Волки

Ночь прячет лица, тенями скрывает облик, оставляя лишь дрожащие, как деревья на промозглом осеннем ветру, силуэты. Кривые, размытые, почти незаметные. Не имеющие значения в общей тьме густой ночи, не играющие глобальной роли. Лишь ждущие со страхом свет, что очертит их вновь, заставит показать маски, за которые люди с завидным упорством принимают за истинные лица. Ночь вскрывает старые раны, как разбухшие волдыри, обнажает душу, выворачивает наизнанку тех, кто в ней прячется, заставляя платить за возможность исчезнуть на время, сбежать от чужих, оценивающих, ждущих глаз. Ночь пробуждает воспоминания - как правило, тяжелые и гнетущие, те в которых тонешь вернее, чем в океане, - а иначе в чем смысл? - заставляет проживать их вновь, из раза в раз встречаться с теми, кого ненавидишь, боишься. С теми, чьи лица хочется забыть, но тщетно. Будто в противовес, пустые ночные улицы дарят холод и временную легкость, тень долгожданной свободы и гонят из головы страшные мысли. Пустынные улицы слабо освещали чудом не потухшие еще фонари. Их не меняли, казалось, последний век, и они, умудренные опытом и побитые тяжелым климатом, держались вопреки всем законам физики и времени. Отзвуки дальних дорог долетали, глушась, нарываясь на бетонные стены старых многоэтажек. Вокруг было почти тихо. Сеул медленно брела по темной, протоптанной местными тропинке, прислушиваясь к отголоскам чужой жизни, наслаждаясь холодным воздухом, заполнявшим ее легкие при каждом вздохе. В воздухе витал запах автомобильных газов, смешиваясь со свежим ароматом недавно минувшего ливня. Некоторые прохожие, быстрым, суетливым шагом приходившие мимо, брезгливо морщились и ускоряли шаг. Сеул провожала их взглядом и внутренне усмехалась. Чтоб вы понимали?... Так пахнет свобода. Когда руки не скованы, когда не ждешь вечера, как приговора, не видишь измученных людей, которым ты должен помочь, да не можешь. Нет ни сил, ни средств, ни желания жить. Провожая каждого нового прохожего долгим взглядом, Сеул невольно задумывалась о том, что она, возможно, могла бы жить так же: спешить по утрам на нелюбимую работу, ругаться по вечерам с супругом, спорить скорее из спортивного интереса и природной вредности, чем по действительно достойному поводу и не замечать, как бежит их время. Само описание подобной жизни, ей чуждой и никогда не знакомой, даже мельком, навевало глухую тоску. Не ей, кого судьба решила бросать из крайности в крайность, из врачей - в наемники, предназначен путь тихий и размеренный. Не для нее он. Свой выбор, неправильный и не одобренный обществом, не оцененный единственным человеком, способным хоть как-то, хотя бы с позиции посторонних, претендовать на звание "близкий", она сделала, когда поверила на свой страх и риск самому упертому человеку, из всех, кого ей приходилось знать. Когда законной свободе на коротком поводке отчима предпочла вольное, неукротимое пламя Берлина, то, в котором горела их тюрьма. Когда она шагнула навстречу человеку, пожалуй, еще более измученному, чем она сама. Сделала шаг, и ее затянуло в бездну. Как там говорят? Не подумав, пойдешь с кем-то неблагонадежным, жалеть будешь? Старшие плохо не сделают? Сеул была готова рассмеяться им в лицо. Истерично, безумно, до дрожи в тонких руках и хрипоты в голосе. К черту ваши правила, если по ним единственный, кто оказался способен понять ее и помочь ей, единственный, к кому она привязалась всей своей темной душой, должен провести остаток жизни за решеткой без тепла, сочувствия и свободы. Если их пишет тот, кто оставил на ее теле шрамы, какой в них тогда толк? Почему она должна им подчиняться? Почему она вообще ему что-то должна?! Ночь сгущала краски, навевая образы из прошлого. На глаза Сеул попался край длинного шрама, обвивавшего предплечье незаметной змеей. Она получила его очень давно. Тогда, когда она еще пыталась ему сопротивляться. Второй шрам, чуть более короткий, но куда более рваный, располагался под ребрами. Он был заметнее, цеплял взгляд куда чаще и раздражал Сеул значительно сильнее. Она не выдержала довольно быстро: едва ситуация устоялась, и они с Берлином смогли устроиться и найти способ зарабатывать, она решила забить шрам татуировкой. Когда об этом узнал Берлин, он лишь, молча покачав головой и слабо усмехнувшись, предложил ей помочь с эскизом. Именно на его варианте, изящной розе с острыми, как сталь шипами, Сеул в итоге и остановилась... Слабый ветер шевельнул мокрую, не еще опавшую листву на деревьях и легко скользнув мимо, скрылся где-то в темном переулке. Ночной город, казалось, дремал: свет в окнах давно погас, вечный шум автомобилей звучал как-то неуверенно, приглушенно, едва слышно, будто мираж, людей на мрачных улицах было значительно меньше, и шли они быстро, нервно, постоянно оглядываясь и теряясь в сумраке ветвистых деревьев. То, была лишь видимость: ночью просыпались клубы, выходили на охоту грабители и воры. Люди - те, кто бродили в темноте - показывали свои настоящие лица, скидывая с себя ответственность, словно надоевший плащ. Те, кто был благоразумнее, по ночам сидели дома, не высовываясь из-за стен бетонных клеток и не наживая себе проблем. Сеул порой поражалась странной свежей легкости, которая наполняла ее теперь, когда она ночами шла бесшумно по черным улицам, сквозь мерцание старых фонарных ламп, выполняя поручения Берлина или просто разминая ноги. Ночь, пугающая, жестокая, страшная, будто гнала ее на улицу. В теплой комнате она задыхалась, но холод отрезвлял и успокаивал возбужденный старыми кошмарами рассудок. Берлина ее похождения, казалось, ничуть не напрягали, к ее странной привычке он отнесся с пониманием. Сам не спавший по ночам, он часто ждал ее в баре. Ни о чем не спрашивал - лишь понимающе и даже как-то уютно молчал, видя в черных глазах Сеул тень оживления. Улыбался едва заметно краем губ. Молчать они могли долго, а после, если не было дел, уходили во тьму уже вдвоем, вновь попадаясь на глаза остальным наемникам лишь на рассвете... Сегодня ночь была ясная, чистая в своей серебристой тьме. Сеул чувствовала, что уже перевалило за полночь. Она слегка ускорила шаг. Пора возвращаться. Берлин наверняка уже ждет.