Жаркое лето

      Майское утро выдалось на редкость для Петербурга солнечным, теплым, пропитанным такою южною негой, что граф Павел Петрович Аверин, проснувшись в девятом часу, поспешил открыть окно и поскорее вдохнуть ароматы расцветшей весны. Жил он на Садовой, против Юсуповского сада, и тонкий, головокружительный запах сирени долетал оттуда с порывами ласкового ветра.       Еще не настали белые ночи, но их пора приближалась, и граф рассеяно подумал, что в этом году не застанет их, не будет проводить лето ни в Стрельне, ни в столице, а, обвенчавшись с самой очаровательной на свете девушкой, отправится с нею в Италию. Саратовское наследство подоспело как нельзя кстати, и теперь не будет никакого повода откладывать свадьбу, потому что единственный недостаток жениха — некоторое расстройство дел — устранился сам собою.       Павел Петрович велел подавать завтрак в кабинет и крикнул камердинера. Вещи были уложены с вечера, до отхода поезда оставалось без малого три часа, и потому он лишь распорядился подготовить дорожный костюм.       Завтракал граф не спеша и по дурной, но чрезвычайно приятной привычке, пресекаемой в детстве, а теперь никем не ограничиваемой, скользил взглядом по строкам раскрытой книги, прислоненной к серебряному кофейнику. Это был выписанный из Англии роман Вальтера Скотта «Сэнт-Ронантские воды». По сравнению с недавно прочитанным «Квентином Дорвардом» сюжет не столько увлекал, сколько побуждал к меланхолии, это противоречило нынешнему настроению Аверина, и он закрыл книгу.        Впрочем, сама мысль о водах навевала приятные воспоминания — два года назад в Баден-Бадене, лечась после небольшого, но досадного ранения, чреватого хромотой (Бог милостив, обошлось), он пережил упоительный роман с графиней N., искавшей избавления от каких-то дамских недугов. Графиню сопровождала тетушка, с которой отставной поручик граф Аверин однажды оказался за карточным столом. Старуха была еще весьма бодра, богата и играла по-крупному, с одинаковым удовольствием выигрывая и проигрывая, а об Аверине всякий бы отозвался как о приятном игроке — так и сложилось знакомство. Павел уж было решил, что тем оно и исчерпывается, но когда его представили молодой графине, карты были отброшены в сторону. Начались прогулки и поездки, сперва под предлогом выбрать камеи и старинные жемчуга, потом для сопровождения в театр, потом без всякого предлога. И его увлек легкий и веселый нрав графини, ее теплая южная красота, сияющие глаза, тонкий аромат кожи и волос, который он впервые ощутил, когда встал за ее креслом и наклонился, чтобы подать упавший веер. Ах, как у него, не без оснований считавшего себя человеком искушенным, закружилась голова от того, что он щекой невзначай прикоснулся к ее щеке и как будто ожегся, а она обернулась к нему, и их губы на миг оказались на самом неприметном расстоянии — но только на миг. Поцелуй тогда был невозможен, но словно обещан потом, в будущем, и воображение было уже захвачено и насыщено им…       Почему-то именно это воспоминание было самым живым и волнующим, хоть сейчас все события двухлетней давности, все баден-баденские знакомцы и даже сама прелестная графиня казались Павлу прочитанной книгой, забытой в поезде. Пред мысленным взором лишь разворачивался веер с амурами, порхающими среди цветочных гирлянд, и не случившийся поцелуй в театральной ложе — почему-то более пленительный, чем все восторги разделенной страсти.       Аверин допил кофе, поставил чашку на блюдце, расправил плечи, слегка потянулся и улыбнулся сам себе: «Женюсь на Полине, поедем в Италию, осенью в Риме дивно… Особенно великолепны долгие вечера…»       Ему хотелось размышлять об этом дальше, но внезапно снизу донесся звук дверного колокольчика и послышался голос швейцара и другой голос, мужской, как будто незнакомый.       Павел c досадой поморщился — нужно было велеть никого не принимать.       В дверях появился лакей с докладом:       — Князь Сергей Иванович Сабуров.       — Проси.       Удивительно, что голос сослуживца по подмосковному гусарскому полку показался незнакомым — но еще удивительнее был его визит. Однако тут же явилась смутная догадка, смешанная с недоумением и недовольством: Аверин слыхал, что Сабуров дважды сватался к Полине Черкасовой, но получил отказ.       Вошел Сабуров, тоже одетый в штатское; он был худой и бледный, как будто недавно перенес тяжелую болезнь, но держался прямо, с подчеркнутым достоинством и даже как будто вызывающе.       Аверин, взяв тон сдержанной светской любезности, предложил кофе и бокал вина, Сабуров с вежливым и холодным поклоном отказался.       — Мне нужно говорить с вами, граф, — заявил он, остро и хмуро посмотрев в глаза Аверину, но тут же отведя взгляд.       — К вашим услугам, князь, — ответил Аверин. — Прошу садиться.       Они сели в кресла по обе стороны чайного столика.       — Позвольте спросить, это правда, что вы женитесь на Полине Дмитриевне?       — Да.       — Но она дала слово другому.       — Кому же?       — Мне.       Аверин даже не понял, что почувствовал в эту минуту — похоже, ничего, кроме решимости поскорее закончить этот разговор.       — Мне известно, что вы просили ее руки и получили отказ, — спокойно и рассудительно произнес он.       — Мне отказали князь и княгиня, но не княжна.       — И давно ли?       — Два года назад, когда Pauline только стала выезжать в свет.       — Ей было тогда шестнадцать лет. Первое увлечение столь юной девицы вполне понятно и … извинительно.       — Увлечение? Мы были безумно влюблены друг в друга!       Павел почувствовал себя так, словно шел по ровной тропинке через цветущий луг, но вдруг попал в колючие заросли, сквозь которые следовало продираться с усилием, чтобы снова выйти на открытую местность.       Он внимательнее присмотрелся к Сабурову и даже ощутил некоторое сострадание. Сабурова никто не называл бы красавцем, но он был высок, темноволос, с породистым лицом и обворожительной улыбкой — а сейчас он, изможденный, выглядел так, будто никогда в жизни не улыбался.       — Что с вами, Серж? — с непритворным сочувствием спросил Аверин. — Вы так бледны… Вам нездоровится?       — Черт возьми, Поль! — воскликнул Сабуров, и лихорадочны румянец выступил на его бледных впалых щеках. — Если бы я не знал вас, то принял бы ваши слова как издевательство! Но вы просто никогда не любили, вы из тех, у кого в крови огонь, но в сердце — лед.       Павел непременно закатил бы глаза и насмешливо фыркнул в ответ на это замечание, от которого за версту разило юношеским романтизмом, но явные признаки расстроенных нервов собеседника удержали его в рамках светской невозмутимости.       — Давайте оставим в стороне ваши переживания и мои душевные качества и перейдем к делу. Я все же никак не могу понять цель вашего визита.       — Я хочу жениться на Полине Дмитриевне. Отказаться мне от нее невозможно никак, ни в каком случае. Мне скоро тридцать, и любовь в мои лета не блажь, она продолжается два года, слышите, два года, и за почти десять месяцев разлуки она не только не ослабела, но дошла до крайности. Я погибну, если потеряю ее или с ума сойду…        «Господи, что за нелепость, — подумал Павел. — Он точно болен».        — Милый Серж, — сказал он, — ради Бога, не горячитесь. Давайте разберем, что произошло. Более двух лет назад вы видите на балу юную Pauline Черкасову, прекрасную, как ангел, у которой тут же появляется целая армия обожателей. Вы влюбляетесь. Вы ей небезразличны. Вы открываете ей свое сердце и просите ее руки. Так ведь?       — Да, я сразу понял, что ни с кем, кроме нее, не буду счастлив. Мне отказали из-за того, что она слишком молода.       — Потом по службе вы отбываете в полк и не видитесь почти год.       — Десять месяцев.       — За это время Полина Дмитриевна взрослеет, начинает лучше понимать жизнь и саму себя, у нее нет недостатка в поклонниках и претендентах на руку и сердце, и вот она выбирает одного из них, испытывая более глубокие чувства, чем первое девическое увлечение.       Сабуров прищурился и сложил губы в почти презрительную гримасу, но произнес тоном не менее сдержанным и светским, чем Аверин:       — С чего вы судите? Она что же, рассказала вам об этом сама? Вы добивались от нее исповеди?       — Отнюдь! Я вообще не вижу необходимости в таких разговорах. Я вполне понимаю, что произошло, и не досаждаю ей ни расспросами, ни тем более ревностью. Довольно того, что мы объяснились друг с другом.       — И вас ничуть не смущает, что она до вас любила другого?       — А разве вы и я не любили другую или даже других?       — Это… совсем иное. Приземленное и обыкновенное. А любовь дает переживание чего-то необыкновенного, я это понял.       Павел усмехнулся.       Сабуров молчал, уперев подбородок в скрещенные кисти рук.       — Я так люблю ее, — глухо и с болью сказал он наконец.       «За всю жизнь не припомню беседы, в которой столько раз употребили бы слово «любовь» — промелькнуло в голове у Аверина. — Эк его разобрало, однако».       — Прошу меня простить, Сергей Иванович, но мне скоро на вокзал.       Сабуров выпрямился в кресле.       — Вы перебираетесь на лето в подмосковную деревню? Поближе к имению Черкасовых?       — Это само собой разумеется.       — У меня к вам просьба. С ней, собственно, я и пришел к вам, узнав, что вы собираетесь жениться на Полине Дмитриевне. Я сразу не поверил. Теперь это похоже на правду.       — Что значит «похоже»? Мы обручены и скоро наша свадьба.       — Вы ее не любите… — вздохнул Сабуров.       Аверин имел все основания гордиться своей выдержкой, но сейчас он едва не вспылил и сказал с той отменной холодной вежливостью, которая почти равна гневной отповеди:       — Послушайте, князь, только сочувствие к вашему искреннему огорчению диктует мне ту снисходительность, с коей я отношусь к этому в высшей степени неуместному, бесцеремонному и ложному замечанию, делать которое вы не имеете никакого права.       Сабуров не вспыхнул в ответ, но еще раз глубоко вздохнул, впадая в какую-то странную отрешенность и даже смирение.       — Что ж, прощайте, — сказал он, поднимаясь.       — Прощайте, князь. Но что же ваша просьба?       — Я передумал.       — Как вам угодно.       Сабуров направился к выходу, но у дверей обернулся, измерил Аверина печальным, больным взглядом и сказал:       — Когда-нибудь вы поймете меня.       Едва затихли шаги внизу, Аверин велел камердинеру принести воду для умывания — до того хотелось ему освежиться и поскорее переодеться. Так он словно избавлялся от неприятного осадка, который оставил этот странный разговор.       Сборы, распоряжения и укладка вещей в экипаж быстро вернули Павлу прежнее ясное расположение духа. Если бы не ноющий висок, он чувствовал бы себя прекрасно, будто и не было никакого Сабурова.        Торопиться ему не требовалось, но были необходимы движение, быстрота, и вскоре легкая рессорная коляска везла его в модный магазин на Большую Морскую за подарками для Полины, оттуда в книжную лавку, и, наконец, на Николаевский вокзал.       Сдав основной багаж, заняв купе и оставив камердинера Егорку разбирать чемодан и баул с дорожными вещами, Аверин решил время, оставшееся до отхода поезда, использовать для прогулки по перрону и покупки газет. Прогулка, само собою, не задалась: какой мог быть променад в этакой толчее! Зато не сделал он и десяти шагов, как подвернулся под руку мальчишка-газетчик, и Аверин запасся «Петербургскими ведомостями» и «Северной пчелой».       Солнце припекало так, что вместо чаепития за чтением новостей хотелось лимонаду со льдом. Вернувшись в купе, Аверин послал Егора за прохладительными напитками, а сам опустил окно, давая вход воздуху, который, впрочем, трудно было назвать свежим.       — Жаркое лето будет, — сквозь монотонный гул, свистки и лязганье тележек долетел чей-то возглас.