Жаркое лето

      В своем родовом подмосковном имении Липки Аверин не был почти десять лет. В последний раз приезжал из корпуса еще при жизни отца, потом все собирался да откладывал, и не столько служба тому была помехой, сколько тягостное чувство сожаления об утраченном семейном тепле — ведь и матушка, овдовев, по большей части жила в Калужской губернии, в семье брата Бориса Николаевича Прозоровского. Туда Павел и наведывался до тех пор, пока не стало и матушки — как раз в разгар Крымской кампании.       Подъезжая к усадьбе, Павел ожидал, что у него от печали и нахлынувших воспоминаний сожмется сердце, но радость дворни, которая дружно высыпала на крыльцо встречать барина, едва заслышав звон бубенцов господской тройки, хлопоты тетушки Антонины Марковны, вкусный ужин, доброе вино — все это словно перевернуло страницу утрат и окрасило былое чистыми и теплыми тонами, придав драгоценный отблеск воспоминаниям, когда прошлое не уходит в небытие, но становится застывшим видением и не движется, а время его обтекает, не трогая, не разрушая.       — Павлуша, мой дорогой! — обняла Антонина Марковна двоюродного племянника, и он, бережно прижимая к себе изящную маленькую женщину, мимолетно, где-то в глубине, отметил, что добрая родственница носит черты Прозоровских, но не похожа на мать, и это хорошо — пусть на матушку будет похожа лишь сестра Варенька.       — Я велела для тебя гуся с яблоками приготовить, а на пирожное — зефиру, я ведь помню, как ты в детстве его любил!       Антонина Марковна раньше жила в маленьком имении близ Калуги и за детские годы Павла приезжала в Липки всего дважды, но сейчас он и правда вспомнил, как она привозила среди других гостинцев необыкновенно вкусный зефир, изготовленный кондитером-французом.       Поздний обед был накрыт с серебром, великолепным богемским стеклом и парадным саксонским фарфором, тетушка даже распорядилась достать старинный пладеменаж, который Павел в последний раз видел на столе много лет назад, во время какого-то особо торжественного приема по случаю, кажется, дня рождения отца. К поданным приправам Павел едва притронулся, но серебряные фигурки тонкой работы разглядывал очень внимательно. Они изображали сцену пира олимпийских богов, где Зевс восседал на своем престоле, с ним рядом — статная Гера, Аполлон с лирой и Артемида, в одной руке которой был лук, а другою она обнимала свою верную лань. Была здесь и дивная Афродита, что надкусывала позолоченное яблоко, был и виночерпий Ганимед, наполняющий кубок Громовержца.       — Не успели Борис Николаевич с супругой приехать, — пододвигая поближе вазочку с вареньем, говорила Антонина Марковна. — Но будут непременно. Писали, что и Володя с Женечкой приедут. А у Вари экзамены?       — Да, в этом году она выпускается из института.       — Я помню ее совсем малюткой. Она все хотела длинную косу и куклу с длинной косой. И просила няню принести ей кукурузных волос, чтобы приделать кукле на голову.       А вот этого Аверин совсем не помнил: в те времена его ничуть не занимала возня младшей сестры с ее игрушками, были дела куда поважней — играть в гусар или в героев романов Фенимора Купера.       — Про куклу ничего не скажу, а коса у Вари на зависть, — улыбнулся он, вспоминая недавнюю встречу с сестрой на Пасху.       С дороги и сытной еды клонило в сон, и Антонина Марковна поспешила распорядиться:       — Вот, Павлуша, я спальню для тебя приготовила, все ковры вычистили, занавеси сменили, вот графин со свежей водой, вот колокольчик, чтоб прислугу вызвать, вот гаситель для свечек… А тут рядом комнатка твоему человеку, гляди, как все удобно.       Привычка перед сном читать, неторопливо размышлять, строить планы на следующий день как будто осталась в Петербурге, и Павел, забравшись в постель и вдохнув аромат высушенного на вольном ветре и открытом солнце тонкого полотна, предался бездумному покою и сам не заметил, как заснул и спал до самого утра так хорошо и крепко, как не спал, наверное, с самого детства, проведенного под этим кровом.       Проснулся он рано и в первую секунду даже не понял, где находится — до того непривычными были звуки, запахи, и сам воздух по сравнению с петербургскими. Потянулся, вскочил босыми ногами на мягкий ковер, хотел позвать Егора, но передумал. Оделся сам и выскользнул из дома, чтобы прогуляться к реке.       Окольный путь был неблизкий, а прямо, через сад и низину — рукой подать.       Тропинка пропетляла мимо кузницы, спустилась на дно неглубокого оврага, заросшего по склонам ивняком, лопухами и медуницей, и вывела прямиком к старой купальне. Утреннее солнце набирало силу, а ветер гладил по голове, трепал волосы, обещая разбавить свежестью уже нагревшийся воздух. Павел, щурясь от солнечного блеска, вглядывался в даль, где на горизонте виднелась березовая роща, немного ближе на лугу паслось стадо коров, а левее, огибая луг подковой, начиналась дорога, ведущая в Озерное — поместье князей Черкасовых. Во времена детства и отрочества Павла князь Дмитрий Федорович Черкасов служил при дворе, его семья жила в имении под Петербургом, и Аверины имели личное знакомство лишь с проводившей лето в Озерном старой княгиней, надменный нрав которой располагал лишь к недолгим визитам. Никто и в мыслях тогда не имел, что семейства в будущем породнятся.       Павел помнил большой дом-дворец, но довольно смутно, помнил ровные дорожки, фонтан со скульптурами — любопытно, каким покажется все это теперь, таким ли огромным и просторным, как в детстве? В полученном накануне письме сообщалось, что Черкасовы прибудут из Москвы в ближайшую субботу, то есть через два дня.       Образ Полины Черкасовой явился перед его внутренним взором: совершенный овал лица, светлые, переливающиеся на солнце золотистой рыжиной, волосы, темно-синие глаза, юная легкость в каждом движении. Он вспомнил, как, расставаясь в Петербурге без малого месяц назад, он не мог наглядеться на это прелестное лицо, уже не отмеряя мгновениями приличия свой любующийся взгляд; она отвечала улыбкой и быстрыми взмахами ресниц, и он, целуя нежную ручку, ощутил ее трепет и порывистое, не отпускающее пожатие.       Внезапно промелькнула мысль о князе Сабурове, о какой-то его невысказанной просьбе.       «Вздор, — сказал себе Аверин. — Полина не была его невестой, а мало ли кто к кому сватался. К тому же припоминать почти детскую влюбленность юной девушки и на этом основании чего-то требовать — отнюдь не поведение благородного человека».       Забавный случай из давнего прошлого всплыл в памяти. Павлу было лет двенадцать или тринадцать, когда в Липки одновременно приехали погостить родственники и семья друга папеньки, и была среди образовавшейся компании детей шестилетняя девочка Наденька — сущий рафаэлевский ангел. Павел наблюдал за ней с нежным восторгом — до того она была хороша и детской грациозностью, и задатками будущей женской красоты.       Однажды из лесу принесли первую спелую землянику и разделили между всеми детьми. Наденька с удовольствием съела свои ягоды и грустно вздохнула над опустевшим блюдцем. Тогда Павел, так и не прикоснувшийся к своей порции, сказал:       — Милая Наденька, выходи за меня замуж, я отдам тебе все мои ягоды.       — Хорошо! — радостно просияв, воскликнула Наденька и потянулась за блюдечком. А когда последняя ягода исчезла в ее пунцовых губках, она поднялась с места:       — Ну, а теперь я пойду играть с Володей!        Искупавшись в реке под высоким, полным солнца и кружевных облаков, небом и вновь обретя внутреннее равновесие, Аверин быстро проделал обратный путь и успел вернуться в усадьбу, когда в господском доме еще только накрывали к завтраку.       — Что ж ты ушел сам, — мягким укором встретила его Антонина Марковна. — Да и неужто в Петербурге так рано встают?       — Кто как, тетушка. Кто не служит, встает, когда пожелает.       На завтрак к чаю были поданы сливки, масло, еще горячий калач, пирожки с ревенем, с морковью, с маком. Все по-деревенски самое свежее, из своего сада, из оранжереи, с огородных гряд, от ухоженных, хорошо накормленных коров.       Егор уже успел разобрать и разложить весь довольно обширный багаж, и сразу после завтрака Аверин вынес подарки для Антонины Марковны: шелковое платье, упакованное в перевязанную лентами большую коробку, шляпку и бархатную накидку, кофейную мельницу немецкой работы, золотые с эмалью дамские часики, три новых английских романа (тетушка тоже читала по-английски).       — Ах, Боже мой, Павлуша! — воскликнула Антонина Марковна, застыв даже в некоторой растерянности. — Что за чудная меленка! Какая тонкая работа! А часы, поди, больших денег стоят… А наряды!.. Сердечно благодарю тебя, милый, да где же мне, старухе, так наряжаться! И что я за модница!       — Не только вы, тетенька, помните, что я любил зефир, но и я помню, что вы были очень элегантной дамой, каковой, несомненно, и остаетесь.       Здесь Павел покривил душой, но совсем немного: в детских впечатлениях от визитов тетушки остались красивые маленькие руки в перстнях на клавишах рояля, веселые беседы за столом и привезенные лакомства. А внешний облик молодой Антонины Марковны был запечатлен на двух полотнах, хранившихся среди фамильных портретов в Петербурге: на них-то она и выглядела очаровательной молодой дамой, одетой с большим щегольством.       — Ах, милый мой, — быстро заморгав, проговорила Антонина Марковна, обнимая племянника. — И не припомню, чтоб меня так кто-то баловал!       Аверин тоже обнял и поцеловал тетушку, и его охватил почти забытый дух родства, родной крови, благожелательности и семейного радушия.       После обеда подали шоколад, приготовлением которого заведовала компаньонка Антонины Марковны — ее обедневшая и овдовевшая институтская подруга Дарья Платоновна, молчаливая, сдержанная и очень опрятная дама. Она старалась поменьше обращать на себя внимания — то ли соблюдая особую деликатность из-за приезда хозяина поместья, то ли такова была ее манера держаться. Но при этом у нее был острый хозяйский глаз и полная осведомленность о том, что происходит в поместье и в деревне. С Антониной Марковной, похоже, они понимали друг друга с полуслова, и от этой слаженности веяло уютом, основательностью, которые успокаивали и давали чувство защиты и заботы всем обитателям усадьбы.       И только теперь, когда улеглась вся суматоха после приезда хозяина имения, тетушка спросила:       — Так что же, Павлуша, ты женишься на Полине Черкасовой?       — Да.       — А когда свадьба?       — Вот для этого я и приехал сюда так спешно: чтобы все обговорить, назначить день свадьбы и заняться приготовлениями.       — А венчаться где будете, в Петербурге?       — Зачем в Петербурге? В Москве.       — Ах, понимаю: князь Черкасов в Москве служит, здесь все связи, вся родня, к чему в Петербург-то ехать. А вам с молодой женой потом бы в Петербург лучше перебраться.       — Отчего же? — несколько удивился такому пожеланию Павел, хотя в нем были самые обыкновенные житейские соображения: привезти молодую супругу в собственный особняк в столице, зажить не только в покое и довольстве, но и в вихре светской жизни. Но именно к этому последнему Аверин не слишком-то стремился. Он хотел год или два попутешествовать и показать юной жене Италию, Францию, Швейцарию, может быть, даже Англию.       — Скажу тебе прямо, Павлуша: подалее от князя Черкасова и от его маменьки.       — То есть от бабушки Полины?       — От нее.       — Почему вдруг?       — Она во все мешается, а уж ненаглядной внучке цены не сложит, все женихов считает недостойными, хоть сам Великий князь посватайся.       Павел невольно рассмеялся, представив сватовство августейшей особы, прибывшей для этой цели в Озерное.       — Слыхал, что много было претендентов на руку Полины Дмитриевны, — сказал он, удивляясь самому себе, что втягивается в этот разговор. Как правило, он избегал праздного обсуждения всего, что касалось его слишком близко. Но атмосфера домашнего тепла и бесхитростной родственной заботы располагали к открытости и доверию.       — Были, — коротко подтвердила Антонина Марковна. — И как не быть? Богатая и знатная красавица — кто счастья не попытает? Да всем отказано. Уж не знаю, каким чудом ты получил согласие.       — А чем я не жених, тетушка? — усмехнулся Павел, откидываясь на спинку стула и скрещивая руки на груди. Ему хотелось чуть-чуть подразнить милую родственницу.       Упоминание о своенравии старой княгини его скорее позабавило, чем встревожило. У него самого не было о ней никакого мнения, лишь смутный образ высокой и прямой, как пальма, богато одетой дамы. Ни ее лица, ни слов, сказанных ею во время той давней поездки в Озерное, он не помнил. А теперь ему еще предстояло быть представленным ей, и кто знает, какое бы она произвела на него впечатление.       Антонина Марковна в душевном порыве даже всплеснула руками:       — Всем ты хорош, Павлуша, да ведь эти Черкасовы слишком щепетильны в вопросах родословной. И состояния тоже. Всю родню по косточкам переберут, и все, что имеешь, не один раз перечтут. Сами богаты — но еще большего богатства хотят.       В тоне, которым были произнесены эти слова, Аверин уловил нечто личное для Антонины Марковны, отзвук давних событий, о которых мог лишь догадываться. Антонина Марковна не вышла замуж, хоть была и хороша собой, и не бедна. Но, однако, и не богата. Тот, кого интересовало значительное приданое, не женился бы на ней — очень возможно, что так и случилось, хотя тут была область домыслов: никакие подробности на этот счет в семье никогда не обсуждались.       А еще та ветвь Прозоровских, к которой принадлежала мать Аверина, не числила в своих предках ярославских Рюриковичей и не имела княжеского титула: происхождение этого дворянского рода не было столь знатным, а состояние — значительным. Но все Прозоровские получали прекрасное образование, отличались по службе, а девицы были так хороши собой и отменно воспитаны, что многие из них составили блестящие партии.       — Не беспокойтесь, милая тетушка. Дела мои приличны, согласие князя и княгини получено, все идет своим чередом.       — Дай-то Бог, Павлуша, дай-то Бог, — вздохнула Антонина Марковна.       После обеда Павел велел оседлать лошадь и отправился на прогулку.       От дома расходились три длинные липовые аллеи и одна короткая жасминовая, ведущая к флигелю, где была устроена кухня и жили повара и горничные. Одна из липовых аллей упиралась в густые заросли кустов и камыша, которые спускались под обрыв, на дно бывшего большого пруда. На противоположном берегу начинался луг крестьян. В низине луга выходил из-под земли Студёный ключ, из него привозили воду в дом, и вкуснее этой воды Павел никогда не пил.       Вороной жеребец пустился бодрым галопом, и через несколько минут Аверин был за пределами усадьбы и скакал к роще.       В детстве это место казалось целой страной, манившей загадками и приключениями. Роща выросла на торфянике, в почве образовались глубокие трещины и отдельные деревья с землей сползали вниз. Тут было раздолье для игр, лазанья по деревьям, беготни в горелки, а на лугу крестьянские дети часто пасли по ночам коней, разводили костер и пекли картошку. Павел однажды попросил несколько картофелин и поразился тому, какими они были вкусными. Правда, они были покрыты пеплом, но именно это придавало тот особенный вкус. В поместье такой картошки никогда не бывало, а попытка развести в саду костер и испечь самому привела лишь к двухдневному «аресту»: Павла заперли дома с латинской грамматикой.       Детские воспоминания согревали и навевали нежную грусть. Пустив лошадь шагом, Аверин вдруг подумал, что такие спокойные, полные отрадного довольства и тихой созерцательности дни очень редки. Может быть, они случаются лишь однажды. Но именно они открывают, что сердцу довольно было бы одной простой полноты бытия.       За рощей начинался подъем в гору, и Павел спешился и повел коня в поводу. Было слышно, как вдалеке, по другую строну холма, несет свои воды река, и мерно плещут весла двух или трех лодок.       Широко махая крыльями, пролетел аист, и Павел проследил взглядом его полет. Когда-то гувернантка впервые рассказала ему о том, что аисты — те большие, белые с черной каймой на крыльях, птицы, что свили гнездо на сухом дереве близ болота, — улетают на зиму в Африку. И потом он долго раздумывал и расспрашивал об этих дальних птичьих полетах, и до сих пор они странно волновали его.       Поднявшись на вершину, Аверин стал лицом к реке и глядел, как бились внизу волны о берег. Ему казалось, что сейчас он так смотрел на свое прошлое — с высоты опыта двадцати семи лет: то, что забавляло легкую, кипучую, стремительную юность и то, что мучило, томило и ранило ее же, теперь казалось пережитым, законченным и далеким, утратившим всякое влияние на его нынешнюю жизнь.       В последний раз он стоял на этом месте семнадцатилетним, воодушевленным и — счастливым.Тогда ему грезилась какая-то особенная жизнь, полная путешествий, дружеских веселых пиров, удивительных встреч, небывалой любви. И он прислушался к себе нынче: его голову не кружили радостные предчувствия событий, многим из которых он теперь знал цену, и сердце было не таким легким, как в те времена, но с этой тяжестью он научился жить спокойно и приятно, даже вполне радостно, и эта тихая радость была прочней и надежней, чем то давнее юное ликование. Мало что Аверин ценил так же, как этот внутренний покой.       И тут же внезапно пробудилось странное, опьяняющее и тревожное предчувствие, как запах далекой грозы и глухой раскат грома посреди раскаленного зноем дня.