Последствия

      Горой напиханные в рюкзак ручки значительно мешают поместить во второй карман, привычно лежащий там крупный блокнот для заметок и постоянно ныряющий в него телефон. Но за пару месяцев Хисын даже привык, перестав каждое утро думать о том, сдалось ли ему все это вообще. Просто смирился с новой небольшой частичкой своей жизни, заключенной не столько в ручках, сколько в ритуалах.       Так Ли называл странные условия, которые сам себе и ставил, чтобы скрасить существование. Подобное сперва заставляло закатить глаза и перебрать в голове добрую парочку мыслей о том, все ли в порядке сейчас с головой или Хисын все-таки прозевал момент, когда крыша отчего-то начала подтекать. Но через какое-то время выдумывание приелось, стало увеличивать масштаб распространения и вот с обычных условий два раза помыть посуду, чтобы за контрольную стояла твердая четыре, Ли перешел на нечто несильно отличающееся, но определенно новое. Его теперь самым продолжительным ритуалом стала маленькая выдумка, помогающая справляться с резко возникающим странным чувством глубоко внутри при виде одного определенного человека.       Стоило Хисыну впервые рассмотреть Чонсона получше, как перед глазами размытым нефтяным пятном пронеслось предчувствие: это случайное, почти незаметное и не такое уж и важное сплетение их жизней будет иметь последствия.       Напряжения между ними мог не заметить только слепой. И если в первое время у остальных могло присутствовать какое-то стеснение и, например, неловкость, потому что новые знакомства почти всегда этим сопровождаются, то Хисыну общение с их теперешним одногруппником Чонсоном давалось крайне затруднительно. Он предпочитал игнорировать существование нового звена в их классе, и как тот удачно влился в остальной коллектив, Ли не касающийся; его больше устраивала перспектива продолжить свое тихое существование и попытки пережить очередной семестр, чем забивать голову каким-то парнем и не особо важным фактом того, что он впервые насколько колюч по отношению к кому-то.       «Мы не друзья», — единственное, что раз за разом повторял Хисын, одновременно почему-то с жадностью впиваясь темно-карим взглядом в такие же, только на пару тонов ярче, глаза Чонсона. А Пак каждый раз лишь спокойно и немного сонно щурился, начиная нервозно мазать и цепляться за что угодно, лишь бы не ощущать на себе столь пристальное внимание, причину которому он не мог объяснить. Но, даже если ладони Ли потели каждый раз, когда он периодически получал ответный, такой же пронзительный и изучающий взгляд, отводить свой было сродни проигрышу. Ему не оставалось ничего, кроме как дождаться того, что новенький одногруппник сдастся под горячим напором или отвлечется, ибо, в противном случае, Хисын почувствует себя побежденным.       Их гляделки стали обыденной частью жизни обоих, особенно на занятиях клуба по баскетболу. Так уж вышло, что новоиспеченными членами команды в этом году, помимо Хисына, его друга Джеюна и нескольких ребят с параллели, стал еще и Чонсон, который, как оказалось, несколько лет играл еще в школьные годы. Это, на самом-то деле, не должно было даже как-то частично волновать хрупкое нутро Ли, но то позорно сжималось и заставляло виски пульсировать каждый гребанный раз, когда Пак снова и снова подавал свою крепкую, широкую ладонь в моменты того, как еще неумелого Хисына сбивали с ног. И самым странным, наталкивающим Ли на одни конкретные мысли, было только то, что он покорно цеплялся за чужие руки с какой-то маниакальной одержимостью, не выпуская их до того момента, когда слишком продолжительная хватка уже могла вызвать вопросы. Особенно к их двум личностям, в группе славящихся самыми напряженными отношениями.       И, может, из-за этой же так называемой «славы», по аудитории слишком громко начали разлетаться перешептывания после слов о том, что в пару по проекту к Чонсону поставили Ли, объяснив это тем, что второй неплохо справляется с подобными заданиями, а первому стоит серьезнее отнестись к учебе, потому что он значительно расслабился после перевода в бюджетную группу.       Ну, и еще в конце добавив злополучное: — Да и между вами, кажется, появилось какое-то недопонимание? Будет отличная возможность решить все тревожащие нюансы за работой.       Первые два дня они почти не разговаривали. Не то чтобы Хисыну очень хотелось говорить и вообще как-то находится ближе друг к другу, но натянутое молчание со временем начинало сильно напрягать, накаляя и так не самую приятную обстановку все больше. Чуть позже их рты все же стали открываться, хотя бы для того, чтобы обсудить какие-то мелкие детали, используя свой самый скудный набор букв.       Еще пару дней спустя, Хисын почти без всякого зазрения совести и каких-то выставленных в собственной голове ограничений мог украдкой разглядывать своего напарника на постоянной основе. И каждый раз своим тяжелым и угрюмым взглядом он натыкался на чужой слишком мягкий и свободный, скрывающий за пеленой обыденности и очевидной усталости что-то еще, что не поддавалось распознаванию. Это бесило куда больше — то, что слишком проницательный Хисын сейчас почему-то совершенно не мог понять, что творится в голове у другого человека. Но была вещь, которая заставляла сводить брови к переносице чаще и напористее.       Ли точно так же, как и чужие чувства, не мог понять свои собственные: почему его, человека, которого никогда не интересовала перспектива оказаться, о господи, влюбленным, вдруг так сильно потянуло к едва знакомому парню, приехавшему сюда из другой страны; парню, который ничем не отличался и не вылазил на глаза весь первый курс, а сейчас почему-то светил лицом на весь университет; парню, обычно играющему в баскетбол и резко ставшему столь популярным на их потоке как по всем канонам дешевой слащавой дорамы. Почему его, Хисына, почти прилежного студента с кучей других проблем, помимо учебы, вдобавок внезапно заинтересовал какой-то мужик, разбираться просто не было никаких сил. Зато было это чувство, и оно упорно продолжало прожигать дырку в голове на пару с Чонсоном, в то время как сам Ли поддержки и какой-то помощи в нем совершенно не видел. Пак лишь приносил раздражение постоянными опозданиями на встречи, время которых они, вообще-то, обсуждали заранее, и стабильно каждый раз бесил сводящим с ума «у тебя не будет ручки?»       И эта фраза в какой-то момент, кажется, действительно заставила потерять рассудок. Не потому что слишком часто произносилась, хотя, это тоже имело свое влияние, а лишь по той причине, что стала поводом для нового ритуала Хисына. Превратилась в его теперь самую мучительную обсессию, которая, тем не менее, помогала справляться с резко возникающим странным чувством глубоко внутри при виде одного определенного человека.       Ли, он уверен, в любом другом случае не отреагировал бы так остро на то, что в их очередную встречу Чонсон сидел в библиотеке за столом и крутил в руках почему-то слишком значимую для Хисына вещицу. Не спрятался бы на пару минут за высокий стеллаж с книгами, чтобы собраться с мыслями и успокоить заколотившееся под ребрами сердце, если бы не был так помешан на том, что каждый чертов раз таскал полный рюкзак ручек, чтобы быть готовым ответить «да, конечно» на чужую приевшуюся просьбу. Не закусил бы длинный рукав черного пиджака, в бессилии так быстро справится с накатывающими снежным шаром эмоциями, если бы не включил в каждый свой день одну определенную мысль, одно конкретное условие, позволяющее сохранять спокойствие и делать вид, что жизнь продолжает свое неизменное течение. «Пока он просит одолжить ручку, я могу продолжать молчать». «Я раскрою рот лишь тогда, когда он придет со своей собственной».       Ритуал существовал, в точности как и его конкретное условие. Но Хисын не был готов к тому, что когда-то течение событий сменится; не был готов к тому, что свою часть придется выполнить.

****

      Оправдывая гордое звание друга еще со школьной скамьи, Джеюн был первым, но к ужасу Хисына, не единственным, кто заметил те самые едва заметные изменения в его поведении. Периодическое витание в облаках и в своих мыслях было обыденным занятием для персоны, подобной Ли. Но эти вещи происходили куда чаще, чем в любое другое время до этого, ярко дополняясь необъяснимыми колебаниями настроения, так что разноцветная смесь всего этого подталкивала даже не самого проницательного Шима к вполне очевидным выводам. — Он тебе нравится, — не первое, что он решил произнести, чтобы привлечь к себе хоть какое-то внимание, до этого потерпев при любых других фразах неудачу. Хисына не одергивало ни единое вранье на счет внезапных контрольных или незапланированных срочных тренировках баскетбольного клуба. — Чепуха. — Ну неужели, блять, — чересчур артистично воскликнул в тот момент Джеюн, взмахнув обеими руками и чуть не сбив идущего позади студента. — Факт того, что ты ответил сразу лишь на этот вопрос, уже говорит сам за себя. — А ты спрашивал что-то до этого? — Хисын, ты… — в глазах Шима нельзя было увидеть что-то кроме мучительного крика и немых мольбах о помощи.       Время тянулось, будто в замедленной съемке; так, словно проигрывание видео периодически останавливалось из-за нескончаемых сбоев в системе, сливаясь в одно большое черное пятно без единого проблеска света, только лишь с ужасно раздражающим кольцом загрузки посередине. И чем больше Хисын думал об одном конкретном человеке, заставляющим его жизнь теряться в сети сотни тысяч других, тем сильнее его накрывали непонятные чувства, возникшие еще в тот самый злополучный день их первой встречи с Чонсоном.       И, может, прямо сейчас, Ли был бы занят таким же с виду спокойным пребыванием где-то внутри своей черепной коробки, если бы несчастная оранжевая ручка не привлекала к себе так много внимания. Ну, или если бы его жизнь в последнее время не зациклилась на столь бессмысленной вещице, позволяя удерживать свое шаткое состояние прямо на собственной периферии. Но пару минут назад появилась непростая задача – поверхность под ногами треснула и, кажется, вот-вот готова лопнуть, заставить упасть куда-то вниз, а потому ее нужно как можно скорее решать. Вот только один единственный доступный выход Хисына мало привлекал.       Такого счастья Хисыну не нужно. Точно нет. Есть ведь и другие варианты, не так ли? — Ты еще здесь?       Сквозь грубую ткань пиджака и рубашку под ним, можно было чувствовать приятно жгучее прикосновение чужого тепла к собственной коже. Ладонь Чонсона на плече ощущалась до безумного горячей, это даже совсем маленькое прикосновение казалось безбожно желанным. Одногруппник смотрел на него сквозь линзы прямоугольных очков в черной оправе очень внимательно и мягко, так, что могло показаться, будто ласково и как-то даже очарованно. От такого напора чужого взгляда Хисын ощутил, что начинает теряться, и с ужасом осознал, что краснеет. Чонсон, кажется, совсем этого не замечая, лишь легонько погладил его плечо и едва ощутимо сжал пальцы. Видимо, этим действием он призывал Ли вернуться из петли своих мыслей обратно в реальный мир, но самого Хисына от этого крошечного движения чужой ладони буквально забило разрядами тока, и он, не выдержав, одним рывком сбросил руку Чонсона с себя. Издав какой-то полузадушенный звук, не прекратив смотреть на парня сбоку, Ли пробубнил заплетающимся языком: — Чего тебе? И прежде чем прикасаться к малознакомым людям, стоит предупредить и спросить разрешения. — Прости, не подумал, что ты будешь против. Мы ведь одногруппники, — Хисын замечает, что Пак сжимает пальцы в кулак. — Я хотел сказать, что уже очень поздно, нас скоро выгонят, а с проектом еще есть дела. Что будем делать? — Если бы ты постоянно не опаздывал на наши встречи, сейчас я бы уже сидел дома и ни о чем не заботился, — проговаривает в ответ Ли как-то совсем спокойно и размеренно, а не с запланированным раздражением. — Сдача уже завтра утром, у нас нет других вариантов, кроме как выполнить все сегодня. Ты же в общаге живешь? — Да. — Тогда придется тащиться ко мне. Собирай манатки и пошли.

****

      Чонсон честно держался целый месяц. Месяц первого курса. Все остальное время одергивать себя при малейшем повороте мыслей не туда стало попросту невозможно. Казалось, что все его силы, которые он планировал пустить в учебу, теперь тратились лишь на старания отгонять от себя призрачные образы чужих тонких рук у себя на шее. Он корил себя за неприличные мысли и пытался изводить тело упражнениями или просто заниматься чем-то, что сможет отвлечь и заставить слишком сильно устать, чтобы вырубиться сразу, как только голова коснется подушки. Получалось не очень. Как бы Чонсон не пытался выбросить из мыслей слишком привлекательного однокурсника, воображение продолжало гонять часами по кругу одни и те же навязчивые мысли.       О каком-то сближении можно было даже не думать: любую свою попытку подойти к парню Пак обрывал еще в самом начале пути, а другие советы и предложения помощи от его друзей браковались, даже не дойдя до получателя. Потому он лишь по вечерам плакался самому себе и, может совсем чуть-чуть, но надеялся на какое-то глупое истечение обстоятельств. А-ля его краш падает прямо к нему в руки или они встречаются за пределами школы, где он героически спасает Ли от напасти каких-то непонятных уличных бунтарей.       Но судьба никогда так легко не давала Чонсону что-либо, а потому, спустя недели две, он уже разве что свою душу не отписывал за нескончаемой работой за ноутбуком и над тетрадями, пытаясь угодить каждому из преподавателей. Ему подсовывали самые сложные задания, заставляя в глубине души проклинать всю свою жизнь, ведь и прошлые Пак решал с трудом да Божьей помощью, отдавали на заполнение кипу журналов и великодушно вручали задания составлять списки чуть ли не по всему университету. Одногруппник по имени Сонхун, с которым он успел сдружиться и сто раз пожалеть об этом, на чужие действия лишь ехидно хихикал и говорил, раз Чонсон еще не послал все к черту и так долго рвет жопу для оценок, чтобы перевестись в бюджетную группу к предмету своего обожания, то это точно любовь.       Паку не оставалось ничего, кроме как ждать, батрачить и не рыпаться: если он все еще не сдох от недосыпа и переутомления, значит, шанс пережить учебный год все еще существовал, даря какую-никакую, но надежду на хороший исход.       И сейчас, будучи студентом, переведенным на бюджет, будучи в паре по проекту с Хисыном, будучи в его квартире, Чонсон совершенно не знал, как себя чувствовать. Его завели в просторную и совсем чуть-чуть захламленную гостиную, где он, вежливо отказавшись от чая, уже как почти час кропотливо работал над проектом, пока Хисын сидел рядом и перелопачивал данную им для исследования литературу. Ли переоделся в домашнюю одежду и от вида того, как хмурились его брови и поджимались губы, как мягко обрамляли лицо волосы и капюшон толстовки, пока он внимательно просматривал каждую напечатанную буковку, внутри Чонсона что-то болезненно и жалко завывало. Он вновь пытался удержать себя от слишком пристального взгляда, но как всегда получалось действительно плохо. — Тут ошибка, — внезапно от мыслей отвлекает чужое замечание и то, что Хисын слегка толкает его боком, чтобы повернуть ноутбук к себе удобнее и исправить опечатку. — Еб твою мать, Чонсон, ты очки для красоты налепил или к офтальмологу забыл сходить?       Почему-то в этот самый момент в голове Пака ярко воспроизвелось воспоминание с чужими словами, которые с огромной долей уверенности пытались донести до него то, что Ли, в прочем, тоже к нему неравнодушен, и в этом нет никаких сомнений.       Конечно неравнодушен. Просто мечтает выкинуть меня в ближайшую лужу, желательно глубже пары сантиметров, и утопить в ней, или ебнуть в подворотне, скормив собакам. — А ты, — Пак наблюдает за тем, как немного дергано проносятся чужие костлявые пальцы по кнопкам, — всегда язвишь, или только когда сильно волнуешься? — В смысле? — У тебя руки дрожат, — кивает слегка. — Замерз, может быть? Или смущен? У тебя плохо получается делать вид, что ты книжкой увлечен, а не пытаешься выровнять дыхание. Что сейчас, что в университете.       Чонсон осторожно касается кончиками пальцев ладони Хисына, все еще нависающей над клавиатурой, поглаживает, двигаясь от костяшек к запястью, большим пальцем пробирается под ткань свободного рукава и одновременно скользит взглядом по узловатым фалангам. Чужая кожа теплеет и покрывается мурашками. Ли тихонько покашливает, отворачиваясь, но руку не убирает.       Пак внезапно млеет, еле-еле удерживая себя от того, чтобы не прикусить изнутри щеку, — осознание того, что он говорит и тем более делает, бьет по голове набатом и заставляет в черепной коробке пронестись «Что ты, еб твою мать, творишь, Чонсон?» в виде непонятного то ли писка, то ли крика. Его пальцы как-то рефлекторно продолжают осторожно, но уверенно поглаживать чужие, пока он сам едва сохраняет былое непоколебимое выражение лица. То, что Хисын позволяет прикасаться к нему, не так давно, в библиотеке, отругав за подобное, и лишь в смущении отворачивает голову, придает немалую долю храбрости и даже какой-то надежды. — Всех девчонок так гладишь, когда домой приводят?       Голос Хисына разлетается по комнате, вызывая небольшой поток мурашек. Несколько секунд молчания и неоговоренные чувства заставили комнату вкупе с сознанием погрузиться в какую-то своеобразную атмосферу, где каждое даже самое маленькое движение или самая тихая фраза имела действительно большое воздействие, как минимум заставляя задерживать дыхание, а сердце сжиматься с большим напором. — И не только. — Не только гладишь или не только девчонок? — И то, и другое.

****

      Кожа Чонсона пылала огнем и была не то чтобы чертовски теплой, а даже горячей, словно он температурил. Языки пламени разносились вслед за успокаивающими поглаживаниями Пака вдоль всего тела Хисына, с особым чувством кусая позвоночник и совсем немного выступающие тазовые кости. Жар прикосновений был обволакивающий, приятно контрастный прохладному воздуху в комнате, что неторопливо проникал внутрь из-за оставленной приоткрытой на ночь форточки. Сознание размывалось, было только беспорядочное колыхание ощущений: сильные руки на себе, мягкая влажность чужих губ; то, как перехватывало дыхание, когда Пак припадал к плечам языком, то, как сильно он сжимал их, будто боялся, что Ли растворится в пространстве и попросту пропадет.       Хорошо.       Пару минут назад Хисын прижимался к Чонсону оголенной спиной, подставляя шею под совсем воздушные поцелуи. Он задыхался от того, как Пак посасывал его кожу, прикусывал мочку уха, пускал череду влажных прикосновений вдоль лопаток и позвоночника.       Очень хорошо.       А сейчас ощущает, как холодный воздух витает по полу и морозит колени одновременно с тем, как чужой член приятной тяжестью оседает на языке, пока Ли опускается плотно сомкнутыми вокруг него губами ниже, заставляя головку проехаться по ребристому небу, а потом оттянуть щеку. Он помогает себе руками у основания и от удовольствия от собственных действий закатывает глаза под уже прикрытыми веками, чтобы после с громким и влажным причмокиванием отстраниться и уловить взглядом затуманенные, красиво блестящие черным цветом глаза Чонсона. — Все в порядке? — чужой голос осел и начал хрипеть. — И об этом ты решил меня спросить, пока я стою перед тобой на коленях и отсасываю тебе? — Мне важно знать, нравится ли тебе происходящее.       Хисын на слова Пака хмыкает и делает ритмичные движения вновь, ощущая, как плотно заполнен его рот.       И как же невероятно срывает крышу, когда партнер стонет. Хисын мычит, разнося по чужому телу пронзающие током волны, и сам наслаждается происходящим не меньше. Чонсон не просто глухо выдыхает на рывках, глотая половину нормальных звуков, а по правде стонет, выражая то, насколько он доволен, насколько его сводят с ума собственные ощущения, и, скользнув широкой ладонью по плечу Ли, мягко обхватывает его затылок и тянет на себя.       Понимание, что Чонсон наслаждается, бьет по Хисыну не хуже оргазма, и он действительно старается изо всех сил, пока ему резкими рывками толкаются в рот. Помогает члену скользить языком, надавливает на слишком чувствительные места, пытается сильнее втянуть щеки и сжать губы, дышать через нос, больно вцепившись в ноги Пака влажными от собственной слюны, которую он размазывал по чужому стволу, пальцами. — Приятно, что тебя ебет, понравится ли мне, — говорит Хисын, когда отстраняется и поднимает голову с широко распахнутым кукольным ртом вверх, позволяя Чонсону особенно детально рассмотреть его покрасневшие глаза, скопившиеся в их уголках слезы и стекающую с истерзанных губ, потерявших контур, вязкую слюну вперемешку с предэякулятом. — Не хочется, чтобы Шим Джеюн и все остальные одногруппники отпиздили меня за то, что я повредил глотку их лучшего студента.       Ли и самого нехило окутывало дурманящее возбуждение, отдающее дрожью в ногах, а колкие слова и вид заведенного парня, сидящего перед ним с широко расставленными ногами и членом навыпуск, блестящим от его махинаций, заставляли что-то внизу живота отчаянно гореть, требуя разрядки. Собственный член тяжело отдавал невыносимым напряжением и тянущими ощущениями, — Хисын и вспомнить не мог, когда в последний раз настолько сильно хотел, чтобы тоже прикоснулись, но пока было слишком рано.       Чонсон вряд ли умел читать мысли, но отчаянное желание Хисына исполнил.       Без всяких предупреждений подхватил парня, расположив на кровати спиной к себе, спустил с него остатки одежды до самых голеней и развел ноги слегка шире. Ли оказался на постели, упираясь ладонями и лбом в мягкую поверхность и прогибаясь крышесносно в спине, выпячивая задницу. Теперь он перед Паком уязвим максимально, и от того распаляется еще больше — ровно настолько, что стоит тому коснуться его члена почти невесомо, самыми кончиками пальцев, что не выдерживает, и бурно кончает обильной струей.       Комната тонет в быстрых-быстрых тяжелых вдохах, в смешавшихся между собой запахах горящих тел и свежей улицы. Стены перед глазами плывут, мебель растекается сладкой патокой и обволакивает собою пол, и ее невольно можно сравнить с растворяющимся в ощущениях Хисыном, что теряется, пристально следит из-за плеча за чужим лицом, расфокусированным взглядом, руками. Ли ведет, потряхивает с самых кончиков пальцев и дальше по телу, а когда он опускает взор ниже, под самого себя, нависающего над беспорядочно смятым постельном белье, покрывает густым румянцем. Член после оргазма слишком чувствительный, обвитый вздувшимися венами, головка налита темно-бардовым цветом и восприимчива даже к самому маленькому проскальзыванию мимо воздуха. После всплеска удовольствия в голове звенит, хочется только лишь позорно выть и извиваться на кровати, потому что ощущение, как сзади к мошонке прикасаются губами и одновременно вводят длинные мокрые пальцы в анус, кажется сплошным сумасшествием.       Хисын зажмуривает веки и видит всплесками возникающие взрывы фейерверков и неаккуратные штрихи белой краски на них, пока пытается свести из-за стыда ноги, а Чонсон свободной рукой удерживает за бедро, отодвигая, а пальцами второй толкается еще глубже. Ли кусает болезненно губы, измученно утыкаясь лицом в подушки. Он перед Паком слишком открыт.       Это смущает. Очень сильно смущает, заставляя его дрожащим голосом произносить на глухих выдохах неразборчивые ругательства и сжимать в кулаках и так замученные простыни. Возможно, то, что они в этот самый момент позволяют себе делать, выходит за какие-либо существующие в собственной черепной коробке рамки. Возможно, после окончания этого фарса, они оба пожалеют и будут мечтать лишь о том, чтобы больше никогда не сталкиваться друг с другом взглядами, никогда не находится в одном помещении и никогда не слышать что угодно, что может их касаться. Может быть, Ли проклянет всю свою жизнь, друзей, родителей, самого себя и сраный ритуал, который послужил хорошим прикрытием для того, чтобы скрывать свою позорную трусость. Может быть, Хисын будет плакаться Джеюну на протяжении какого-то времени или же, наоборот, станет отчаянно скрывать случившееся, а потом обязательно потеряет рассудок и будет только биться о стены головой до тех пор, пока не умрет.       Но сейчас он решает просто перестать думать, волноваться и переживать хоть о чем-то, перестать притворяться, будто настоящего не существует, будто он попал в какой-то гипноз собственного сознания и попросту позволяет крыше съезжать с каждой секундой все дальше. Он позволяет, но знает, что горячие сильные руки, сжимающие каждый дюйм его кожи, вполне реальны. Хисын просто решает разрешить себе свихнуться к чертям от собственных чувств, разрешить себе потеряться в сладком касании губ через плечо, потеряться в поцелуе, потеряться в том, как Чонсон тянется и целует его. А Пак обволакивает, как гребанное облако удушающего ядовитого дыма, окольцовывая его талию одной крепкой рукой, и льнет влажной кожей к парню под собой ближе. Подхватив его лицо пальцами за подбородок, вновь и вновь берет рот Хисына, вылизывая его изнутри.       Возможно, Хисын пожалеет об этом.       Возможно, об этом пожалеет и Чонсон.       Но даже если они оба облажались в ту самую секунду, когда позволили друг другу поцеловаться, даже если так, они пожалеют позже. — Готов, сладкий? — Засунь свое «сладкий» куда подальше, — Хисын валится на подушки, прижимаясь раскрасневшейся щекой к светлой и мягкой ткани, — и просто сделай это. — Не нравится такое обращение? Может, например, детка? Малышка? — Чонсон вопросительно мычит, игриво ухмыляясь и кусая оголенное плечо перед собой. — Я тебя ненавижу. — Неправда. — Еще хоть одно слово и я отгрызу тебе член. Клянусь, Пак Чонсон, я сделаю это.       Чонсон заходится в широкой улыбке. Хисын, что когда-то давно, что сейчас, остается прежним и не изменяет себе. Он — воспламеняющаяся смесь грубости и, что удивительно, стеснительности в те моменты, когда кто-то такой же выдающийся со старших курсов хвалит его или, например, когда Пак давит ладонью на поясницу, заставляя выгнуться в спине немного сильнее; он — волнительная череда напористости, если дело касается действительно важных для него вещей, таких, как учеба, или если ему слишком хочется ускорить темп чужих фрикций и собственные, в такт слетающие с губ, короткие и рваные выдохи; он — ассорти из сладости, всецело заключающейся в запахе его шампуня вперемешку с легким шлейфом парфюма, хаотичных стонов вкупе с тихими ругательствами, и чарующей сознание пошлости, сейчас представляющей из себя грязные высказывания в мягкие подушки, пока в него входят, поставив в позу догги, и крепко удерживают за гладкие бока.       Конечно же, он такой: воспламеняющая смесь грубости и, что удивительно, стеснительности, волнительная череда напористости, ассорти из сладости и чарующей сознание пошлости.       Когда протяжный скулеж пронзает ушные раковины, а взгляд цепляется за вид чужих рук, до побеления костяшек сжимающих несчастные подушки, и бедер, которые сотрясает дрожь, безумно сладостная и очаровательная, Чонсон рычит и закатывает в наслаждении глаза. Хисын громко стонет куда-то в белую ткань, заставляя ту впитать в себя очередную полоску влаги от слюны с раскрасневшихся губ, и хаотично сжимается вокруг члена Пака, пока он завершает последние несколько толчков, чтобы грудью прижаться к привлекательно блестящей от пота спине Ли и быстро поцеловать куда-то меж лопаток. — Если мы сейчас примем душ, а после ты сделаешь проект, то я отсосу тебе еще один раз. Обещаю.

****

— Глупо звучать будет, наверное, — внезапно начинает говорить Чонсон, на секунду оторвав взгляд от монитора ноутбука и сильнее сжав под пальцами плечо опирающегося на него Хисына. — Ты скорее всего не заметил, но сегодня я впервые на нашу встречу взял ручку. Хочешь знать, почему?       Ли боязливо сглатывает. Так резко пролетевшая речь о столь тревожащей его теме заставила нехило выбиться из колеи и на пару секунд застыть в непритворном испуге. Но он, еле-еле взяв себя в руки, все же произносит: — Почему же? — Если что, я не поехавший башкой, окей? Мне просто так легче жить, — со слышимым волнением в голосе говорит, начав ерзать. — Я поставил себе условие, что впервые не одолжу у тебя ручку, когда решу признаться в чувствах. Сегодня я решил сделать это, так что, Хисын-а, ты очень давно нравишься мне. Безумно.       Было в этом самом моменте что-то очень интимное, отчего у Хисына в груди зародилось какое-то щенячье ощущение, так непохожее на двухмесячной давности всепоглощающую ярость и одержимость. Он заламывал пальцы и нервно облизывал сухие губы, пока решался повернуть голову, немного отстранившись, и посмотреть в чужие глаза. — У меня тоже было условие, — Чонсон молчит, лишь начав широко распахнутыми глазами смотреть в ответ, дожидаясь дальнейшей речи. — «Пока он просит у меня ручку, я могу молчать. Открою рот лишь тогда, когда он придет со своей собственной». — Мы конченые придурки. — Зато теперь вместе.       И пока Хисын, резко отвернувшись и сделав вид, что вновь увлечен слегка потрепанной книгой в твердом переплете, пытается скрыть порозовевшие скулы, Чонсон не сразу понимает, какой смысл парень вложил в свою последнюю реплику.