Жаркое лето

      В привычном уюте чувствовались те особые свежесть и нарядность, когда ожидается не слишком торжественное, но и не будничное, полное новостей и удовольствий событие: в усадьбу съезжаются гости — друзья и дальние родственники, с иными из которых не виделись по нескольку лет. Полы были натерты до теплого матового сияния, на окнах цветные гардины заменили нарядными белыми, а бархатные шторы и ламбрекены — шелковыми самого модного фасона. Ароматические курения как раз выветрились до такой степени, чтобы запах сандала и трав истончился, навевая легкий флер изысканности и неги.       Дарья Платоновна имела комнату во флигеле, где принимала конторщика, старосту, приказчиков, купцов и деревенских крестьян по хозяйственным и торговым надобностям, но в доме у нее была своя спальня, соединенная дверью с будуаром, превращенным в кабинет с письменным столом и книжными поставцами, и в этом кабинете Павел был всего лишь раз, вечером, когда проходил мимо и удивился, что дверь открыта настежь, свечи горят, а в комнате никого не видать. Он переступил порог и огляделся, мимоходом отметив мебель карельской березы, и objets d’art на стенах, которые мягко и таинственно освещали несколько свечей в бронзовых подсвечниках. Тут же из спальни показалась горничная, вынося свернутое одеяло. Сообщила, что Дарья Платоновна вышла на несколько минут, велела перестелить постель и принести простое бумажное одеяло взамен жаккардового. Павел облегченно вздохнул и удалился.       Во флигеле Дарьи Платоновны не было. Зато дворня сновала туда и сюда, нося корзины с провизией, наведываясь в кладовые, ледники и погреба.       На заднем дворе две девушки, точнее, еще совсем девчонки, лет по двенадцати, старательно начищали до блеска серебряный самовар. Ими командовала Федосья:       — Лушка, не мусоль! Тряпицу вдвое сложи! Танька, а ты что по сторонам глазеешь, учись!       Павел вошел в дом.       У дверей комнат Дарьи Платоновны как гвардеец на часах стояла ее горничная Арина, бывшая крепостная Антонины Марковны, которую та выделила подруге в услужение, затем продала по самой сходной цене, а Дарья Платоновна немедленно выписала Арине вольную. Павел не понял смысл этой сделки и не стал в нее углубляться. А Арина так и осталась на месте, мало обращая внимание на перемены в своей судьбе. Дарью Платоновну она почитала как коронованную особу, в преданности не знала границ, хотя держалась без суеты и без подобострастия, явно подражая своей хозяйке.       — Дарья Платоновна у себя?       Арина была приучена отвечать коротко и толково.       — Да, у себя. И у ней повар. Принес минью.       — Что принес?       — Бумагу такую. Там написано, какие кушанья гостям подавать. Называется «минья», — отрапортовала Арина, гордо вскинув подбородок. Ей было уже лет тридцать, но выглядела она на зависть свежо и молодо, вызывая своей тонкой северной красотой интерес многих мужчин, в том числе и Володи — и даже старший Прозоровский ей всегда улыбался. Но Арина держала себя строго и бровью не вела.       — Ах, меню! — догадался Аверин.       Арина взглянула на то, что он нес в руках:       — Позвольте спросить: это шаль ее сиятельства?       К Дарье Платоновне все обращались по имени и отчеству, но ныне вольная девица Арина называла ее барыней, явно подчеркивая свою особую почтительность, и даже «ваше сиятельство», что утратившая в замужестве титул Дарья Платоновна однозначно пресекала — однако было ясно, что в этом случае Арина подчиняется неохотно, и за глаза снова шли в ход и «барыня», и «сиятельство».       — Ее шаль и ее книга.       — Не извольте беспокоиться, Павел Петрович, я все передам.       — Я сделаю это сам.       — Как будет угодно вашему сиятельству.       «Похоже, все эти титулования доставляют ей какое-то своеобразное удовольствие, — подумал Аверин. — Коль служить, так уж сиятельствам. Или высочествам. А всего лучше величествам. Честолюбие — не меньший рычаг, чем самолюбие».       Дверь открылась, выпуская невысокого благообразного человека средних лет — повара месье Фернанделя. Он учтиво поклонился Аверину и, деликатно выждав с четверть минуты, не обратятся ли к нему, удалился.       Следом вышла Дарья Платоновна.       — Вы ко мне, Павел Петрович?       — Я принес вам шаль и книгу.       — Благодарю вас. Не стоило вам беспокоиться, прислали бы.       — Я хотел выразить вам свою признательность.       Дарья Платоновна улыбнулась, но тут же взглянула ему в лицо серьезно и проницательно:       — Павел Петрович, что-то случилось?       Он не ответил, и она открыла дверь в кабинет, приглашая его войти.       Павел испытывал непривычное желание поговорить с другим человеком, не очень близким, зато зрелым и весьма умным, о неожиданных, странных и, похоже, неприятных обстоятельствах, открывшихся за минувшие три-четыре дня. Но нет, посвящать в эти сложности Дарью Платоновну, да и вообще кого-либо, было совершенно неуместно и, возможно, рискованно. К тому же не в характере Аверина было обсуждать с кем бы то ни было то, что касалось его лично: в том, что молчание — золото, он убеждался не раз.       — Ничего не случилось. Еще раз благодарю вас, Дарья Платоновна.       — Пустое. Надеюсь, вы выспались в беседке?       — Да, и преотлично. В доме такая духота.       — Стоят очень жаркие ночи, это верно. Лишь пред рассветом тянет прохладой. Не желаете ли подушку, набитую чистым, свежим сеном из специально подобранных трав? Я себе завела такую, и Борис Николаевич с супругой попросили: это хорошее средство от бессонницы и мигрени.       — Буду вам весьма признателен. А «Essais» оказались не самым удобным, что можно положить себе под голову.       — Они скорее pour le mettre dans ta tête.       Павлу показалась забавной возникшая игра слов, и ему захотелось продолжить разговор:       — Вы читаете Монтеня, Дарья Платоновна? Я читал его в ранней юности, но, признаюсь, без особого интереса.       — «Essais» — чтение не для юных. Отец подарил мне эту книгу вместе с трудами по геометрии, и если геометрия тут же пошла мне впрок, то мудрость Монтеня я, как и вы, сразу не оценила в полной мере. Поэтому брала от нее произвольно по крупице, используя эту книгу для гаданий. И приобщила к этому моих институтских подруг. Даже маленькую Тонни, то есть Антонину Прозоровскую.       — Вы гадали по Монтеню? — изумился Павел. Насколько он успел понять склад ума Дарьи Платоновны, в нем главенствовали логика и рациональность, редкие даже для мужчины.       — Что вас удивляет? Все барышни гадают. — Лицо Дарьи Платоновны осветилось тонкой, чуть лукавой улыбкой, и это придало ему особую выразительность.       — Но вряд ли используют Монтеня как новейшую гадательную книгу. — Павел улыбнулся ей в ответ.       — И напрасно. Ни кофейная гуща, ни воск, ни брошенный башмачок ничего более разумного не скажут.       — С этим я, безусловно, соглашусь, — рассмеялся Павел. Было так необычно и неожиданно, что эта рассудительная, хладнокровная дама в летах мило занимала его беседой, обнаруживая элегантную игру ума. Внезапно у него на душе стало гораздо легче и спокойнее.       — И как же вы гадали? — полюбопытствовал он.       — Сначала загадывали номер страницы и номер абзаца, но этак гадать разве что по сборникам стихов, а не по тому Монтеня. Так что мы открывали книгу, где придется, и, не глядя, указывали пальцем на случайную строку. По примеру Петрарки, который, взойдя на гору Ванту, прибег к такому же способу и наугад открыл взятую с собой «Исповедь» Августина, чтобы получить подсказку к своим размышлениям.       — И бывали меткие попадания?       — Однажды я получила от господина Монтеня очень дельный совет. Но, увы, ему не последовала: ведь я верю в аксиомы геометрии и законы физики, а не в месмеризм и ворожбу.       — Не верите в гадания — и все же тоже гадали?       — Конечно.       — Парадокс!       — Жизнь полна парадоксов.       — Для меня гадания, предсказания, колдовство то же самое, что волшебные сказки.       — Небылицы странным образом оттеняют действительность, не находите? Побуждают мыслить здраво? Искать реальные пружины событий?       — Может быть. Никогда не думал об этом. Позвольте? — Павел протянул руку к только что отданной книге.       — Хотите попробовать?       — Почему нет? — Павел провел пальцами по обрезу, выбирая, где открыть книгу.       — Не забудьте мысленно задать вопрос, — подсказала Дарья Платоновна; ее глаза лучились смехом.       Аверин задумался на несколько секунд. Ах, да какая разница, пусть вопрос штуки ради будет самым простым — на день нынешний.       Он наугад открыл «Essais» и взглянул, на какую строку попал его указательный палец. И прочитал: «Простой мальчишка-спартанец, украв лисицу и спрятав ее у себя под плащом, допустил, чтобы она прогрызла ему живот, лишь бы не выдать себя».       Дарья Платоновна не мешала ему, а глядела куда-то в сторону — похоже, на часы.       — Благодарю вас. Это было занимательно. — Павел положил книгу на стол. — Не смею более задерживать вас своим присутствием.       Велев Егору приготовить все для переодевания к обеду, когда ожидались те гости, кто ехал не из соседних имений, а добирался поездом, Аверин спустился вниз. В большой гостиной горничные наполняли вазы водой и расставляли в них оранжерейные туберозы и гортензии, а в столовую несли новые, только что привезенные из мастерской стулья, взамен старых, еще добротных, но скрипучих и с потускневшей обивкой — их тут же грузили в телегу, чтобы отправить на перетяжку. Все эти хлопоты сопровождались мелодиями Шопена — их наигрывала Женни, сидя за роялем. На пюпитре стояли не раскрытые ноты Liebestraum.       — Тетушка велела уточнить, какие клавиши западают, чтобы сразу обратить на них внимание настройщика — сказала она. — Но ни одна как будто не западает. Однако вот этот фа диез звучит глуховато, ты не находишь? И ми контроктавы…       — У меня не настолько изощренный музыкальный слух, — ответил Аверин.       — Ты же учился музыке.       — Само собой: в нашем семействе всех сажают за фортепьяно. Но способности у меня самые скромные.       — Не кокетничай.       — Хорошо. Пожалуй, помню что-то из этюдов Черни и могу сыграть.       — Я прошу тебя не играть, а слушать.       — Изволь.       Появился Володя, взял с пюпитра ноты:       — Ага, ты будешь это исполнять? «Буря любви»? Как на это посмотрит маман?       Женни прервала этюд, так резко убрав пальцы с клавиш, словно коснулась каленого железа, и возмущенно всплеснула руками:       — Да ты совсем плох в немецком, как я погляжу! Там написано не «Liebessturm», а «Liebestraum».       Павел отметил редкую для Женни нервозность, отчего сейчас ее голос звучал слишком звонко и отрывисто. Похоже, ее очень волновал предстоящий приезд гостей и вечеринка с пением и танцами, но она старалась овладеть собой и заранее погрузиться в атмосферу музыки, ища в ней уверенность и опору. Легкомысленные шутки Володи, которые она часто охотно разделяла, теперь сбивали ее настрой, и она сердилась.       — Ах, да! Пардон, не доглядел. Но, по-моему, я лишь развил тему: за грезами следуют бури, разве нет?       Женни неодобрительно дернула плечом, но ответила иное:       — Может, ты и прав. Не буду судить о том, чего не знаю. Тебе виднее.       — Я тоже сужу умозрительно.       — Правда? — Женни, открывая ноты.       — Разумеется. Что грезы, что бури — удел натур сентиментальных и романтических. А я люблю радости и удовольствия.       Пока брат и сестра занимались привычной пикировкой, предмет которой на сей раз не одобрила бы чопорная мадам Прозоровская, Аверин сделал несколько шагов в сторону, встал возле окна и загляделся на бегающих по лужайке котят. Один из них пронесся через клумбу, оставляя за собой погнутые стебли левкоев, и тут же в поле зрения появилась Стеша:       — Ты куда, Васька? Куда, окаянный! Кис-кис-кис!       Тут же рядом с Авериным оказался Володя и тихо промолвил, кивнув в окно на Стешу:       — До чего хороша, а? Как есть фарфоровая куколка саксонская. — Павел искоса взглянул на него, и Володя толкнул его локтем в бок. — Да я уж знаю, что у нее свой верный рыцарь. Я ее конфектами угощал. Она от всей коробки решительно отказалась, а взяла всего четыре штуки: две себе и две Ефиму.       Между тем появилось новое действующее лицо — вырвавшийся из загородки петух леггорн. Он с квохтаньем заложил стремительный круг, огибая клумбу, и, захлопав крыльями, устремился к дому.       — Ах ты негодник! — закричала Стеша петуху, но ее голос был веселым и даже радостным: она обожала всякую птицу, домашнюю и дикую, и охотно нянчилась с ней. Зато смотревшему за порядком на птичьем дворе Федьке досталось на орехи: — Ты что же, нехристь, за птицей не глядишь? Сейчас гости приедут, а тут куры чуть не на парадную лестницу скачут!       — Я ж говорил, надо им крылья подрезать, вот и не будут через забор перелетать! — крикнул издали Федька.       Стеша не замечала наблюдателей и, приподняв юбки, кинулась догонять петуха. Быстро замелькали точеные ножки.       — Дам им разрешение, пусть венчаются, — сказал Аверин, и его услышала Женни за роялем. Она перестала играть и присоединилась к обоим братьям.       — Ты о ком говоришь, Поль? О Стеше и Ефиме? — спросила она.       — Да.       — Они такие забавные.       — Почему забавные?       — Я хотела казать: милые. Я Стеше отдала два своих платья. И старое перламутровое ожерелье, она его перенизала, и вышло прелестно. Она большая рукодельница.       — Надо и мне пересмотреть свой гардероб, непременно найдется что-то для Ефима, — рассеянно проговорил Павел.       Женни, помедлив еще с полминуты, вернулась к роялю и заиграла из «Сороки-воровки». Волшебные, чистые звуки Россини заполнили пространство гостиной и выплеснулись за окна.        Вдруг Володя хлопнул себя по лбу:       — Да, что хотел сказать-то! Ждал в беседке, пока ты проснешься, все в голове держал, а потом как-то выскочило прочь. Вчера я змея делал, хотел попробовать, выйдет ли, чтобы потом с гостями поразвлечься. Сделал и поехал на луг запускать. Коня привязал и набегался по лугу. Возвращался не через овраг, а большой дорогой. И видел издали двух всадников, выехавших из леса. Потоптались они там, вроде как мне вслед глядели, но так и остались на месте.       — Что за всадники? Как они выглядели? — быстро спросил Павел.       — С такого расстояния лиц не видно. Одежда темная. Вооружены или нет — не разглядел. Я и вспомнил, как ты толковал о каких-то лихих людях.        — Надо бы выяснить, что все это значит. И непременно поговорить с Наумовыми. Может быть, это их люди выслеживают тех, кто нападал на проезжих. А может быть…       Отворилась дверь.        — Барин, вас барыня зовет, — сообщила Танька Аверину, приплясывая босыми ногами на пороге. Вся прислуга была так занята последними приготовлениями к приему гостей, что вместо горничных и лакеев все домашние доклады поручили дворовым мальчишкам и девчонкам.       Антонина Марковна ждала Павла на террасе, куда из кухни принесли прохладительные напитки и закуски.       — Поешь что-нибудь, Павлуша. Неизвестно, когда будем обедать — без гостей не сядем.       — Сегодня лишь Краснопольских ждем?       — Зато их шестеро, из них двое мужчин, которые заядлые лошадники — тут уж тебе надо будет их занимать. Конюшню до блеска вычистили, лошадям хвосты и гривы вымыли и расчесали — можешь смело вести туда и дам, если пожелают.       — Прекрасно, тетушка. Спасибо за ваши заботы. А Черкасов прислал ответ?       — Да, вчера еще. Будет. Из Озерного уже привезли виноград и апельсины. Я велела приготовить крюшон.       Павел легко вздохнул: это известие почему-то придало ему сил. Душевная смута, немного отступившая в шутливой беседе с Дарьей Платоновной, сейчас почти совсем улеглась.       Но по выражению лица Антонины Марковны он понял, что та готова сообщить ему что-то важное и не слишком приятное.       — Что-нибудь еще, тетушка?       — Мне следует тебе кое-что сказать. Составляя списки гостей, мы как будто бы все оговорили, но я не учла того, о чем не знала и никак не могла такого предположить…       — И что же это такое?       — Как мы с тобой договорились, я написала господину Мелецкому, приглашая его погостить у нас. Разумеется, с семейством, имея в виду его сына, и еще у него, кажется, есть то ли племянник, то ли племянница на воспитании. Я этого точно не знала и потому написала обобщенно, чтобы не было обид и неловкостей. Но, как оказалось, до меня не дошли последние изменения в этом самом семействе: ответное письмо от Ипполита Арнольдовича почему-то задержалось в пути, я его получила только вчера. Он пишет, что счастлив будет посетить Липки, и сообщает, что месяц назад снова женился. — Тетушка вдруг смолкла, поджав губы, словно этот факт вызывал ее недовольство и даже приводил в негодование.       — То есть он приедет с женой? — предположил Павел.       — Не только с женой, но и с ее братом — он как раз гостит у них и теперь собирается в Москву. Они все будут ехать вместе, и не откажешь же ему в коротком визите, если приглашены его родственники.       — Не тревожьтесь, тетушка, я ничуть не возражаю. Места у нас предостаточно. Вы всегда так щепетильны к тонкостям этикета, но я не вижу причин для беспокойства.       — К сожалению, их вижу я.       — Но почему?       Антонина Марковна встала со стула и огляделась по сторонам, не слышит ли кто. Потом вернулась на место и заговорила очень тихо:       — Я полагала, что мне никогда не придется это рассказывать, тем более, не посоветовавшись с Долли… Дарьей Платоновной, но… похоже, нет иного выхода. Ты должен это знать, чтобы правильно себя повести, если вдруг что-то… кто-то упомянет… Не думаю, что по большому счету Долли была бы против того, что ты все узнаешь…       Павел слушал очень внимательно. За последние дни он приобрел изрядное отвращение к чужим тайнам и явлениям из прошлого, но речь шла о Дарье Платоновне, а он был к ней расположен даже больше, чем отдавал себе в этом отчет, и уже сейчас ощутил сильный внутренний протест против всего дурного, что о ней, возможно, будет рассказано. «Нет, ничего дурного о ней быть не может», — мысленно постановил Аверин.       — Говорите же, тетушка, — поторопил он.       — Да-да, с этим разговором нужно покончить как можно скорее — вдруг гости нагрянут раньше, и будет некогда. Ты уже знаешь, что мы с Долли, то есть с княжной Дарьей Несвицкой учились в Смольном институте. Она на три года меня старше, и я, знаешь ли, ее обожала… Не только я. Неважно… Она была не просто красавица, а такая…особенная…самая умная… все-все знала, что ни спроси… — Антонина Марковна перевела дыхание и с усилием сосредоточилась: — Но нет, это я так… Не о том речь. В двадцать лет она вышла замуж за этого Левандовского. — Антонина Марковна налила в стакан воды из графина и выпила залпом, как мужики в кабаке пьют водку, и Павел понял, что воспоминания ее волнуют больше, чем ей хотелось бы, и она изо всех сил старается сохранить спокойствие. — Как ее все отговаривали! И родители, и тетка, статс-дама, которая уж похлопотала, чтобы и племянницу приняли в свитные фрейлины. Красавица, княжна, богатая невеста — и провинциальный дворянин с небольшим состоянием!       — Как странно, — в раздумьях заметил Павел. — Случается, конечно, всякое, но Дарья Платоновна меньше всего мне представляется способной на безрассудство.       — Слишком много в ней было воли. Желала жить так, как хочет. И любить того, кого любит. А помнишь, как твой отец говорил? «Кто хочет делать только то, что хочет, очень скоро будет делать то, чего не хочет».       Аверин помнил эту отцовскую сентенцию.       — Значит, они полюбили друг друга, и Дарья Платонова пошла против воли родителей? — спросил он. — Неужели они лишили ее наследства?       Похоже, это и был ответ на вопрос, как же вышло, что дама из богатой семьи, потеряв супруга, оказалась практически без средств к существованию.       — Ах, если бы! — тихо, но запальчиво произнесла Антонина Марковна. — Поступи они так, многое встало бы на свои места. Вернее, осталось бы на своем месте. А потом изменить родительское решение можно в любую минуту.       — То есть покойный супруг Дарьи Платоновны женился исключительно на приданом? — сделал напрашивающийся вывод Павел.       — В том-то и дело, что нет. Это бы Долли сразу поняла, и, поверь, не дошло бы даже до помолвки. Нет, он, несомненно, любил ее. А она его. А я…       Мимо террасы пробежала Стеша, неся под мышкой петуха. Его хвост весело развевался у ней под локтем.       Антонина Марковна проводила ее взглядом, а когда вновь убедилась, что их никто не слышит, продолжила:       — Я не буду входить в лишние подробности, а скажу главное: он был из тех игроков, которые не умеют остановиться. Но до женитьбы его страсть к картам была в пределах разумного, в первый год супружества почти сошла на нет, зато потом в Петербург приехали его друзья, ввели его в клуб, где шла крупная игра, и за несколько недель он проиграл все свое состояние, оба свои небольшие имения и какой был капитал. Все это тщательно скрывалось, ибо клуб был закрытый, и одним из пунктов его устава было неразглашение за пределами клуба того, что в нем происходит. Но однажды Долли обнаружила пропажу своего бриллиантового колье, подаренного ей будущим супругом перед свадьбой. Начались розыски. Подозрение пало на горничную, бедняжка чуть не наложила на себя руки от позора, и тут в Левандовском проснулись остатки благородства, он все рассказал жене и повинился перед нею. Выяснилось, что он заложил колье, чтобы выплатить самый неотложный долг, а еще у него долгу более пятидесяти тысяч. Долли…право, не знаю, как она пережила все это, в то время мы с нею не виделись… Долли сочла бы унизительным искать деньги у родни и знакомых, а заложила одно из своих имений и выплатила долг мужа с условием, что он больше не притронется к картам, и они немедленно едут в деревню заниматься хозяйством, чтобы как можно скорее выкупить имение из опеки. Он на все согласился, но перед отъездом упал с лошади, сломал ногу, и Долли уехала одна. Я всегда издали следила за ее жизнью, — как ты понимаешь, так уж получилось, что она для меня много значила, — и в то время до меня доходили слухи, что она в своих имениях завела такое хозяйство, что к ней ездили за советом все окрестные помещики. А один так влюбился, что готов был через свои связи добиваться расторжения ее брака — все одно живет соломенной вдовой — и тут же вести под венец. А она все о своем хворающем Левандовском пеклась. Он так и остался жить в Петербурге, и то ногу лечил, то желудочные колики, то ещё Бог весть что… Она лучшие продукты ему из деревни посылала и деньги — но денег немного, на повседневные расходы и для докторов. Так несколько лет и прошло. Он и в самом деле хворал, больше нервами, переживал по поводу проигрышей, но и сама игра ему покоя не давала. И он играл. И проиграл, Павлуша, ни много ни мало — шестьсот тысяч.       — Сколько?! — ужаснулся Павел.       — Да, мой милый, вот до чего карты доводят.       — Не в картах дело, — сказал Аверин. — В нашей семье все в карты играли, но никакого урона хозяйству это никогда не наносило.       — Ты прав. Я сама любила посидеть за зеленым сукном, лишь при Долли перестала, не хочу задевать ее за живое. Хоть она и виду не подает.       Тут Аверин отметил про себя, что за все его нынешнее пребывание в Липках и в лото играли, и в фанты, и в шарады, и в пузеля, и в «Волк и овцы», и в модное, но скучноватое «Путешествие по Николаевской железной дороге», а несколько робберов в вист сыграли всего однажды, в отсутствие Дарьи Платоновны.       Но сумма проигрыша покойного супруга Дарьи Платоновны поразила его настолько, что он даже усомнился:       — Да правда ли, что он больше полмиллиона проиграл? Это же огромные деньги.       — Увы, правда. Но даже не это самое страшное.       — А что же тогда?       Антонина Марковна снова налила себе воды, но сделала лишь глоток.       — А то, что он, понимая, что денег взять неоткуда, расплатился поддельным векселем, искусно пририсовав два нуля к шести тысячам, на которые он был выписан. То ли сам он до такого додумался, то ли надоумил кто, но раздобыл он вексель, который походил по рукам и имел с десяток передаточных надписей, учел его у себя за шестьсот тысяч, да и выдал его в уплату долга.       — Ого! — только и воскликнул Павел.       — Но, вообрази, и это еще не самое страшное.       — Как же не страшное? Уголовное дело.       — Хуже того, что как все вскрылось, то ли совсем потерявшийся от отчаяния, то ли поддавшийся чьему-то влиянию Левандовский сообщил, что вексель в том виде, как он нынче есть, дала ему жена. Не знаю, Павлуша, всех подробностей, да только последствия были самые гнусные. Дарью Платоновну вызвали в Петербург, супруг боялся с нею встречи как огня, засел где-то у приятелей в Гатчине, говорили, свалился с нервной горячкой, а к Дарье Платоновне заявился тот, кому он задолжал. Но как увидел Дарью Платоновну, то заявил, что простит весь долг на известных условиях.       — А она что?       — А она лишь попросила ей больше на глаза не попадаться. Он вскипел — мол, преступница, а корчит из себя благородную добродетель. Кинулся на нее, да не на ту напал: спустила она его с лестницы и так кнутом отходила, что еле ноги унес. — Тут в голосе Антонимы Марковны послышалось горделивое удовлетворение. — Небольшой кнут всегда при ней, ты заметил? В деревню ли идет, еще куда — затыкает за пояс. Вот возьмешь в руку яблоко, встанешь в трех шагах, а она кнутом взмахнет и половинку яблока как отрежет — только брызги сока полетят да рука дернется.       — Это большая ловкость, конечно, но что же дальше было?       — К тому времени ее родители уже умерли, тетка вышла за иностранца, жила в Голландии, ни совета, ни помощи просить не у кого. Дошло бы до суда — еще и позора не оберешься. Вот и вышло то, что вышло…       Антонина Марковна выпила еще воды, задумчиво и грустно огляделась.       — И как же все разрешилось? — тихо произнес Павел, хоть уже догадывался.       — Продала Долли дом в Петербурге, оба имения, все бриллианты и заплатила долг. И стала жить сперва при монастыре, потом надумалась изучать медицину и помогать одному доктору-немцу за небольшую оплату, порядочный был человек, уж тут ей повезло. А я ее искала и нашла. Пригласила к себе в Кабановку, а далее тебе известно: мы перебрались сюда. И полагали, что прошлое осталось в прошлом. Но вот господин Мелецкий написал, что женился вторично, сообщил, на ком, и как зовут его шурина, которого он берет с собой по пути в Москву, и это именно тот человек, с кем покойный Левандовский рассчитался поддельным векселем, тот, кого Долли кнутом выгнала из своего дома.       — Ах, вот что, — теперь уже в полной мере уяснил всю картину Павел. — Но кто знал заранее? За давностью всех этих происшествий у нас нет повода отказывать ему от дома и ставить в неловкое положение Мелецких. А Дарья Платоновна сумеет поступить правильно. Только вы ее предупредите, тетушка, непременно предупредите. Мелецкие приезжают завтра?       — Да, утренним поездом. К обеду будут у нас. Конечно, предупрежу. Но ты здесь хозяин и должен знать обо всем этом, мало ли, как сложится.       — А сколько сейчас ему лет, этому господину, выигравшему шестьсот тысяч?       — По-моему, как и мне. Лет пятьдесят.       — Полагаю, в этом возрасте люди вполне рассудительны.       Антонина Марковна неопределенно усмехнулась.       — Что ж, пойду погляжу, все ли сделано. Прости, Павлуша, что добавляю тебе забот, но что есть, то есть.       — Не беспокоитесь, тетушка. Главное, Дарью Платоновну предупредите.        Павел вернулся в гостиную и застал кузена и кузину за очередным спором — на этот раз над разложенными нотами.       — Кто мог вырвать лист! И здесь оторвать кусок! — возмущалась Женни. — Как я теперь буду играть!       — Я тут ни при чем! — возражал Володя. — Ты поручила мне забрать ноты — я забрал. И отдал тебе. Я даже в них не глядел!       — Но как так можно!       — А ты почему раньше не посмотрела?       — Но я не раз брала ноты у мадемуазель Чегодаевой, и всегда все было в порядке.       — Доверяй, но проверяй.       — Возвращаю тебе твой совет!       — Сыграй и спой что-то другое. Ты же многое знаешь на память.       — Я хотела именно это!       — Спой «Форель»! А я сыграю, если хочешь. Ты поешь великолепно!        — Что я слышу! Неужели комплимент? От тебя? Даже не знаю, на чем записать такое событие. Повтори, как я пою? Великолепно?       — Да, такое случается. Иногда. За «Форель» я точно поручусь. Ай, не швыряйся нотами, их еще возвращать Чегодаевой!       В другой раз Аверин охотно вовлекся бы в эту веселую кутерьму, но сейчас ему хотелось побыть в одиночестве.       Он спустился в парк, но и тут ему не было покоя. Посреди лужайки росла высокая раскидистая липа, и возле липы, задрав головы, бегали трое или четверо ребятишек, поодаль стоял Антипыч, а его дергала за руку и тащила к дереву Стеша:       — Ну давай же, давай! Я бы сама на дерево полезла, да не умею, и как в платье лезть? А Ефима и всех мужиков барыня услала!       — Отвяжись, Степанида, — упирался Антипыч. — Малец я тебе, что ль, по деревьям лазить. Уж мне шестьдесят годков.       — Что у вас приключилось? — окликнул их Аверин.        — Да вот, барин, Стеша меня на дерево загнать хочет, — ухмыльнулся в усы Антипыч. — Такая девка неугомонная!       — Стеша, в чем дело?       — Ах, Павел Петрович, тут такая оказия! Белка высоко забралась!       — А я говорю: пес с нею, сама слезет, — ввязался Антипыч.       — Погоди, — остановил его Аверин. — Стеша, что тебе до этой белки? Пусть скачет где угодно. Ты иди в дом, работы тебе, что ли, нет?       — Я все сделала, барин. И за порядком гляжу.       — Сад и парк — не твоя забота.       — Так ведь ее ястреб унесет. У Наумовых щенка унес.       Аверин поднял голову и заметил кружащую в небе черную птицу.       Вгляделся в крону дерева и высоко на ветке увидел зверька — но не рыжую белку, а белую кошку.       — Там что, кошка? — спросил Аверин. — Ты говорила: белка.        — Да, кошка, ее Белкой кличут, — ответила Стеша. — Ой, боюсь, утащит ее ястреб. Она молодая, залезть залезла, а спуститься не умеет. А мальчишки, разбойники, палками по дереву стучали, и она еще выше полезла. Я ее и котлетой манила, и рыбой — нейдет. Жаль бедную.       Аверин провел рукой по стволу липы, пригляделся к веткам, оценил самую нижнюю — вроде бы живая, крепкая, без расщелин. Выше ветки шли густо, там взбираться будет легко. На эту липу он в детстве и юности залезал раз десять, не меньше.       — Держи, Стеша, мой сюртук.       — Вы что, барин, на дерево полезете? — округлил глаза под кустистыми бровями Антипыч.       — Почему нет? Невелика премудрость.       Павел подпрыгнул, уцепился правой рукой за нижнюю ветку, левой обхватил ствол и нащупал правой ногой сучок, оперся на него. Подтянулся, лег на ветку животом, потом закинул ноги и оседлал ее. Тело охотно откликнулось на эти усилия памятью мышц, и дальнейший путь казался несложным, но и не слишком быстрым — нужно было правильно оценивать состояние веток: одну сухую он не заметил, она треснула под ногой, и Павел соскользнул вниз, на предыдущую ветку, немного оцарапавшись и порвав рукав.       — Ой! — воскликнула внизу Стеша.       Павел не стал оборачиваться, чтобы не смотреть вниз, и лишь крикнул:       — Стеша, иди в дом. Я достану кошку и принесу.       — Ой, нет, Павел Петрович, лучше я тут постою.       — Тогда молчи.       — Вам бы веревку, барин, — прогудел Антипыч.       — Ты тоже молчи.       Когда Павел добрался до кошки, оказалось, что никакие приманки делу бы не помогли: одна ее лапа застряла в расщелине между стволом и веткой, кошка металась туда и сюда, стараясь вырваться, и ее лапа погружалась в расщелину все глубже. Но зато и отползти от своего спасителя кошке не удалось бы — ветка держала крепко.       Чтобы немного успокоить незадачливую лазальщицу, Аверин погладил ее по голове, почесал ушко, но бедняге было не до нежностей. Тогда он, одной рукой обнимая ствол, другой высвободил зажатую и, похоже, вывихнутую кошачью лапу. И тут началось самое сложное. Первым порывом было бросить кошку вниз, но было довольно высоко, к тому же побывавшая в тисках лапа явно ее беспокоила. Значит, спускаться надо вместе. Выход был один: запихнуть кошку за пазуху и с ней слезать. Убедившись, что ветка под ним крепкая, Павел уселся на нее, держа мяукающую кошку за шкирку, расстегнул верхние пуговицы сорочки и посадил кошку мягкой спиной к груди, затем попытался просунуть мордочку в открытый ворот, и кошка сперва вроде бы на все согласилась, но как только начался спуск, Павел готов был признать Монтеня самым прозорливым предсказателем, которому Нострадамус и в подметки не годился.       Кошка пыталась вырваться, извивалась, царапалась, и какие бы действия Аверин не предпринимал, чтобы ее успокоить, все было напрасно.       «Что тебе было в том лисенке, глупый спартанский мальчик, — стиснув зубы, думал Павел. — Зачем ты его взял? Схватил жадно, теперь плачь без слез и осмысляй пагубность страстей, давясь правилами приличия».       Чертова кошка царапалась и кусалась, Павел почувствовал, как по коже потекла тонкая струйка крови, напитывая ткань сорочки. Но, делая последний спуск с ветки на ветку, он постарался согнать с лица малейшую гримасу боли.       Аверин спрыгнул на землю и увидел совершенно неожиданного зрителя этой сценки.       Неподалеку, шагах в десяти, держа под уздцы вороного рысака, стоял Мишель Черкасов. Встретив взгляд Аверина, он поклонился.       — Мне сказали, что вы здесь и указали дорогу. Простите, что не вовремя. Я заехал, чтобы передать вам письмо от сестры.       Вручив кошку Стеше, Павел жестом велел ей, Антипычу и мальчишкам идти.       Ответил на поклон Мишеля:       — Рад вас видеть. Простите, что совсем не при параде.       — Ну уж не мне вам это говорить. О, у вас кровь.       — Пустяки.       Павел сунул руку в карман брюк, но платка там не оказалось.       Мишель протянул ему свой.       — У меня всегда с собой несколько платков, — пояснил он. — Привычка.       — Откуда же такая привычка? — с улыбкой поинтересовался Павел.       — Мне часто случается испачкаться краской.       Аверин чувствовал себя и уставшим, и почему-то очень довольным, и при этом испытывал странную, волнующую неловкость. Он понимал, что выглядит сейчас как после хорошей драки, но Мишель почему-то смотрит на него очень заинтересованно и неотрывно, словно старается накрепко запечатлеть в памяти.       — Что? — даже переспросил Павел, касаясь лица. Обнаружил прилипшую древесную труху. Провел пальцами по растрепавшимся волосам — и нащупал сухое, может быть, еще прошлогоднее, соцветие и обломок тонкой ветки.       — Вы выглядите очень живописно, — ответил на это Мишель. — Я бы написал с вас этюд, если позволите.       — Только после обеда. Познакомитесь с нашим семейством до того, как все съедутся. Тетушка будет очень рада.       — Благодарю за приглашение, но я ведь заехал попутно, на несколько минут, лишь передать письмо.       — Я к вам тоже заезжал только повидаться с вашим дворецким.       — Мы все время нарушаем планы друг друга, не находите?       — Так почему бы нам не продолжить эту традицию. Прошу вас. — И Павел гостеприимным жестом указал на аллею, ведущую к дому.