Oh, you are looking at the devil in disguise

      У Дазая в глазах пустота необъятная, совершенно неочерчённая, не имеющая границ начала и окончания, когда-то Чуя, впервые ту рассмотрев, шумно сглотнул представляя страдания всех в неё угодивших, сейчас же, стоя совсем напротив, смотря в те так, казалось бы, так же бесстрашно, видит свои собственные — мучения, что так же не ограничены ни временем, ни точкой слома, ведь стоит раскрошить, стоит выжечь — всё вернётся на круги своя, на адские в этих зрачках круги своя. Эспер, подчинивший себе гравитацию мира, подчинивший, хоть и не в полной мере, самого бога разрушения и хаоса, вечно будет вздрагивать перед ним, нет, не тем неназванным клоуном и бинтованным идиотом на два месяца его самого младше, перед ним, тем, у кого в жилах кровь чернее вязких, растекающихся по белоснежной бумаге чернил, тем, кто родился, чтобы отбирать жизни у других, только перед самим Дазаем Осаму — Дьяволом в человеческом обличии, что был невзлюблён самой Смертью.       Накахара глядит на него совсем со стороны, оставаясь рядом с Акутагавой, который, абсолютно точно украдкой посматривает на своего бывшего наставника, годы идут, осознание бьёт в голову увесистым молотком нещадно, но лёгкая, такая еще контролируемая дрожь всё равно отзывается гусиной кожей на открытых участках — он покинул Портовую мафию, но страх тянется его неизменным влиянием, шлейфом за его теперь уже светлым пальто так, словно он всё ещё одной ногой за тем же неизменным порогом. Чуе нередко трудно уснуть по ночам, ведь засыпая, поддаваясь навалившейся на него усталости, ему снится один и тот же сон с двумя сюжетными развилками: в первой, Осаму вновь и вновь покидает свой пост главы Исполкома, а во второй, никогда его и не оставляет — и, о Дьявол, он знать не знает, какой же в конец страшнее.       — Дазай! Бездельник, хоть бы что-то сделал! — кричит высокий блондин, поправляя съехавшие на переносицу очки, размахивая руками перед самым лицом шатена, и, чёрт бы его побрал, Накахара ощущает, как пробежавшийся по его рукам холодок исполосывает кожу сильнее меток выпущенной Порчи — и ведь это не злость, вызванная чужим неуважением хоть и к бывшему коллеге, и ведь не гнев.       Рюноске заметно сжимается, вцепливаясь пальцами в собственные локти, мечась между желанием оторвать язык тому самому Куникиде или вырвать свой же просто из-за нарастающей паники, из-за необъятной безысходности, что обязательно наступит следом, накрывая волной того самого вязкого чувства страха и смирённости перед ним. Ни он, ни Чуя не верит, что человек совсем так напротив, так мягко улыбающийся с натянутой маской придворного шута, изменился, не верят и те все, вступившие в мафию до ухода того самого, о котором до сих пор осторожно и еле слышимо перешёптываются — имя его было самой смертью, оставаясь проклятием, преследующим в ночи, пережидая дни, вот только ему одному хорошо известно, что его тьма не страшится света. Накахара был единственным, кто мог окликать его без доли дрожи в уверенном тоне, кто мог пнуть локтём в самые рёбра, чтобы не зазнавался, оскорбляя трёхэтажным отборным матом, который наотрез отказался пропадать из его лексикона с покупкой первой дизайнерской куртки в те свои пятнадцать, но даже он не произносил его имя, довольствуясь фамилией, и видит Бог, он не знает почему выговорить то столь тяжело, почему-то заставляет тело умываться холодным потом. Мафиози замечал, какие взгляды все бросают на того, на кого, на его памяти, смотреть было не разрешено, но не думал, что детективы настолько недальновидны, ведь если бы не смерть дорогой тому шестёрки, если бы не предательство Дьявола его же родным Адом, никто из них не проработал и нескольких месяцев, закончив свой амбициозный карьерный рост в закрытом плотно гробу — и как Дазай только терпит работать с этими придурками — прикусывает собственный язык от мысли, крадущейся на задворках сознания — в мафии он бы не стал.       — Будем закругляться, я погляжу, — произносит Накахара немного усталым тоном, который поначалу похож на бессмысленное бурчание аккурат под вздёрнутый нос; выпрямляется в ногах, чертыхаясь на то, как умудрился всё это время стоять скрученным чуть ли не в три погибели, когда затёкшие мышцы отдают резкой протяжной болью. — Акутагава, собери выживших и вызови команду зачистки, нечего отдавать наших спецотделу.       — Стойте, — слышится тот самый довольно громкий голос, когда блондин подходит ближе с прижатой к груди не особо толстой тетрадкой. — Вы не можете избавиться от важных улик, всё должно быть строго по закону.       — Это моих умерших за тебя людей ты зовёшь уликами, четырёхглазый? — у Чуи, кажется, вскипает кровь, когда встречается с этими светлыми раздражающими зрачками за толщей стекла в тонкой оправе.       — Сейчас важнее...       — Ещё слово, — перебивает, указательный палец приближая вплотную к своим тонким устам, пока тело уже совсем немного, еле заметно светится алой аурой, ведь, о боги, он ведь так устал, совсем немного, совсем капля и все пойдёт прахом, — ещё одно чёртово слово и я розкрошу твою бесполезную голову, раз уж в ней умещаются лишь столь раздражающие мысли.       — Ну-ну, хватит вам, — вновь эта завораживающая мягкость и некий трепет в нотках его голоса, вновь эти неслышимые, абсолютно незаметные шаги его походки. — Куникида-кун, думаю, стоит дать мафии разобраться со своими людьми самостоятельно, — выдвигает вперед свою, скрытую бинтами тонкую кисть, касаясь плеча своего нового напарника, вот только смотрит отнюдь не на него же. — Вступать в бой с одним из лидеров организации после с трудом завершённой миссии — предельно глупо, — его глаза всё так же устрашающе красивы, убив в своих глубинах сотни невинных, пока губы, те самые слегка пухлые, продолжают шептать, что невинных в этом мире нет. — Особенно с повелителем гравитации в руинах жилого квартала.       — Убейся, — буквально выплёвывает в смазливое лицо, так сильно возвышающееся, но совсем не напирающее.       — Убей, Чиби, — отвечает вновь так естественно, пожимая плечами и склоняя голову слегка в бок, так, чтобы каштановая вьющаяся чёлка спадала на те самые карие глаза, зная, насколько всем не по себе в них даже глядеть, а ведь для них всех это обычная их перепалка, ничего совершенно не значащая, не имеющая смысла, вот только вздрагивает Накахара совсем не от разрывающей его злости. — Куникида-кун, думаю, можно и расходиться, директор скоро прибудет, мы сами разберёмся с людьми из Отдела. Тебе и остальным неплохо досталось, оставь всё на меня и Фукудзаву-сана, — слабо улыбается, обращаясь к Доппо, который разодранными в кровь руками продолжает сжимать блокнот у самого сердца, чтобы только потом показательно вздохнуть и сжать ладонью уже чужое плечо в бежевом пальто достаточно крепко.       — Полагаюсь на тебя, Дазай, — немного устало, совсем так по-дружески хлопает, обходя шатена стороной. — Я заберу Ацуши и Кенджи-куна обратно в агентство, Йосано будет ждать нас там, — цепляется светлыми глазами за чужие карие, совершенно не имея возможности разглядеть в них хоть что-либо, он может быть детективом, может посвятить всю жизнь достижению идеала в том самом, но понять, что плещется на дне тех самых бескрайних, ему, видится, не дано. — Только попробуй сразу же слинять домой, никто не будет писать за тебя твой же отчёт.       — Конечно-конечно, — повторяет так звонко, немного мотая головой с широкой улыбкой в меру пухлых губ, провожая того взглядом, и, о Дьявол, неужели никто это не видит, того, насколько тот удушающий. — Скоро здесь станет только шумнее, отойдём?       Накахара лишь измученно кивает, следуя за такой широкой расслабленной походкой шатена, который, спрятав руки в карманах плаща, совершенно не торопится, это ведь не он минутами ранее бегал по району словно умалишённый, сражаясь не на жизнь, а на смерть, это не его руки уничтожали жилые районы, даже если и было необходимо — вина его не гложет, вина не восседает грузом на его опущенных в лёгкости плечах. Чуя замедляется только тогда, когда они оказываются в первой же комнате полуразрушенного низкого дома, от которого остались жалкие щепки от мебели и основания выкрашенных в серый стен; проходит мимо остановившегося по середине Дазая, приближаясь практически вплотную к уцелевшему письменному столу — солнце уже так медленно опускается ближе к линии горизонта, совсем скоро намереваясь смениться ранним вечером, одаривая небо в последний раз красками, окрашивая то в оттенки нежного розового и пёстрого оранжевого — закаты в Йокогаме всегда были впечатляющими, особенно после знатного побоища, на руинах, омытыми кровью и слезами.       — До сих пор не понимаю, как возомнившая о себе дохуя шайка буйных эсперов смогла дойти до такого, — начинает Чуя, оглядывая разрушенное чьё-то жилище, лишь одно из сотни таких же, лишь одно из десятка, не похоронивших под своим бетоном ни в чём неповинных.       — Люди всегда были невероятно способными, — отвечает Осаму, выглядывая, смотря, кажется, прямиком на то самое небо, которое вот-вот перестанет искриться своим прежним светом, — потому и такими интересными, — слабо улыбается, обращая всё своё внимание на того, у кого этого самого света хоть отбавляй, хоть выгребай ладонями. — Ты был самым интересным.       — С чего это вдруг? — удивление слишком сильно отражается на его лице, в его голубых зрачках, словно разразивший море шторм, словно взявшийся из ниоткуда, заставляющий сметать флотилии, разбиваясь об острые утёсы от последующего безделия.       — Разве нам не было весело вместе? — его голос непривычно хриплый, такой играющий мелодии на задворке чужого сознания, войдя в то без приглашения, и Чуя сказал бы, что ненавидит то, насколько сладко звучит его тон, насколько созвучно с тем ровное дыхание, если бы собственная ложь осталась незамеченной.       — Ты это о том разе, когда практически убил меня, потому что я не дал умереть тебе? — проговаривает эспер гравитации немного тише, когда воспоминания той ночи начинают сдавливать горло такими эфемерными узловатыми пальцами, и он лучше всего знает, кому те принадлежат, ведь Накахара перестал страшиться смерти, когда встретил того, кого по-настоящему следует бояться.       Накахара готов проклинать день, когда его отправили отыскать непутёвого мафиози из-за его наплевательского отношения к собраниям и хоть редким появлениям в стенах штаба, долго возмущался, что он ничего общего не имеет с группой разведки, но пришлось заткнуться, растянув тонкие губы в бледную линию, когда босс подтолкнул в его сторону небольшой конверт — крахмально белый, идеально завёрнутый и без лишних деталей, медленно скользящий по лакированной деревянной поверхности прямиком в его сторону.       И ведь с самого утра шёл надоедливый ливень, превращая землю в самое настоящее отвратительное болото, а он ведь так не любил этот запах сырости, ничем не напоминающий свежесть, что готов был просидеть за горой отчётов, в которых ещё так мало смыслит, дни напролёт — в работе офисных червей есть свой уровень комфорта, которому он сейчас, шагая по налитым грязным лужам, даже порядком завидует, как и тому, что это совершенно не его специальность. У бинтованного придурка отсуствует понятие уровня жизни, который тот самый так легко может себе позволить, от чего у Чуи, стоит ему переступить порог, кажется, что еле стоячего жилого дома, хочется скрутить тому шею просто за то, что ему пришлось ехать в конец города в очередной дрянной район, как в самом начале его мафиозной карьеры, когда доверили выбивать долги из местных торчков.       Он не церемонится, выбивая хлипкую дверь ногой, не прикладывая и доли усилий, даже не вздрагивая телом, стоит той упасть, подняв шум и столетнюю пыль; бегло осматривается, чтобы понять, что в дряхлой квартирке даже и намёка на присуствие человека, у которого хоть хватает ума не пытаться сдохнуть от вездесущей грязи, вот только недопитый виски, стоимость которого будет повыше этой самой пустяковой конструкции панелей, не даёт ему уйти отсюда сразу же. Только через несколько секунд до ушей доносится слабый, но такой отчётливый шум воды из открытого крана, из-за чего Накахара медленно, практически опасливо следует за ним, оказываясь перед закрытой дверью, из-под которой стремительно расползается мокрая лужа. Чуя гравитацией выбивает ничего не стоящую преграду, морщась из-за того, насколько мерзко хлюпает его дорогостоящая обувь по затопленному кафелю, стоит сделать хоть шаг внутрь небольшого помещения.       Накахара готов проклинать день, когда перед его глазами оказалось бледное лицо с прикрытыми веками и слабо подрагивающими ресницами, когда чужие тонкие руки свисали с краев наполненной белой ванны, совершенно окровавлены и со спущенными с самых кистей влажными бинтами. В свои пятнадцать он убивал, способностью отправляя пули обратно тем самым их отправителям, смотря на то, как те попадают прямиком в цель, в те места, в которые метили изначально, смотрел, как та свинцовая со свистом пробивала череп, зная, что должна была пробить его собственный — но, знает Дьявол, Чуя никогда не видел, чтобы люди сами лишали себя жизни, чтобы те, лёжа в одежде в охладевшей воде, ждали костлявую с перерезанными вдоль венами. Мафиози со слабо дрожащими руками набирает короткое соообщение боссу, ожидая присланных врачей, цепляет край своей же белой рубашки, разрывая на широкие полосы; принимаясь перевязывать изрезанные запястья, убедившись в наличии еле заметного, но всё же пульса, пытаясь не смотреть на лицо того, кто одной ногой в чёртовой могиле, и лучше бы он, чёрт возьми, всё же взглянул на в ухмылке искривлённые обескровленные губы. Чуя принял входящий вызов совершенно не без усилий, укладывая телефон между ухом и плечом, старательно затягивая ткань бывшей одежды на чужих руках, коротко докладывая о нынешней ситуации, и непроизвольно слабо кивая, стоит услышать о том, что помощь скоро прибудет, как и стоит допустить одну единственную ошибку — перевести дух, прикрыв глаза.       Чужие тонкие пальцы с остервенелой силой впутываются в рыжие кудрявые пряди на макушке, и всё, что видит Накахара, разлепляя сжатые из-за резкой вспышки боли веки, мутная пелена, та, что так с яростью и желанием въедается в самое слабое, в те самые, такие сейчас уязвимые голубые зрачки. Чуя начинает задыхаться, из-за паники ртом хватая всё больше и больше воды, когда та подкатывает к горлу комом, стоит способности покинуть своего обладателя, ведь руки, давящие сверху, принадлежат ему.       — Тебе не говорили, что входить без приглашения это не вежливо, Чуя? — в излюбленной манере тянет его имя так искусно и так пугающе, что Накахара лишь сильнее кряхтит, пытаясь вырваться. — Ты ведь научишься стучать? — чувствует, как тот склоняется прямиком над ним, лишь грубее цепляя огненно-рыжие волосы, совсем немного придавливая сверху собственным весом, чтобы тот не смог и воздуха вдохнуть. — Тук-тук, Чуя, — та самая насмешка в таком вознесённом голосе, от которой ноги, кажется, начинают подкашиваться быстрее чем от того, что тело попросту слабеет, захлёбываясь водой с примесью чужой крови окончательно. — Ты ведь запомнишь столь элементарное, напарник?       Накахара готов проклинать день, когда его сознание помутнело, уступая место той самой тьме, которой ему было достаточно видеть издалека в чужих карих глазах, когда ощущение собственной уходящей жизни леденило кровь в жилах, ведь казалось, что забирает ту не смерть, что не в её костлявые руки она отходит, а в те, которые в последнее мгновение со спущенными мокрыми бинтами перебирали его спутанные рыжие волосы.       — Но ты ведь выжил, медикам удалось запустить твоё маленькое сердечко, — отвечает Дазай с лёгкой улыбкой на в меру пухлых губах, зная то, что Чуя ненавидит его растянутые в ней уста, но никогда не признает, что не из-за ненависти, вызывающей ярость, а из-за страха, заставляющего дрожать. — Я говорил, что поражаюсь твоей воли к жизни, Чиби? — подходит ближе, замечая, как тот делает уверенный шаг назад, такой, словно, ему и правда захотелось прижаться поясницей к деревянному столу позади чисто из-за удобства. — Тем более, ты ведь оставил меня тонуть после взрыва на том корабле, удерживая в своем крошечном мозге факт, что я совершенно не умею плавать, помнишь?       — И после ты запер меня в горящем особняке, — в собственных мыслях ёжится, вспоминая, как очнулся с дикой головной болью из-за кровоточащего виска в объятой пламенем спальне поместья одного возомнившего немало о себе бывшего партнёра мафии, на чьё устранение заказ они получили днями ранее, под боком у того самого хозяина уже со свёрнутой шеей; рука была прикована к ножке кровати, а слабость тела и помутневшего рассудка не давала возможности контролировать дар. Только вывихнув себе большой палец удалось освободить кисть, чтобы после, чуть ли не в последний момент, как огонь был в паре сантиметров, выпрыгнуть в окно чёртовой виллы на морском утёсе, ломая кости и сдирая кожу об остроконечные скалы.       — А ты в отместку кинул меня одного в переулке с простреленными лёгкими, — пожимает плечами Осаму, прекрасно помня те самые прекрасные голубые глаза, горящие ненавистью и жаждой, жаждой причинить хотя бы схожую боль, когда те скользили по его телу так же, как то медленно опускалось вдоль стены. Чуя смотрел на него до тех пор, пока чужую улыбку с лица не содрал пронзительный кашель, заставляющий выхаркивать алую кровь, что и так рекой расползалась по асфальту, сквозь сжатые бледные пальцы; и, видит Бог, он хотел досмотреть, чтобы запечатлеть в памяти последние вдохи воздуха и вздымание груди, но его смех, такой в тот момент хриплый, вызывающий табун мурашек по коже, бросил в холодный пот одним своим напоминанием — Дазай Осаму своим рождением был невзлюблён Смертью, Дьявол, которому не попасть в созданный им же Ад, не обрести покой среди срывающихся в вопли криков грешников, обречённый страдать, проживая жизнь — и Чуя ненавидит чувство его тонких пальцев на своём горле, позволяющих дышать, так ласково напоминающих, что на всё лишь его одного воля, ведь он — и сам это знает.       Накахару передергивает, где-то там, за толщей кожи, так опасливо бьётся, грозится сломать собственной клетке все прутья, когда он заглядывает в те самые карие зрачки, что с наступлением ночи, отдают чёртовым червлёным, таким абсолютным, таким до боли знакомым.       Он ведь не забудет, как после случая перестрелки ходил действительно опасаясь, действительно выкуривал сигарету за сигаретой, нося в заднем кармане брюк по несколько пачек, и опасался не гнева босса, терпение которого может и лопнуть, позволяя руке без сожалений подписаться под приказом его устранения, стоит прознать о том, что его лилейный, столь драгоценный, подобранный неизвестно из какой дыры дьяволёнок на длинной цепи чуть не испустил дух из-за Чуи — он боялся его, того отродья Преисподней, который, за глаза смеясь, позволил считать себе прирученным, а ведь он так сильно это умел, улыбаясь почти что беззубо, почти что нежно и ласково, играя роль самого послушания, когда тому лишь и выгодно.       Его руки извечно хладны, отдают знакомой прохладой стали от прикосновения к разгорячённой чужой коже, вызывая по той невольные мурашки, они извечно изящные, столь тонкие, искусно слепленые скульптором, ради таланта продавшим душу самому Дьяволу, чтобы понять, что именно тот, правитель падших, его первая и последняя муза и лик его — единственное творение, имеющие право называться искусством. И ведь Чуя растерял весь воздух из собственных лёгких, стоило тем самым узловатым пальцам настолько незаметно, настолько эфемерно схватиться за край его одежды, чтобы с силой потянуть в приоткрытые двери пустующего кабинета, и ведь воздуха более не вдохнуть — столь утончённые, столь чертовски нереальные, сдавливающие его шею с особым остервенением и вожделением.       Его глаза кладезь мёртвых душ и могильная роща для ещё живых в них угодивших, столь человеку не принадлежащие, столь невозможно прекрасные в своём абсолютном желании хаоса и тьмы, в своём абсолютном голоде и, не ведает и Бог, чего те на самом деле жаждут, вот только Накахара, сталкиваясь с бездной напротив, кажется, начинает понимать — они ведь такие разные, такие... Чуя всегда боролся за жизнь, готов был зубами рвать глотки, только чтобы оказаться среди выживших, человек же, тот, который близко достаточно настолько, чтобы делить воздух на двоих, отдал бы всё, чтобы умереть, вот только Дьяволу не заключить сделку на собственную несуществующую душу, ему не пригрозить Смерти исполнить его волю, вот только, уверен он, костлявая, его избегая, страшится проверять на что способно отродье Небес, обратившееся во тьму, в своём позабытом первобытном гневе — несовместимые, те, которые не должны были встречаться.       Накахара шумно сглатывает, буквально ощущая насколько тяжело проглотить скопившуюся слюну из-за плотно сжатой хватки на горле, когда чужие карие зрачки опасливо поблёскивают, когда слабо вьющиеся каштановые волосы касаются его лба, Дазай ведь возвышается, даже в свои неполные восемнадцать, обогнав по росту на несколько добрых сантиметров, чтобы продолжать глядеть вот так: с лёгким блеском интереса и заметным скучанием, два понятия, что так несовместимы, но всегда показываются на вершине тёмных глаз, вот только на их дне, где плещется кровавое сияние, обитают демоны, те самые, которых шатен никогда не выпускает, не даёт свободы действий, но сейчас, когда атмосфера неосвещённого помещения начинает давить на одного и расслаблять другого, они впервые плещут в ладоши, так ярко, так звонко, облизывая остроконечные зубы — его, признанного сильнейшим бойцом Портовой мафии, бросает в дрожь.       Чую, привыкшего идти по головам, чтобы заработать право жить, откровенно трясёт, стоит чужим сухим губам накрыть бьющеюся в страхе жилку на его вспотевшей шее.       Чую, воплощения самого бога хаоса и разрушения, кидает в глухую истерику широкая, не позволяющая срывать голос ладонь, плотно закрывающая рот, на которую ручьями текут невольные слезы, и, да простит его Всевышний, в руках Дьявола он ведь всего лишь человек, в руках Дьявола он всего лишь податливое тело, которое вжимают в стену, заставляя слабеть от каждого резкого толчка.       — Тебе ведь было весело, точно так же как и мне, верно? — только сейчас замечает, как же тон его всё же ласков, словно обращается к милому другу, тому единственному, который прохлаждается в сырой земле, пока на поверхности полыхает адское пламя — нет, не пламя, ведь то сжигает, не оставляя и праха после, ведь то так милосердно в быстрой кончине — холод, покрывающий льдом сначала твои собственные кости, медленно те кроша, заставляя прочувствовать одно своё пришествие — его голос приятнее звука арфы, мелодией которой ангелы прославляли Бога, его голос ледянее озера Коцит, в котором заточен Дьявол, а ведь тот имел самые прекрасные белые крылья — красота Дазая напускная, совершенно поверхностна, и Чуя отлично это понимает, помня то, насколько у того холодная кожа, в адских водах прежде изморенная.       — Всё так же зависим от меня, не так ли? — вопрос за вопросом, словно друг за другом вбивающийся в тело клин, Накахара давится воздухом от того, как мнимо, но так ощутимо ломается его грудная клетка. — Ты всё ещё принадлежишь мне, Чуя.       — Что ты несёшь, чёртов придурок, — выходит и не в треть так, как сильно хотелось, ни гнева, ни ярости в повышенном тоне, лишь странная, такая вязкая болезненная хриплость, когда Дазай лишь ближе подходит, принося с собою тьму, и только тогда Накахара понимает, что так видимо дрожит. — Просто отдай бумаги, из-за которых я здесь торчу уже несколько часов, проверяя своё терпение в твоём присутствии, — собирает все оставшиеся крупинки прежней непоколебимости, всё так же упираясь в стол одного из разрушенных до основания и очертания стен дома. — У меня нет больше ни желания, ни времени созерцать твоё дрянное ебало, Дазай.       — Ах, точно, досье на одного из ваших партнёров, — певчим голосом начинает Осаму, меняя блеск стали в карих глазах на яркие жёлтые блики восходящего солнца, от чего мафиози волей неволей, но тихо выдыхает. — И как поживает Мацумото-сан, родился мальчик или же милая светловолосая девочка как и его дорогая супруга? — зря выдыхал, зря вообще выпускал те крупицы воздуха со своих лёгких, когда одни произнесённые им слова бьют под дых нещадно; Дазай впивается таким весёлым, совсем беззаботным, словно разговаривает по душам со старым знакомым детства о том, как сложилась его дальнейшая жизнь, взглядом, медленно проходясь по чужому удивлённому лицу. — Девочка, значит, — его улыбка пухлых губ становится опасливо шире. — Бедная Судзуме-сан, наверняка не просто будет узнать, что в день рождения дочери погиб её обожаемый супруг в сегодняшнем инциденте.       — Откуда ты знаешь? — Накахара не выдерживает, на одном подскочившем адреналине отрывается от деревянной поверхности, поспешно минуя те несколько, ранее отделяющие их шаги, хватаясь за ворот белой рубашки. — Откуда ты, мать твою, знаешь?! Ты съебался из мафии раньше, чем он стал более значимым звеном в штабе, потому и спрашиваю тебя, мразь, по-человечески, — с нажимом произносит последнее сквозь сжатые зубы, смотря в тёмные зрачки, в которых что-то так опасливо поблёскивает, словно играется. — Отвечай.       — Видится мне, у нас разные понятия "человечности", — театрально фыркает Дазай, пытаясь немного пальцами ослабить давление натянутой ткани на забинтованную бледную шею. — Я не люблю, когда под меня начинают рыть, Чиби, — вновь сталь, то ли мигом прижатое к коже остриё, то ли уже пробившая её свинцовая пуля, заставляющая тяжело взглотнуть. — Не пойми меня неправильно, — лёгкий смех, совсем такой светлый, что практически невинный, от которого у эспера гравитации, кажется, всё связывается болезненным узлом, — я, конечно, рад тому, что мне выкапывают могилу, меньше мороки на мои же руки, — в показательном жесте трясёт теми самыми запястьями перед носом, — но я давно отсёк идею о похоронении заживо, хотя знаешь, — ехидно улыбается, незаметно для того самого рыжего, сцепливая пальцы в замок за его затылком, накручивая огненную прядь на указательный палец, — если мини-мафия решится лечь со мной в один гроб, то так и быть, прекращу злиться.       — О чём это ты? — Чуя смотрит всего доли секунд в чужие полыхающие азартом карие зрачки, забывая о тех самых локтях на собственных плечах. — Мацумото Горо пытался разузнать о тебе?       — Не просто разузнать, — щёлкает по вздёрнутому носу, не обращая внимания на то, как на это сильнее скрипит зубами мафиози. — Добыть неоспоримые доказательства, а ты ведь знаешь, глупый Чуя, что одного вырытого дела на меня хватит не только на пинок под зад из агентства, — и ведь знает, прекрасно знает, что Дазаю с его послужным списком давно расстелена красная ковровая дорожка к электрическому стулу, так же, как и знает то, что даже правительство не убьёт настолько нужного человека, Дьявола страшатся, мечтают пленить, держать на короткой стальной цепи, но никогда, никогда не убить.       — Только не говори мне, что всё это было устроено, чтобы в потасовке убрать Мацумото, — совсем не спрашивает своим молящим практически голосом, ведь только не снова, только не опять оказаться услужливой пешкой в его руках, исполняющим проговорённый его вкрадчивым голосом шаг.       — Я ведь говорил тебе, что ты для меня королева, Чу, — произносит Дазай, обхватывая чужое лицо немного раскрытыми ладонями, заглядывая в мечущиеся голубые глаза, — не конь, не ферзь, не пешка — королева, — а ведь такие красивые, что в своей ярости, полыхающие буйным огнём под толщей водной глади, что в страхе, искажающиеся волнами как взволнованное бескрайнее море. — Ты моя любимая фигура на шахматной доске, Чуя, — улыбается, так широко и так остро, что Накахара уже слышит издаваемое им же кряхтение, словно захлёбывается в крови перерезанного горла. — Навеки.       — Убейся, — слишком надрывно, слишком сломлено, слишком трепетно, что Осаму невольно поджимает пальцы, сильнее упиваясь короткими ногтями в мягкую кожу щёк. — Прошу тебя, — его молитвы для него услада, его бьющееся в агонии сердце и дрожащая душа для него утеха, — убейся.       — Убей же меня, — прижимается лбом к чужому, ощущая весь жар его тела, пребывающего в адском огне, сжигающееся заживо на его глазах, и ведь красиво, восхитительно настолько, что захватывает дух, точно так же, как тогда, когда оставил его в горящей комнате особняка, когда собственноручно приковывал тонкое запястье к ножке кровати, ведь его волосы — алое пламя, его взгляд — праведный гнев небес, Дазай будет смотреть, как Накахара стремительно горит в огне Порчи, но никогда не даст тому обратиться прахом, он утопит его в своём родном озере Коцит, он оторвёт его белоснежные крылья, подаренные небом, оденет терновую корону, засматриваясь на то, насколько острые шипы изранят столь нежную кожу, ведь он навеки принадлежит ему одному. — Чуя.