомый кругляш в жилетке бодро перебрасывались репликами, как будто тренировали технику паса мячом; в глубине сцены азартно размахивала бутафорскими шпагами троица в одинаковых коротких штанах и беретах с пышными перьями; Джульетта, примостившись на краю подмостков, увлечённо перебирала какие-то листочки, исписанные бисерным почерком, изредка кидая взгляд из-под ресниц на упражняющийся в риторике дуэт. Но озадачила Димона не столько смена тона вчерашней экспозиции, сколько то, что привычный пост режиссёра-аспиранта у первого ряда кресел сейчас отчего-то пустовал. Димон пошагал к сцене, опасливо оглядываясь — ему совершенно не хотелось быть застигнутым врасплох, если Стас внезапно вынырнет откуда-то сзади. Чехол с отвёртками сиротливо чернел на полу, у дверцы светорегуляторной. Димон подхватил его и задержался глазами на Ромочке не с целью полюбоваться белокурым созданием, а узнать: ну как, сказал? Но Ромочкино внимание было целиком занято кругленьким визави, который вдохновенно его увещевал: — Ведь ты влюблен, так крыльями амура Решительней взмахни и оторвись. Ромочка же взмахнул пером на бархатном берете и сообщил почти весело: — Он пригвоздил меня стрелой навылет. Я ранен так, что крылья не несут. Под бременем любви я подгибаюсь. Наконец Димон был замечен и осмотрен в ответ взаимно вопросительно: как там прошло вчера? Димон только вздохнул. Всё понятно. Нашёл, выходит, тот Стаса. Ромочка запнулся на слове, удивлённо захлопал васильковыми глазами — ну как же так, мол, я ведь старался! Испугался наверное, что раз миссия провалена, так снова Димон за старое примется, по углам зажимать опять начнёт. А Димон если слово дал, что отстанет, значит всё — железно. Ромочка скорчил жалобную рожицу и сожалеюще развел руками, не забывая вставить в диалог с носителем жилетки свою реплику: — Любовь нежна? Она груба и зла. И колется и жжется, как терновник. А Димон снова сердиться начал — любовь, бля! Да ну, только лишнее расстройство эту хрень страдательную сейчас слушать. Сунул Димон отвёртки в карман куртки и пошёл в осветительскую. Там-то его с порога и кольнуло, и обожгло, когда в приглушённом свете комнатушки на него сверкнули очки в хромовой оправе. Стас и Макарыч, склонившись над заваленным бумагами и мотками каких-то проводов столом, что-то оживлённо обсуждали. — А, Дима, вовремя! — обрадовался Макарыч. — Мы тут световую партитуру со Стасом подправили. Вот, ознакомься. Димон сначала подвис, а потом вспомнил, что Макарыч ему про эту самую штуку рассказывал. Хренатура эта световая — значит табличка, где расписано в каком месте спектакля, когда и что из освещения включать надо. Покивал Димон, только не листочки принялся рассматривать, а в Стаса глазами так и вцепился. Не похоже, что у того случилось что-то — всё та же заносчивая ледышка в фасонистом шарфике. И не бледный даже ни разу после предполагаемой бессонной ночи, какая у Димона вот, к слову, случилась — румянец вон во всю щёку, как будто с мороза только зашёл. Глаза бы его увидеть, так на них очки эти долбаные, не поймёшь куда глядит. — Я оставлю копию здесь, — Стас подтолкнул аккуратную стопку листов на край стола. — Пойдёмте, Иван Макарыч, на месте посмотрим. Макарыч заторопился к выходу, и Стас, пропустив его вперёд в тесном пространстве осветительской, оказался совсем рядом с Димоном. Димон к нему против воли качнулся, даже рука сама собой вверх дёрнулась — задержать, — но Стас вдруг шарахнулся в сторону, запнулся о стойку запасного прожектора, и его колено, обтянутое узкими джинсами, с глухим стуком встретилось с острым углом распределительной тумбы. Встреча, очевидно, была болезненной, потому как интеллигентный режиссёр-аспирант загнул такой словесный оборот, что Димон аж ухнул и с каким-то даже уважением на него посмотрел – вот что значит творческая натура: какие тесные родственные связи тумбы с прожектором помянул и ни разу не повторился. Но Стас респект не оценил. В ответ Димон поймал такой взгляд, что разом и про вошь, и про дистанцирование вспомнил. И что-то Димону теперь уверенно подсказывало, что вариант вчера случился тот самый, от которого с утра так гадко ёкало в животе. То есть в). Не собирался Стас к нему приходить. Стас скрылся в коридоре, а Димон в потёртое кресло завалился, воткнул в уши наушники и Металлику на полную врубил. От херни всякой самый верняк — всегда Димону помогало. Но тут сидел он, в такт басам башкой тряс, а в ней один вопрос крутился: что же теперь делать? Металлика мудро советовала Turn the page, ну Димон так и поступил. Отодвинул листы с партитурой подальше и вытянул из сумки мятую тетрадку по тригонометрии — зачёт в техноложке на носу, делом ему заняться нужно, а не вот этой всей хреновертью. Так. "Начертите окружность С…" Димон махнул кривой кружок в углу клетчатой страницы и нацарапал сверху косоватую С. А потом странное что-то случилось с Димоновой рукой — самовольно взяла и приписала продолжение: -тас. И сидел Димон, буковки по контуру обводил, пока не дошло, чем он тут занимается. — Да ну нах, — ушёл в отрицание Димон. Только этого не хватало — ещё сердечки пририсовывать начнёт и тогда совсем пиздец. Захлопнул Димон тетрадь, и как Макарыч вернулся, у него отпросился — заболел дескать, по лужам шлёпал, вот ноги и промочил. Отсидеться надо дома денёк-другой, может отпустит. Но лучше не стало. Скрутило Димона совсем, измучило. Из рук всё валилось, задачки по тригонометрии с ответом сходиться упрямо не желали, и хуже всего — снились ему зелёные грушёвые глаза, которые смотрели строго, презрительно, как будто их хозяин сурово так Димону напоминал: “держись-от-меня-подальше”. Выть Димону хотелось, а в груди нет-нет да и царапало колючим коготком — так вот, значит, какая она, любовь? Да в пень её, заразу! Но ведь там, на балконе, Стас совсем другой был — Димона дрожью так и пробирало от горячих флэшбеков их рандеву на стареньком диване за декорацией. Ну вот зачем он так с Димоном? Что Димон такого сделал? Всего-то с Ромочкой Стас его увидел и давай дистанцироваться. И тут его осенило. Да неужели Стас… ревновал? И, значит, серьёзно у него к Димону было? А раз так, то уж тем более в покое он Стаса не оставит, пока всё не выяснит! Разве слабо Димону выяснить? *** В день премьеры Димон в театр пораньше прибежал, консьержка только двери успела отпереть. Мог и к обеду прийти, спектакль всё равно только в пять вечера начинался, но ждать было уже невмоготу — за двое суток отгула по липовой болезни он так намучился, как будто и вправду гриппом каким в сложной форме переболел. Больше всего Димону хотелось Стаса увидеть и поскорее всё прояснить. Правда, что он Стасу скажет, Димон пока придумать не успел и речь заранее не готовил — дохлый это номер с его-то ораторскими способностями. Но обнадёживало то, что на языке всё же крутились какие-то фразы, которые до прихода в театр Димон из своего матерно-фольклорного вокабуляра сложить и не мыслил. Профдеформация на лицо — иначе откуда в его голове взялось вот это поэтичное и, чего уж греха таить, романтичное вроде “сердце само подскажет, как время придёт”. Сидел Димон, кивал приятным, волнующим мыслям, сверяя табличку партитуры с маркировкой кнопок на светопульте, а сам всё через окошко вниз, на сцену поглядывал. Ну где же Стас? Стас появился после обеда, когда Димон совсем уж было собрался совершить рейд по гримёркам в поисках неторопливого и долгожданного режиссёра-аспиранта. Только был он не один. Статный мужик в костюме с отливом и проседью в чернявой шевелюре, — бабка Димонова таких буржуями называла — подхватив Стаса под локоть, что-то с расстановкой ему втолковывал. Стас кивал и улыбался, буржуй блаженно щурился, а Димон как вмёрз в своё кресло, так и сидел, глазами хлопал. — А это чо за хрен с горы? — озвучил Димон свои наблюдения. — Не с горы, а из Москвы, из департамента театрального, — Макарыч устремил палец в потолок, подчёркивая важность буржуйской персоны. — На премьеру прикатил. Таланты ищет — актеров там, режиссёров молодых. — Зачем это? — напрягся Димон. — Так в Москву увезет. Ну а молодёжь и сама побежит — в нашем-то захолустье чего ловить? То ли дело столица. Димона аж встряхнуло. То есть как это увезёт? Он с ненавистью уставился на блестящего костюмом сотрудника департамента, который продолжал ощупывать Стасов локоть, и наверняка рисовать тому картину красивой московской жизни. Так этот гад столичный весь план Димону порушит. Ну уж нет, Димон сейчас разберётся что к чему! Выскочил из он кресла чёртиком из коробочки и в зрительный зал почесал. Пока спускался Димон по лестнице, столичный сотрудник куда-то делся, а Стаса он едва не упустил — тот успел уже за кулисы нырнуть. Димон нагнал его в закутке арьерсцены у поворота к гримёркам, и, развернув к себе хватом за плечо, сходу сформулировал мысль: — Ты что, намылился в Москву с этим хреном в костюме? Стас от неожиданности дёрнулся, но тут же принял оборонительную позицию — упёрся ботинками в пол, руки крест-накрест на груди сложил — и прищурился сквозь очки. — И снова посторонние на сцене. Это значит после того, что у них на этой самой сцене было, Димон — посторонний? Ну ладно, технически над сценой, но Димону сейчас было не до деталей. — А я… а я осветитель, между прочим! — нашёлся Димон. — Имею право! Стасовы губы презрительно изогнулись, и он прошипел-процедил: — Да пошел ты в задницу, осветитель. Димона мотнуло, бросило вперёд, и он, вцепившись в Стасовы плечи, почти зарычал тому в лицо. — Если в твою ещё разок, так хоть сейчас! Под Димоновым натиском Стас попятился, рванулся, но перевес сил был явно не на его стороне, и, ударившись спиной о стенку пёстрой декорации с цветущим садом, он замер, изумлённо распахнув глаза. В висках у Димона стучало, грохотало молотом под футболкой; он видел перед собой только вздрагивающие тонкие губы, в которые впечатался ртом зло, жадно, так, что самому даже стало больно. Стас взял не силой, но ловкостью — Димон и не понял, как тот вывернулся из его рук, отпрыгнул подальше и, отирая рот ладонью, сверкнул на Димона глазами, подтверждая направление, в котором послал того минутой раньше. Димон и ахнуть не успел, как Стас уже исчез за углом. Губы саднило и жгло, но сильнее пекло изнутри, где-то слева в груди — болюче так, безысходно. Димон осел на пол под нарисованной на холстине грушей в цвету и лицо руками закрыл. Какой же дурак! Снова всё испортил. Его покаянные размышления прервало лёгкое деревянное постукивание рядом. Димон глаза скосил и упёрся ими в отбивающую нетерпеливую чечётку атласную туфельку. Джульетта смотрела на него сверху вниз настороженно, но хотя бы уже не матом. — Ты, Меркулов, всегда так ухаживаешь? — Как "так"? — набычился Димон. — Как неандерталец — за волосы и в пещеру. Димон почему-то даже не обиделся, хотя хрен знает кем его Джульетта только что обругала. Со школы ему помнилось, что неандерталец — это вроде мужик какой-то дикий. — Разве нельзя по-другому? — продолжала рассуждать Джульетта, теребя кисточку плетёного пояска. — Поромантичнее как-то? — Ну тебе-то надо романтику, ты девчонка, — буркнул пристыженный Димон. — А мужикам она без надобности. Одни от неё проблемы. Своё романтическое восхождение к балкону по шаткой, скрипучей лестнице Димон до сих пор без содрогания вспомнить не мог. — А мужчина не человек? — резонно заметила Джульетта. — Ну чего ты ко мне прицепилась? — взмолился о пощаде Димон. Но Джульетта девушкой оказалась упорной, и, пристукнув туфелькой посильнее, резюмировала: — Да ты просто скажи ему всё. Как у неё просто выходит — скажи! Димон ткнул пальцем в направлении, куда удалился Стас. — Ну вот и как я ему скажу…? "После этого" так и повисло в воздухе, а Димон только огорчённо рукой махнул. — Словами, — пожала плечиком Джульетта, — через рот. "Скажи-скажи", — мысленно передразнил Димон. Да не умеет он говорить. Видно и правда Димон этот самый, который на "н". Со стороны сцены торопливо затопали и звонкий Ромочкин голос позвал: — Юля! Иди сюда, что-то скажу! Джульетта встрепенулась, бросила на Димона извиняющийся взгляд, и, отозвавшись радостным “Бегу!”, умчалась на зов своего Ромео. Димон вздохнул. Ну хоть кто-то может словами через рот. Помирились, значит, голуби. Ну, рад Димон. Правда рад. Ромочка же для него как брательник младший, Санёк, и, если поразмыслить хорошенько, то всегда так и было, что бы там Димону не придумывалось. На Ромочку посмотришь и теплеет в груди, защитить хочется, накормить опять же. А вот со Стасом по-другому у Димона выходило, совсем не по-братски. *** Вторая часть спектакля близилась к трагическому финалу, и Димон успел взмокнуть от усердия, следя за сменой световых картин и одновременно за публикой в почётном первом ряду кресел перед сценой. Макарыч работал с партитурой чётко, подачу света на мизансцены выверял до секунды, ну и Димон на подхвате не расслаблялся — приглушить свет, или наоборот поярче дать, кинуть подсветку на задник — а сам нет-нет да и поглядывал туда, где темнела Стасова макушка, а изредка, когда тот поворачивал голову к столичному гостю, что-то ему объясняя, проблёскивали очки. Странно было Димону. Кнопки нужные жал, рычажки двигал, в табличке пометки делал — всё вроде как обычно, только сегодня внутри у него как будто натянули тонкую струну, и каждое слово, что со сцены достигало Димоновых ушей, задевало эту ниточку, заставляло её дрожать, распирая ему грудь каким-то непривычным, щемящим чувством. За месяцы репетиций он эту чёртову пьесу успел выучить почти наизусть, но теперь как будто в первый раз знакомые слова слышал. Да ещё и Ромочка сегодня был в ударе, душу рвал Димону монологами. Димон на каждую его реплику кивал и брови хмурил, а струна внутри всё дрожала и только натягивалась туже. — И ненависть мучительна и нежность. И ненависть и нежность – тот же пыл Слепых, из ничего возникших сил, Пустая тягость, тяжкая забава, Нестройное собранье стройных форм, Холодный жар, смертельное здоровье, Бессонный сон, который глубже сна. Вот какова, и хуже льда и камня, Моя любовь, которая тяжка мне. Слушал Димон и думал, что Шекспир этот толковый был мужик — вон как сочинил, как будто знал про то, что у Димона сейчас внутри творилось. Вот Юлька-Джульетта тоже загнула: скажи ему, скажи. Да разве же так скажешь? Димон так точно не умел. На пульте кнопки жать — это умел Димон, а вот то самое, дрожащее сейчас в груди, облечь в слова… нет, с таким умением у него проблемы. На сцене тем временем Ромочка с Джульеттой как и положено по сценарию красиво скончались — хоть и знал, что не взаправду, а глаза у Димона аж защипало — семьи над ними поубивались, повинились, а веронский принц заключил, что “повесть о Ромео и Джульетте останется печальнейшей на свете”, и Димон уже было порадовался, что всё вроде как гладко прошло, но тут зал утонул в финальных аплодисментах, а боковой планшет сцены — в темноте. — Что за ерунда? — вскинулся Макарыч. — А ну, последи-ка, Дима. Схожу гляну, что там с прожектором. Димон закивал, принимая управление, и Макарыч, ругаясь себе под нос, ушёл вниз, громыхая инструментами в ящике. Димон сверился с партитурой — ну да, световое сопровождение на поклоны даже не расписано. Нафига? Чего сложного — общий свет на планшет и авансцену, а на группу актёров — диффузор. Только вот в самом конце фишку надо не забыть, когда Ромочка с Джульеттой на поклоны выйдут. Димон потыкал в кнопку выбора формы, проверил цветорешение — красный, всё правильно. На поклонах Ромочка сиял, Джульетта лучилась, а аплодисменты в зале и вовсе перешли в овацию, когда счастливо воскресшую пару выхватил луч направленного Димоном прожектора, отразившийся на занавесе огромным пылающим сердцем. Димон фон зафиксировал — подержит подольше, пусть покрасуются голубки. Ромочка с Джульеттой раскланивались, махали кому-то в зале руками, и тут понял Димон, кого они так активно на подмостки зазывали: по боковой лестнице на сцену поднимался Стас. Присмотрелся Димон — кажется, доволен режиссёр-аспирант: смущённо кого-то благодарит, кивает в ответ на поднятый москвичом большой палец, цветы галантно передаёт Джульетте. Димон повздыхал, пальцем рычажок диффузора поковырял и вдруг решился — эх, была не была! Говорить словами Димон, возможно, и не мастер, но можно ведь и не словами. Он тихонько тронул рычажок, сужая разъем диффузора, и световое сердце на занавесе послушно сжалось по контуру, перепрыгнуло на деревянный настил подмостков и, пробежав по сцене, замерло, подрагивая, у ног Стаса. Стас замолк на полуслове, зал отозвался заинтересованным "ооооо!", а Джульетта быстро зашептала что-то на ухо Ромочке, и когда тот удивлённо заулыбался, украдкой махнула из-за пышного розового букета свернутыми в колечко пальчиками. Димон даже дышать перестал, глядя как Стас замер, точно глазами приклеился к яркому пятну на полу, которое вздрагивало, пульсировало, как будто это настоящее Димоново сердце билось сейчас там, у его ног. Стас вдруг вздёрнул голову, впился глазами в окошко осветительской, и даже издалека увидел Димон, как его щёки залило жаркой краской, а потом он, резко развернувшись, поспешил сбежать за кулисы. Вот и пойми — опять Димон всё испортил, или так впечатлился Стас его немым признанием. Рядом грохнул об пол ящик с инструментами — вернулся Макарыч. — Ну что, сердечных дел мастер, — потрепал он Димона по плечу, — отстрелялись вроде. Да будет тебе, не тушуйся! Молодцом отсветил! Пока Димон на пару с Макарычем осветительскую в порядок приводил, зрительный зал стремительно опустел, рабочие убрали со сцены реквизит, а состав спектакля — Макарыч между делом обмолвился — укатил куда-то отмечать успешную премьеру. Значит, Стас тоже уехал. Усмехнулся Димон невесело — с сотрудником департамента небось вовсю сейчас обсуждает будущую свою столичную карьеру. Позже ушёл домой и Макарыч, а Димон перед уходом как обычно в зрительный зал заглянул — освещение ночное проверить — и вдруг на сцену его потянуло. Побродил он по пустынным подмосткам, одинокий, забытый кем-то стул ботинком попинал, голову задрал и на балкон уставился. Завтра уже разберут декорации. Макарыч говорил, что вроде как к детским спектаклям монтировать что-то начнут, а балкон там не нужен. Зачем он нужен ему, Димон так и не понял, но протопал прямиком к служебной лестнице — зайдёт напоследок, уж рвать душу, так в клочья. В знакомом закутке всё так же пахло пылью, мелом и чем-то ещё, едва уловимым, свежим. Присел Димон на продавленную диванную половинку, провёл пальцами по шершавой обивке, но тут же отдёрнул руку, как будто обжёгся, снова на ноги вскочил. Вот чего, спрашивается, он сюда припёрся? Шёл бы себе домой, так нет же — поностальгировать захотелось. Сердце у Димона запрыгало бешеным зайцем, когда высокая длинная тень заслонила и без того скудный поток света в узком проёме входа. Стас прислонился плечом к раме декорации и обозначил своё присутствие тихим: — Освещение отработал отлично. Спасибо. — Да что я? — забормотал Димон. — Это ж в пати… в партиду… в бумажке твоей написано всё. Стас хмыкнул. — Последней части там точно не было. — Ну на поклоны-то чего расписывать? А последняя, ну… это… — Димон замялся. — Импровизация, — подсказал Стас. — Точно. Она. Шага два между ними было, но Димон не решался и одного сделать. Взмокшие ладони о джинсы потёр, и выдал: — Так ты теперь что, в Москву? Сказал и сразу испугался, что снова что-то не то ляпнул. Замер Димон в ожидании ответа, и когда Стасова голова медленно, словно нехотя мотнулась в сторону, пресловутый заяц в его сердце отчаянно заколотил лапой. Что? Как? Значит…нет? Или да? — Мне год ещё учиться, — пожал плечами Стас. — Закончу здесь. Димон быстро лицо спрятал, чтобы Стас не увидел, как заполыхали его щёки — пусть и темно тут было, а не надо, чтобы видел — а сам лихорадочно размышлял: "Что дальше, что же дальше?" А дальше родилось только: — Стас… ты это… прости меня. Димон несмело поднял глаза, но Стас на него не смотрел, разглядывал что-то за перилами балкона. — Жаль, что завтра разберут. Хороший был балкон, — задумчиво проговорил он. — У меня вот дома балкона нет. — У меня тоже, — понуро выдохнул Димон, и тут же забормотал невпопад: — Ну и лето же сейчас. Жарко там, всё такое. Как летом-то без балкона? — Ну… — Стас оттолкнулся плечом от своей опоры и шагнул вперёд, — я, например, окно на ночь не закрываю. И вдруг Димон обнаружил, что Стас уже стоит совсем рядом. На Димона пахнуло спелой грушей, по щеке прохладно мазнуло оправой очков, и Стас, тепло дохнув ему в шею, едва слышно прибавил: — И у меня первый этаж.