У палаты 407

Стёкла автомобиля запотели, но Маджима всё равно не глядел наружу. Когда у него не было настроения, он располагался на заднем сидении слева — нарочно ограничивал себя от вида мелькающих столбов и стелющейся под колёсами машины автотрассы. Сегодня у него настроения не было от слова «совсем». Он возвращался из Осаки в Токио. Он возвращался с похорон Пак Мирей. Маджима не любил долгие, нудные церемонии, регламент и дресс-код. Маджима не любил Осаку. Маджима… наверное, всё ещё любил Мирей. Каким-то полузабылым эхом былого чувства, которое с самого начала было губительным для них обоих, но которое связало на всю оставшуюся жизнь — даже если они в какой-то момент притворились, что их друг для друга никогда не существовало. Даже если они оба признали, что эти отношения были ошибкой. Что Мирей была глупой девочкой, которую очаровал харизматичный, сорящий деньгами якудза, а Маджима был не меньшим идиотом, которому Пак напомнила о ещё более старом, похороненном чувстве и которому в тот период жизни был нужен хоть кто-то, кто его бы любил. И вот в итоге её он тоже похоронил. Свой прощальный дар — расколотую, но всё ещё сохранённую перьевую ручку — Маджима оставил возле свежего могильного камня с её именем. Прекрасный символ: всё, что он пытался сделать для Мирей, оставляло её ещё более расколотой, чем прежде. Похоже, в итоге у Маджимы был лишь один истинный талант — разрушать. — Вы не поедете сегодня в офис, босс? — кротко осведомились у него. Он скосил глаз на Нишиду, который сидел рядом; в руках он держал планшет, который за последние годы заменил ему телефон — удобно было планировать расписания и заниматься координацией людей из семьи. Если такие парни, как Минами, поддерживали грозный и «безумный» статус семьи Маджима, то на плечах Нишиды лежали все скучные, рутинные дела. И Маджима правда был благодарен этому золотому человеку за его терпеливость и усидчивость, потому что сам он скорее бы застрелился, чем стал бы заниматься бумажной волокитой. — Не поеду. Отменяй все встречи, если назначены. У меня есть дела, — отрывисто ответил он. Чуть нагнулся и хлопнул по спинке сидения водителя. — Езжай ко мне на квартиру. По-хорошему, надо было сказать «вези меня домой». Но Маджима никогда ни одну из своих квартир не называл «домом». У него, в сущности, не осталось дома с тех самых пор, как он угодил в Яму. Дом затерялся где-то в восьмидесятых, вместе со сдержанной улыбкой Саеджимы и запахом набэмоно, который готовила Ясуко. После этого у него были только «квартиры», которые он признавал своим местом жительства лишь потому, что регулярно возвращался туда поспать. И сейчас он хотел лишь ненадолго заглянуть в огромные, шикарно обставленные, но абсолютно не обжитые апартаменты лишь затем, чтобы переодеться — и сразу же снова уйти. Он бы и заходить не стал, но не хотел заявляться в больницу в костюме с похорон. Хоронить того, кому он хотел нанести визит, Маджима не собирался до последнего. Начало смеркаться. Обычно к вечеру персонал вежливо просил посетителей покинуть коридоры больницы. Однако смельчаки, которые решились бы указать на выход Маджиме, очень быстро закончили бы в травматологическом отделении по соседству. Дайго уже один раз приходилось держать беседу с заведующим, а после этого, пользуясь положением председателя, строго выговаривать Маджиме за его вспышки агрессии, но тот только фыркал в ответ. Он мог приходить куда захочет и когда захочет. Правда, чаще всего это также означало, что ему там не будут рады. Но, честно говоря, так было даже проще. Гораздо проще, когда весь мир тебя ненавидит — ты имеешь полное право ненавидеть его в ответ. Ненавидеть, насмехаться, не принимать чужое мнение в расчёт. Не бояться, не волноваться, не страдать от угрызений совести — не сочувствовать, не привязываться, не любить. Сколько бы пыток Маджима ни вытерпел в Яме, привязанность и любовь оставили на нём куда более глубокие шрамы. В коридоре ещё оставались люди. Некоторые косились на него с плохо скрываемым опасением. Врачи уже начали узнавать и попросту не обращали внимания. Маджима поднялся на четвёртый этаж и замер возле одной из палат. Наверно, он скоро протопчет на этом месте дыру — так часто он тут оказывался, под табличкой с номером 407. Жаль, что курить в общественных местах недавно законодательно запретили. В последние дни Маджима курил очень, очень много. В тот день, когда Кирю привезли в больницу и едва спасли на операционном столе, он выкурил половину пачки, хотя старался в последнее время ограничиваться одной сигаретой в день. Тот день вообще был насыщенным в самом плохом значении этого слова. Куросава и его снисходительная ухмылка, с которой он поглядывал, как его люди пытали добровольно сдавшегося им Маджиму, даже не в счёт. Помимо него был Тайга. Этот неукротимый, идущий напролом упрямец, которого Маджима пытался спасти, подписав его исключение из клана и выведя из игры. Но он вернулся в игру, о, он никогда не бросал дел на полпути — и им едва ли не насмерть пришлось биться на потеху Куросаве. Старик, похоже, очень любил смотреть, как старые товарищи выбивают друг из друга всё дерьмо. По крайней мере, удовольствия увидеть, как один старый товарищ убивает другого, его лишили. Маджима вздохнул. Они победили Куросаву… так какого чёрта он сейчас стоял здесь один? Опять один, а Саеджима — опять где-то в следственных изоляторах, залах суда и тюремных камерах. И главное, он так легко согласился проследовать с полицией, с такой готовностью протянул им руки, чтобы они снова защёлкнули на них наручники, будто с самого начала всё решил. А уж если Тайга что-то решил, никакие слова не способны его переубедить — Маджима и не пытался. Лишь поморщился на его прощальные слова: «Оставляю разбираться с Тоджо тебе». Почему всем вечно казалось, будто именно Маджима — это тот человек, на которого можно свалить всю ответственность? Да, он возьмёт эту ответственность, да, он постарается с ней справиться… Но господа, видели бы вы, с каким недовольным лицом он будет это делать! Но ради таких людей, как Саеджима — будет. Ради таких легенд, как Кирю — будет. Ради таких легенд, как Кирю, Маджима ещё и не на такое способен. Например, ради него он почти каждый день приходил к палате, за дверями которой беспробудно спал Дракон. И сторожил эти двери с упорством собаки. Если бы не Кирю, Маджима, наверно, так и остался всё тем же Бешеным псом, которого ненавидел весь мир. Странно было признавать, что всего два события во всей его жизни стали для него поворотными: неудачное покушение на клан Уэно Сейва, закончившееся на дне Ямы, и встреча с Кирю — вернее, более близкое знакомство с ним после того, как тот вышел из тюрьмы. Между этими событиями Маджима словно бы и человеком-то не был — именно что собакой, то смирной, то бешеной, но неизменно скованной строгим ошейником. А когда Шимано умер, когда хватка на горле ослабла, когда казалось, что вот сейчас-то весь Камурочо вздрогнет от его давно пестуемого сумасшествия… тогда Маджима взглянул на Кирю и понял, что можно жить и по-другому. Можно жить человеком. Со всем огромным грузом потерь, с предавшим его братом, с погибшей возлюбленной, с тысячей сожалений — всё равно человеком. Конечно, это не значило, что Маджима изменился мгновенно. У него уже были своя философия, свой стиль жизни. Свои способы справляться с сожалениями и кошмарами, которые порой являлись в особо дурные ночи. Всех, кто следовал иным принципам, он презирал и считал слабыми, даже Кирю поначалу, с его-то сдержанностью и мягкосердечием. Жизнь показала, что в его мягкосердечии крылись необычайные стойкость и сила духа. Что даже после всего того, что он пережил, он не хотел ненавидеть весь мир. Он вообще не хотел ненавидеть. Не искал лёгких путей. Наверно, поэтому Маджима тоже тогда задумался, что и он может перестать выбирать лёгкий путь. Уйти из Тоджо было решением неожиданным, но вполне осознанным. Странное, искажённое кривым зеркалом дежавю из восьмидесятых: теперь не Маджима лишился клана, а клан лишился Маджимы. Зато сам Маджима приобрёл вещь куда более ценную — свободу. Но, похоже, он так и не смог по-настоящему превратиться из собаки в человека, потому что и свободу эту он в конце концов отдал Кирю, согласившись вернуться в Тоджо. Впрочем, из всех «хозяев» его свободы этот был самым достойным кандидатом. Жаль, что он не захотел остаться в должности председателя. А потом он — легенда, благодаря которой жизнь Маджимы в кои-то веки переменилась — удалился на покой. И Маджима видел его лишь раз в пару лет. А сейчас и вовсе не хотел видеть, пока тот лежал на койке под капельницей. Легенды не должны лежать под капельницей. Погружённый в воспоминания, Маджима не заметил, как остался в коридоре один. Но, когда дверь палаты 407 чуть отворилась, сразу же распахнул глаз и остро глянул на человека, который из неё вышел — похоже, тот был внутри ещё до прихода Маджимы. — О, добрый вечер, — Дате чуть кивнул в знак приветствия, Маджима не стал здороваться вовсе. Их с этим копом, кроме Кирю, ничего не связывало, и он терпел Дате лишь постольку, поскольку тот был для Кирю важен. — Вижу, вы снова на своём посту. В первый день коп затерялся в толпе, обеспокоенной самочувствием Кирю, однако с тех пор нанёс ещё несколько визитов. Наполовину дружеских, наполовину деловых. Дружеская сторона Маджиму не интересовала, поэтому он спросил по делу: — Что там с его обвинением? — Всё по-прежнему, — не спеша уходить, Дате встал рядом, спрятав руки в карманы плаща. — Даже, я бы сказал, картина вырисовывается неутешительная. Ему выдали государственного адвоката, который, конечно же, тут же заключил сделку со стороной обвинения. Казуму посадят — с этим ничего не поделать. Маджима чуть оскалился, когда коп назвал Кирю по имени. — Я могу пригнать нормальных адвокатов. Всё дело — дрянное и сфабрикованное. Кого волнует материальный ущерб, серьёзно? — И причинение тяжких физических увечий. — Тем более! — Послушайте… — Дате вздохнул. — Кирю уже давно гражданский. Он живёт по гражданским законам, а не по вашим понятиям преступного мира. — Я могу пригнать нормальных адвокатов на вполне законных основаниях, — сквозь зубы процедил Маджима. — Они отмажут его, даже если он всё-таки умудрился кого-нибудь ненароком грохнуть. Почему вы отказываетесь? — Сами подумайте: Казума захочет, чтобы его отмазывали, если признает собственную вину? Маджима раздражённо цыкнул. Этот Дате попал прямо в точку. Слишком хорошо знал Кирю и его принципиальность, так похожую на упрямство Саеджимы. Эти два придурка слишком благородные, чтобы прятаться за чужими спинами — сами выйдут на передовую и с готовностью отхватят от жизни по первое число. Эти два придурка никогда не оставляли Маджиме возможности лишний раз помочь им. — Вы бы хоть раз зашли к нему, Маджима-сан, — вдруг произнёс Дате. — Может, вам стало бы легче. — Не помнил, когда разрешал полиции что-то мне приказывать, — оскалился Маджима. — Это просто совет, — пожал плечами Дате и наконец удалился. Что у них у всех была за общая идиотская идея о том, что ему станет легче, если он увидит Кирю? Сначала Саеджима, теперь вот коп этот… Заладили одно и то же, будто бы понимали, что творится у него на душе. Может, им самим и правда становилось легче, когда они навещали Кирю — и Дате, и Тайге, и Харуке, и Акияме, и Дайго, и бог знает кому ещё. А Маджиме — нет. Маджиме не было от этого легче. Маджима не хотел ещё сильнее ранить себя, видя Кирю в таком состоянии. Потому что когда он видел его обессиленным, прикованным к койке, на грани жизни и смерти, то в голове проносилась только одна мысль: «Со мной всегда так. Всегда те, к кому я хоть немного привязываюсь, рано или поздно покидают меня». Покидают обычно навеки, отправляясь на тот свет. Саеджима покинул на двадцать пять лет, оказавшись за решёткой. А тех, кого Маджима не похоронил буквально, он похоронил фигурально — избавил от себя и Макимуру, и Пак, потому что видеть ещё и их мёртвыми у него не было никакого желания. Вот, Пак до конца не вышло избавить от их общего проклятия, спасибо хоть Макото попала в хорошие руки нового мужа и улетела в другую страну, где до неё не доберётся эта чума. Почему он обречён быть чумой для всех, кто приближается к нему? Почему единственный способ выразить ответные тёплые чувства, который ему предоставляла его злосчастная судьба, — это уйти из чужой жизни, оставив на сердце ещё один шрам? И почему некоторые люди после всего этого продолжали к нему возвращаться? Кирю возвращался. Его вообще никакая хворь не брала, никакие испытания не могли сломить — и Маджима думал, что вот, наконец нашёлся в мире хоть один человек, которого он никогда не потеряет. Думал до недавнего времени. И, когда последние иллюзии были безжалостно разрушены, потерять ещё и его было просто немыслимо. Поэтому Маджима с тех пор, как они перекинулись парой дурацких фраз в первую же ночь, и не заходил к нему. «Соблюдал карантин». Уж лучше пускай он в следующий раз увидит не побледневшее и усталое, а живое, здоровое и полное мягкой укоризны лицо. Лицо, которое всегда чуть хмурилось, когда видело Маджиму на другой стороне улицы, но не могло подавить лёгкую улыбку. Лицо, которое глядело на него глубокими тёмными глазами, внутри которых не было настоящего осуждения — вместо этого они смотрели на Маджиму с уважением и верой в его человечность. Лицо, исполненное такого достоинства и чести, что ради него можно было пойти и на убийство. Лицо человека с таким чистым сердцем и такой благородной душой, что ради него можно было и умереть.