Сердце куклы

— Пустая кукла! — Взревев, Скармучча со всей силы ударил кулаком зеркало, обрушив всю присущую ему ярость на хрупкое стекло. По лицу напротив поползли уродливые трещины, превращая его в старую, потрескавшуюся от времени маску. — Ты не можешь любить! Идиот… По кукольно-прекрасному лицу стекали слёзы, окрашенные алой кровью, оставляя на щеках яркие дорожки — будто игрушка, изящно разрисованная акриловыми красками. Обхватив голову руками, Скарамучча беззвучно рыдал, лишь изредка срываясь на жалобный сип. Болван. Разве может кукла любить? Разве может кукла чувствовать? Нет… Никакой он не Скарамучча. Шут — глупый, бестолковый, наивный. С чего решил, что сможет найти смысл жизни в любви? Как осмелился? Лишь пройдя тысячи миль, сбегая от прежней жизни все дальше и дальше без оглядки, Скарамучча на крохотную долю секунды почувствовал свободу. Не будет больше приказов, не будет больше заданий, не будет больше… Ничего? А что у него вообще осталось? А было ли у него что-то? Звенящая пустота — вокруг и внутри. Инадзума встретила бывшего предвестника давно забытым нежным ароматом цветущей сакуры, ковром из ее лепестков под ногами и потрескивающим заряженным воздухом. Скарамучча жадно и шумно вдохнул носом, утомленно прикрыв глаза. Казалось, что Инадзума, некогда породившая его, Куникудзуши, осталась прежней — напряженной, угрожающей, пронизанной электрической энергией до самых глубин. Но сердце бывшего предвестника не отозвалось злобой, когда-то его наполнявшей. Напротив — сознание объяло удивительное спокойствие. Тело бывшего Фатуи передернуло. Злобно выругавшись и плюнув в сторону, Скарамучча твёрдо и стремительно направился искать ответ на свой вопрос. Статуя Электро Архонта, некогда украшенная сверкавшими всеми мыслимыми и немыслимыми цветами артефактами, гордо возвышалась над извилистыми улочками Инадзумы, теперь освещаемой лишь робкими лучами солнца. Дерзкий дух Скарамуччи утих как по щелчку пальцев. Неужели эта великая охота на Глаза Бога закончилась так скоро? Все, что питало воинственную Инадзуму, теперь ушло воспоминанием на страницы книг? Та самая жестокая и опасная Инадзума, породившая Куникудзуши — отражение собственных принципов — теперь один из центров торговли и путешествий. Все, что определяло и воспитывало Скарамуччу, ушло в забвение. У него не осталось совершенно ничего… — Куникудзуши?.. — Одновременно удивленный, восхищенный, но испуганный шёпот оборвал глубокие переживания Фатуи. — Кто?! — Скарамучча резко обернулся. Возмутительно. Это имя. Никто не произносил его долгое время и не смел. Бывший предвестник замер. Где-то глубоко внутри больно щемило, будто кто-то впился пальцами в сердце и медленно сжимал. Красные глаза острыми клинками пронзали душу насквозь, вызывая отчаянное желание упасть на колени, разрыдаться и омыть слезами руки, навечно испачканные кровью. Этот взгляд — вечно источающий тепло, прощение и безграничную доброту. Скарамучча не мог его выносить, словно темная тварь под лучами солнца. Под этим взглядом всегда ему хотелось сжаться в жалкий дрожащий комок, скрыться, провалиться под землю и никогда больше его не видеть. Каэдэхара Кадзуха. Вечная и нескончаемая боль Куникудзуши, Скарамуччи и любого другого его существа. Единственный, кто никогда не отворачивался от Скарамуччи, что бы он не натворил, в скольких кровавых реках бы не плескался. Это вечное бескорыстное прощение. Эта всеобъемлющая доброта и забота. Она убивала Скарамуччу изнутри, заставляла чувствовать себя отвратительным монстром, которым, когда Кадзухи не было рядом, предвестник так стремился стать. — Ты?.. — Только и смог вымолвить Скарамучча, замерев подобно стоящей позади статуе. — Не думал, что мы ещё свидимся, Куникудзуши. — Скарамучча. — Предвестник сухо бросил, потупив взгляд в пол, словно пытаясь пробить себе яму, чтобы наконец провалиться. — Что? — Меня зовут Скарамучча. Вернее звали. — Я и забыл совсем, что ты теперь один из предвестников Фатуи. — Кадзуха ласково улыбнулся и сделал шаг вперёд, но тут же остановился: будто от огня, Скарамучча отшатнулся назад, по-прежнему не решаясь поднять взгляд. — Был Фатуи. Я ушёл. — Слова с трудом срывались с языка, будто повисая на кончике, в надежде не быть произнесенными. Скарамучча чувствовал себя безвольной марионеткой: напрочь отринув реальность, следующие несколько часов его разум плутал в тумане. Предвестник не отдавал себе отчёта и не мог сопротивляться ни когда самурай взял его за руку и повёл за собой, ни когда распахнул перед ним двери своего небольшого домика, пригласив зайти, ни когда Кадзуха поставил перед ним аккуратный чайничек и такую же небольшую глиняную расписную чашку, ни когда Кадзуха сказал Скарамучче оставаться у него, ведь больше идти в Инадзуме ему некуда. — Ты можешь оставаться здесь столько, сколько тебе потребуется. — Кадзуха аккуратно наполнил чашку и протянул ее Скарамучче. — Не нужно. — Предвестник лишь сейчас осмелился поднять взгляд и тотчас же пожалел о своём решении. — Я не хочу мешать тебе. — Ты ни сколько мне не помешаешь, Куникудзуши. — Немного помолчав, Кадзуха исправился, — Скарамучча. Прости. — Не нужно. Эта доброта… Я… — Предвестник резко замолчал, до белых костяшек сжав кулаки. — Кунику… Скарамучча. Ни к чему вспоминать то, что давно осталось в прошлом. Я не могу позволить тебе остаться тут одному и без дома. — Кадзуха снова тепло улыбнулся, сев напротив. — Тогда… — Скарамучча, собрав остатки своей воли, поднял глаза, тут же наткнувшись на ласковый взгляд Каэдэхары, и раздраженно прошипел, — я позволил тебе! Я оставил тебя. — В этом нет твоей вины, Скарамучча, — нисколько не пугаясь по-животному злобного сопения, Кадзуха продолжал, — тогда лишь по своей вине я остался один. Не смог остановить тебя; не спас… Впервые за всю их недолгую встречу, Кадзуха замолчал на полуслове и отвёл взгляд от Скарамуччи. Он ни словом не соврал, как ему казалось. Лишь себя он считал виноватым в смерти своего Томо, в уходе Куникудзуши, в том, что остался совершенно один. Каэдэхара слишком сильно заставлял себя не думать о том злосчастном дне, поэтому вспоминал его едва ли не каждое мгновение. В тот день он потерял все, что мог потерять, не защитил все, что мог защитить и не уберёг все, что было ему так дорого. В тот день он надолго оплёл себя удушающим чувством вины. Когда Кадзуха вернулся в испачканных кровью одеждах, неся на спине бездыханное тело друга, дом встретил его абсолютной пустотой и кричащей тишиной. И Томо, и Куникудзуши. Они оба ушли, оставив самурая совершенно одного — без права выбирать, решать и надеяться на чью-то помощь. Когда Кадзуха без сил рухнул на колени, бросив последнюю горсть земли на свежую могилу Томо, он уткнулся лицом в ладони, перепачканные кровью и грязью. Несколько дней он провёл в том месте, беззвучно рыдая и умоляя Архонтов позволить ему покончить со всем. Тогда он поклялся себе никогда больше не любить, не пускать никого так глубоко в своё сочащееся кровью изорванное сердце. Клятву не сдержал. Смертоносной молнией, режущей глаза электрической вспышкой Куникудзуши ворвался в тихую размеренную жизнь самурая. Одним лишь своим внезапным появлением в утихшей от страстей и воин Инадзуме. Словно гром среди ясного неба — стоял посреди улицы как ни в чем не бывало, прикрывшись своей широкополой забавной шляпой. Будто и не сбегал, не обмолвившись ни словом, не оставив ни клочка бумажки с прощанием или подсказкой, где искать. Будто бы так и был рядом, не исчезав бесследно. Не прошло ни дня, чтобы Каэдэхара Кадзуха не вспоминал того, кого запомнил как Куникудзуши. Кто каждый вечер всепоглощающей бурей врывался в уютный домик самурая. Измазанный чужой кровью, со сверкающими безумными глазами, с одновременно пугающим и таким соблазнительным белоснежным оскалом. Того Куникудзуши, который за ужином гордо и с насмешкой рассказывал о своих кровопролитных похождениях — об убийствах, о самых злодейских планах по уничтожению всех инадзумских школ. Каждое его слово выстреливало будто арбалетный болт. Иногда Кадзухе в речах Куникудзуши слышались раскаты грома, так часто обрушивавшегося на Инадзуму; иногда — треск электричества, вот-вот готового вспыхнуть в доме фиолетовой ослепляющей вспышкой. И любой в здравом уме давно бы уже прочь сбежал от этого сумасшествия без оглядки. Но Каэдэхара лишь с упоением слушал, любуясь великолепием злодейского портрета перед собой, а затем отстирывал расплывшиеся пятна крови с одежд. Теперь же Кадзуха и сам понять не мог, что же в самом деле происходило с его душой, как же отзывалось его сердце. Была ли то сверкающая радость или туманная тяжелая тоска о прошлом; было ли то ликование от долгожданной встречи или волнение снова быть оставленным; была ли то тягучая вязкая любовь или леденящий ужас. Самурай никак не мог разобраться, что же именно чувствует. Но точно, совершенно точно знал, что этот безумец в забавной шляпе, искрящийся и вечно напряженный, вновь нарушил его душевное равновесие и заставил сердце обреченно стенать. Каэдэхара никогда не находил в себе сил и желания перечить Куникудзуши. Ему никогда не хотелось прибегать к попыткам изменить такую неумолимую сущность. Лишь окутать теплом и заботой — ведь кто, если не он? И даже Куникудзуши — истинный Электро, обретающий все большую силу из поглощения, заслуживает быть услышанным и согретым чьей-то лаской. А Скарамучча так и не мог понять, почему самурай никогда не осуждал его и не попрекал за страшные деяния. Спорить с Кадзухой Скарамучча не взялся. К тому же, в предложении пожить у него был здравый смысл: теперь предвестнику, действительно, некуда было идти. Он остался без дома, без семьи, коей когда-то ему стали Фатуи, без смысла жизни и дела. Скарамучча, хоть и не сказал, но в душе был безмерно благодарен самураю — тот тихо принял его снова, не обременяя лишними расспросами и задушевными разговорами. Они оба знали друг о друге ровно столько, сколько им было необходимо, столько, сколько они позволили друг другу знать. И лишь однажды Кадзуха без привычной ему доброй улыбки и ласкающей интонации спросил: — Что ты будешь делать, если Фатуи найдут тебя здесь? — Он произнес это словно «привет», не отрываясь от своего чайничка и продолжая наливать ароматный чай, который так любил Скарамучча. Ответа пришлось подождать. О таком стечении обстоятельств предвестник не задумывался. Он жил одним днем и питался кровавыми победами; ему и в голову не приходило, что теперь, когда он предатель Фатуи, скрываясь у Кадзухи, он ставит под угрозу не только свою свободу, но и жизнь самурая. От этой мысли на душе Скарамуччи жалобно и тошно заскребли кошки, заставляя наконец подумать хотя бы о завтрашнем дне. Но говорить об этом Каэдэхаре ему явно не хотелось: — А что будешь делать ты, когда за мной придут? — Довольный своим ловким парированием, предвестник отпил из поставленной чашки и стал ждать ответа, который уже продумал. — Буду сражаться за тебя. — Этого Скарамучча никак не предусмотрел, поэтому громко закашлявшись, уставился на самурая. — Чего ради? — Идиот. Тебя ведь уже бросили один раз, сделали больно, так зачем ты продолжаешь быть таким? Нелепо. — Разве не важнее защитить собственную жизнь? — Куникудзуши… — Кадзуха хотел было исправиться, но передумал, лишь глубоко вздохнув, — я однажды уже потерял двух близких мне людей. И потерять тебя снова я не могу себе позволить. — Ха-ха-ха! — Скарамучча рассмеялся настолько неестественно и наигранно, что сам себе поверил с трудом, — Я понял! Я теперь — твое искупление! — Предвестник умолял себя закрыть рот и прикусить язык, но слова срывались сами собой, обрушиваясь гильотинной на его голову. — Так вот, как ты думаешь? — Кадзуха удивленно поднял глаза на Скарамуччу, едва поджав губы. Но этого было достаточно, чтобы предвестник понял. Задел. — Умора! — Ну, зачем? Замолчи! Болван. — Невозможно помочь всем и защитить каждого! — Я хочу защитить лишь тебя… Собрав жалкие остатки своего самообладания, Скарамучча, наконец, заставил себя заткнуться и ничего не отвечать. Чувствовал себя он премерзко — словно облитый слаймовой слизью с головы до ног: липкий, грязный, испорченный. Разве может Каэдэхара Кадзуха так заботиться о нем, так беречь его? Разве может Скарамучча быть достойным любви этого человека? Смех, да и только. Той ночью Скарамучча, словно жалкий воришка, ускользнул из дома через небольшое окно второго этажа. Инадзума, окутанная бархатным черным небом со сказочной звездной россыпью успокаивала бушующий разум предвестника. Сон никак не шел, а тело потряхивало мелкой дрожью, умоляя сбросить хоть куда-то все то напряжение, которое так благодатно легло на Скарамуччу. Сам не зная, как долго, он все глядел на спящего Кадзуху, на то, как мерно и спокойно вздымалась его грудь, на небрежно рассыпавшиеся по подушке светлые волосы с горящей алой прядью, на белоснежную нежную кожу, не изорванную ни единым шрамом. Скарамучча едва успел опомниться, когда дрожащими пальцами уже тянулся к приоткрытым сухим губам Каэдэхары. Мерзость. Как смеет он прикасаться к нему? Он — грязный, злобный, испорченный Скарамучча. Никогда не сможет быть рядом с Кадзухой — светлым, невинным и чистым, словно легкий морской бриз. Той ночью в окрестностях Инадзумы стало на порядок меньше кайраги и механических массивов и на одного заплутавшего в собственных мыслях Скарамуччу больше. Сидя на ступеньках храма Наруками в оглушающей тишине, предвестник злобно разрывал бледно-розовые лепестки сакуры, мерно падавшие к его ногам. Все никак не мог он понять, что же происходило с ним, что так сильно терзало его душу? Да и разве есть у него, у искусственно созданной куклы, душа? Разве может он чувствовать хоть что-то кроме злости и гнева? Лишь только эти чувства были задуманы и позволены его создателем. Неужели все, что теперь бушевало в его сердце — лишь подражание чувствам обычных людей? Неужели все, что таким трепетом отзывалось в его душе — лишь за долгие годы перенятая у людей привычка? А Каэдэхара Кадзуха — только лишь его, Скарамуччи, личный островок спокойствия и света, эгоистично заполученный. Ведь доброта самурая и его вечное желание помочь не знает границ и выбора. И по счастливой случайности предвестник попался ему — сломанный, бесчувственный и жестокий, нуждающийся в любви. Когда иссиня-черное небо сменилось на бледно-розовое с огненными росчерками рассвета, Скарамучча наконец решился вернуться в свой временный дом. Сонная тихая Инадзума нисколько не радовала взор предвестника своей пастельностью, спокойствием и умиротворенностью. Напротив — ревущая буря чувств внутри требовала отражения снаружи. Требовала нескончаемого хаоса, прежде вечно идущего рука об руку с существованием Скарамуччи. Требовала злобы, жестокости и неукротимого гнева. Но, придя, предвестник лишь обессиленно пал ниц перед по-прежнему тихо посапывающим Кадзухой. Все, что мог сделать Скарамучча — сидя на коленях и уткнувшись лицом в ладони, сипло, едва слышно умолять самурая не отворачиваться от него, не осуждать его — заплутавшего в собственных переживаниях и раздумьях. Предвестник чувствовал себя маленьким неразумным ребенком, которому взрослые так и не удосужились объяснить, что такое хорошо, а что такое плохо; что такое любовь, а что такое зависимость; что такое чувства, а что такое привычка. И как тот самый растерявшийся ребенок, Скарамучча убедил себя: оплетающее его сочащееся кровью сердце чувство — ни что иное, как привязанность, проекция увиденного у обычных людей поведения, и никакой любви в нем, в прототипе божественной куклы, быть не может. Из беззвучных стенаний Скарамуччу вывело робкое теплое прикосновение: ладонь Кадзухи ласково легла на темно-синие гладкие волосы предвестника. Тихий шепот туманом обволакивал сознание, заставляя отпустить все, что невыносимо тяжелым грузом лежало на душе. — Все хорошо, Скарамучча, — Кадзуха присел на футоне и обеими руками приподнял лицо предвестника, — тебе нечего бояться, я рядом. Голос Каэдэхары казался Скарамучче таким невозможно добрым, бархатным; а еще ненастоящим, будто пропущенный через звукоискажающее устройство — не могут люди иметь такие голоса, способные за доли секунды легким ветерком проникнуть в самое сердце, в самые далекие и потаенные уголки души. — Кто я? — Скарамучча ничего не мог разглядеть за слезами, застилавшими глаза, не мог заставить себя снова врать Каэдэхаре и притворяться, что все в порядке, — Что я такое?! Скажи мне! На мгновение Кадзуха оторопел — то ли не опомнившись до конца ото сна, то ли от внезапного вскрика предвестника. Опешив, он по-прежнему держал в ладонях лицо Скарамуччи и вглядывался в каждую ужимку — тяжело сведенные брови с глубоко залегшей складкой посередине, крепко сжатые губы, искусанные до красноватых следов, блестящие влажные дорожки слез на щеках. Никогда раньше он не видел Куникудзуши таким: мягким, ранимым, вскрытым словно ракушка, с душой вывернутой наизнанку. Казалось, одно неосторожное прикосновение, и на Скарамучче останется глубокий кровоточащий след, который будет приносить ему нестерпимую боль. — Кем бы ты ни был, — Кадзуха наконец отпустил лицо предвестника и переложил ладони на его плечи, крепко сжав, словно пытаясь передать ему свое спокойствие, — Скарамуччей ли, Куникудзуши, другом, врагом, ты не один. — Почему ты все еще здесь?! — плечи предвестника мелко дрожали, плач перерастал в неуправляемую истерику, — и почему мне так больно от того, что ты здесь! Почему мне кажется, что я скоро умру от того, что внутри меня что-то трещит по швам?! — Куникудзуши, — самурай из последних сил старался не отправиться вслед за предвестником и не зарыдать от боли, которую причиняла ему эта картина, — ты ведь человек, и то, что тебе больно — лишь доказывает, что у тебя есть душа и сердце. — Я кукла! Кадзуха, я не могу чувствовать! Я не умею любить! — Скарамучча взревел, умоляюще глядя в такие дорогие сердцу красные добрые глаза. На мгновение сознание Скарамуччи наотрез отказалось воспринимать реальность и существовать в ней. Сердце раненой птицей билось о ребра, норовя вот-вот вырваться наружу, в легких распирающим комом застрял воздух. Крепко обхватив руками плечи предвестника, Кадзуха нежно накрыл своими губами дрожащие губы Скарамуччи, усмиряя не на шутку разыгравшуюся истерику. Как по щелчку, все, что до этого изводило разум предвестника, легкой свободной бабочкой вспорхнуло где-то под ребрами, оставив за собой непривычный щекочущий холодок. Опомнившись от долгого поверхностного поцелуя, Скарамучча попытался было вырваться, возмущенно что-то простонав, но Каэдэхара лишь крепче сжал его плечи, настойчивее прильнув губами к губам Куникудзуши. То не был страстный пылкий поцелуй, о которых Кадзуха слышал от пиратов на Алькоре; не томный шумный поцелуй, которые Скарамучча видел в борделях Снежной. То был нежный робкий поцелуй, похожий на прикосновение теплой морской волны — влажный и соленый от слез предвестника, нежный и увлекающий сознание в невесомость. Поцелуй, который казался Скарамучче невозможно приятным и таким желанным, усмиряющим и будоражащим одновременно. Предвестник думал, что именно таким и никаким иным не может быть поцелуй Каэдэхары Кадзухи. Кадзуха настойчиво потянул Куникудзуши за собой, не размыкая объятий, что-то невесомо нежно мурлыча предвестнику на ухо, словно убаюкивая. Будто крохотного котенка, самурай уложил Скарамуччу на плечо, шепча ему какие-то странные слова — то ли из какой-то песни, то ли стихи из каких-то неизвестных предвестнику книжек, нежно зарылся пальцами в синюю макушку, взъерошив шелковые волосы. Впервые за свою долгую жизнь, полную кровавых рек, злобных мыслей, жестоких деяний, жизнь, ознаменованную хаосом и коронованную самой тьмой, Скарамучча почувствовал разливающееся по всему телу тепло, нежно касавшееся каждой клеточки. Почувствовал не кипящий в груди разрушительный гнев, а благоговейный покой, в котором ему хотелось остаться навсегда. Если бы Скарамучча мог себе позволить, он бы не открывал глаза больше никогда, лишь бы не возвращаться в реальность, больно и жестоко издевавшуюся над ним изо дня в день. Но назойливые мерцающие лучи солнца заставили сознание пробудиться и хотя бы попытаться спрятаться в подушке. Под пальцами болезненной прохладой ощутилась пустота вокруг. Снова один. И почему же вдруг предвестник решил, что именно в этот раз все сложится иначе? Почему, дурак, подумал, что все же достоин этой благодатной любви, на мгновение подарившую ему веру в себя. Каэдэхара ушел. Ушел ровно так же, как и сам Скарамучча когда-то. Теперь он сполна мог ощутить ту боль, которую принес самураю в тот день, не сказав ни слова и просто исчезнув. — Посмотри на себя, — предвестник с отвращением поморщился, глядя в зеркало, — ничтожество. Ты не достоин ни его любви, ни его жалости. Так и не найдя ни Каэдэхару, ни каких-либо знаков от него, которые предвестник так отчаянно надеялся найти, Скарамучча сдался. Все, что ему оставалось, — плевать самому себе в лицо и проклинать тот день, когда его создали, лишив возможности выбора. Пыльное зеркало, ютившееся в углу под крышей, с жалобным лязгом рассыпалось на мелкие осколки, отразив в себе разорванную душу Скарамуччи. Обессиленно упав на пол, он смотрел на осколки — и правда, скорее всего его сердце выглядело сейчас именно так: расколотое, измазанное кровью. — Скарамучча… — Кадзуха тяжело опустился на колени возле предвестника и провел рукой по измазанному кровью лицу. — Ты слышишь? — Ты вернулся? — Предвестник с трудом разлепил глаза, не понимая, сколько времени прошло, как долго он лежал на полу в осколках зеркала. — Я думал, ты… — Помолчи. — Кадзуха очень редко говорил резко и категорично, поэтому у предвестника не осталось выбора, как повиноваться. — Сначала я умою тебя, а затем мы кое к кому пойдем. Руки Кэдэхары ощущались нежными лепестками сакуры на рассадненных ладонях Скарамуччи. Он тщательно стирал каждую каплю алой крови влажной тканью, стараясь доставить как можно меньше боли. Оба не проронили ни слова: Скарамучча виновато поджимал губы, глядя на обеспокоенное лицо самурая, а Каэдэхара тяжело вздыхал, когда раны снова начинали кровоточить. Обмотав белоснежные руки Скарамуччи кусками чистой ткани, Кадзуха нежно поцеловал костяшки рук предвестника, заставив того вздрогнуть: — Пойдем. — Кадзуха… — Скарамучча и сам не знал, что хотел сказать, лишь малым дитя вцепился в запястье самурая. — Молчи. — Кадзуха не одернул руку, а лишь аккуратно потянул ее на себя, помогая Скарамучче поднятся, — нам пора идти. Все вопросы, что у тебя останутся, задашь потом. Скарамучча знал эти места лучше, чем самого себя. Сколько сражений было у него здесь, сколько рек крови он пролил и какие бесчинства творил. Гора Ёго. Всю дорогу они шли молча, Кадзуха лишь иногда оборачивался, обеспокоенно глядя на Скарамуччу. Не посмев ослушаться самурая, предвестник роем гудевшие вопросы в голове старался решить сам. Но безрезультатно. Куда уходил Каэдэхара? Почему вернулся? Почему снова волновался, заботился? Кто он ему — Кадзухе? Друг? Враг? Возмездие? Голос Каэдэхары вновь заставил голоса в голове предвестника умолкнуть в мгновение. — Мы пришли. Подойди ближе. Скарамучча, словно очнувшись ото сна, огляделся. Подножье горы. Курган, посреди которого выл вонзен поржавевший от частых инадзумских дождей клинок. А с клинком рядом… — Томо… — Предвестник невольно выдохнул это имя, когда его взгляд упал на потухший глаз бога возле клинка. — Почему? Ничего не ответив, Кадзуха взял предвестника за руку, переплетя пальцы и крепко сжав его ладонь. Он был спокоен. Ни дрожь, ни холодок — ничего не тронуло его тело. Он лишь твердо стоял на месте и крепко-крепко сжимал ладонь Скарамуччи. — Томо, — Кадзуха подошел к клинку настолько близко, насколько позволяла насыпь на кургане, — я обещал тебе сегодня, что приведу его к тебе. И вот он здесь. — Самурай потянул Скарамуччу ближе к себе, заставляя того вплотную встать рядом. — Однажды на этом месте перед тобой я поклялся, что никогда больше никого не полюблю. Но то был единственный раз, когда я соврал тебе. Я так и не смог разлюбить, забыть. И тем более, не смог не полюбить вновь. Скарамучча молча смотрел на Кадзуху, не смея проронить ни слова. Сердце раненной птицей билось о ребра, а кровь стучала в висках словно набат. Что самурай делает? Зачем он все это говорит? К горлу подступал ком, а глаза щипало от наворачивавшихся слез. Что происходит? Откуда же столько чувств могло взяться в нем, Скарамучче, от тех слов, что он слышал? — Я больше не буду один. Ты можешь, наконец, быть спокоен. И я обещаю тебе, что на этот раз я защищу свою любовь. Томо, спасибо за все. И, прошу, прими мою любовь. Ведь кроме Куникудзуши мне любить некого. Он тот, о ком я всегда тебе говорил. Тот, кому я готов отдать свое сердце.