Жаркое лето

      На обратном пути Аверин сбился с дороги. Заросшие ивняком берега речки, петляющей между лесом и векшинским лугом, рассеяли его внимание однообразной дикой красотой, и он не сразу понял, что потерял из виду купол колокольни. Он уже собрался повернуть коня назад, но над верхушками ив заметил тесовую крышу старой водяной мельницы, памятной из поездок вместе с отцом на дальние луга. Значит, можно сделать неровную длинную петлю и вернуться в Липки с другой стороны.       До захода солнца оставалось часа два, но от реки уже потянуло мягкой, летней вечерней свежестью, засвистел коростель, запел флейтой дрозд, подняли тихий, шепчущий стрекот полевые сверчки. Вокруг разливался благостный покой одного из самых последних майских вечеров, теплого, полного запахов травы и луговых цветов, тихих таинственных шорохов — предвестников ночной жизни природы.       Пустив коня шагом по кочкам, Павел издали засмотрелся на серую крышу мельницы.       В детстве он часто слышал рассказы дворовых о здешнем мельнике, который знался с нечистою силой. «А без того мельнику невозможно, — непременно вставлял свое замечание старший истопник Демьян. — Надобно и с водяным договор иметь, и с чертями».       «Тьфу на тебя, — отмахивалась набожная ключница Михеевна, прижимая руку к ладанке на груди. — Не называй окаянного!» Но едва кто упоминал мельника и мельницу, Михеевна тут же вострила уши.       «А без помощи водяного и мельницы не будет, — говорил Демьян. — Как выбирают место, где плотину ставить, то щепу кидают, говоря: «И нашим, и вашим». И где щепа остановится, замрет на воде, там и мельнице быть, и вода, что льется через ее колесо, будет целебной. И про пропавшую скотину всегда можно будет у нее спросить: вода скажет, жива ли лошадь или корова, и где она теперь».       «Правда, правда, — кивал кто-то из стариков, — я так свою кобылу сыскал. Добрался до мельницы, спросил у воды: «Жива ли Савраска?». Вода и говорит: «Жива». «Где она?» — «В лесу». Там и нашли.       Еще Демьян рассказывал, что вода из-под мельничного колеса любую хворь перемелет, бабки-знахарки оттуда ее и берут. А вода, текущая по желобу к мельничному колесу, даст девицам красоту до глубокой старости, но воду надобно в верное время взять и разрешения у мельника спрашивать, иначе красавицу, той водой умывшуюся, водяной к себе утащит.       Однажды в разговор вмешалась черная кухарка Аксинья:       — Ежели случится взять воду у мельницы в ведро, то надо нести его, ни капли не пролив. Как-то тетка моя, еще девчонкою, пасла поблизости на лугу козу, было жарко, вот и вздумала ее напоить, попросила у мельника ведро воды, козу напоила, а что осталось — возьми да выплесни прямо на траву. Боже мой, какая после этого поднялась буря! Ливень, град, гром грохочет не переставая! А ветер был такой, что выкорчевал и повалил несколько господских яблонь. Хорошо, что барыня не догадалась, из-за кого эта напасть, а то досталось бы ей!       — А что, правда так можно бурю вызвать? — очень заинтересовался плотник Лукич.       — Можно! Да не нужно! — отрезала кухарка. — Тетка потом всем заказывала этак воду мельничную на землю выплескивать.       — А коза что? — спросил кто-то.       — А коза долгонько прожила и справная была, в каждый окот по четверо козлят, и молока почти как от коровы: знать, водица ей на пользу пошла.       Маленький Павел слушал эти истории как волшебные сказки — ничуть не хуже, чем в английской книжке, которую читала ему по вечерам nenny Булочка. Но практичной дворне были чужды беспредметные фантазии. Горничные допытывались, правда ли про красоту и были ли случаи. А дворовых мужиков интересовал водяной: верно ли, что дань берет животиной черной масти или видными чернявыми парнями?       Демьян был опытным рассказчиком, говорил размеренно, делал интригующие паузы, и, в который раз повторяя одну и ту же байку, всегда упоминал какие-то новые подробности. А слушатели от любопытства таращили глаза, вытягивали шеи, а кое-кто даже утробно икал и крестился.       «Мельник завсегда с водяным договор имеет, — растолковывал Демьян. — Слыхали ль: со всякой мельницы водяной подать возьмет? Вот мельник как строит мельницу, дает зарок на живую тварь: на свинью, корову, овцу, непременно черных, — а то и на черноголового молодца. А к черному петуху и черной кошке водяной благоволит, велит мельнику в доме держать и хорошо кормить…. — Слушатели ахали, и, увлекшись рассказом, даже переставали сплевывать шелуху от семечек. А Демьян продолжал: — Но теперь с водяным стали договариваться по-иному: как плеснул какой-то мельник в мельничный затон водки, так с тех пор окрестные водяные только ею и берут дань. Но и хлеб всегда примут за гостинец. А еще водяные полюбляют дьявольское зелье…»       «Что за зелье?» — спрашивал кто-нибудь, если пауза затягивалась.       «Знамо что: табак! — важно отвечал Демьян. — Сказывали, пришел один мужик на мельницу, засыпал зерно, собрался молоть, а мельница вдруг остановилась. Мужик глядь, а на мельничной шестерне сидит анчутка. Мужик просит его сойти, а тот ни в какую, тогда мужик сунул руку в карман, достал кисет с табаком и бросил в воду — тут анчутка за ним кинулся и с глаз пропал, а мельница сама собою стала молоть дальше. А потом был случай: застряла у рыбака лодка в плавнях — никак не выбраться. «Вот ведь черти меня сюда занесли!» — в сердцах крикнул рыбак. А черти тут как тут: «Как занесли, так и вынесем, если табаку дашь». Рыбак посулил табаку. И черти его лодку тут же подхватили и доставили к другому берегу, да так быстро, как не всякая птица летает!»       «Стало быть, надо с собою табак носить, — делали вывод мужики и парни. — Чтоб от нечистой силы откупаться».       «А у кого волос черный и сам собою хорош, то нужно рубль серебряный бросить у самой мельницы: тогда и водяной отступится, и твоя счастливая судьба в положенный срок сама к тебе в руки дастся. Да только глядеть надо, чтоб целковый ушел под воду без единого всплеска, как будто его не в речку кинули, а в руку вложили».       «А что же девкам и бабам делать, чтобы водяной к ним был милостив?» — непременно спрашивал кто-нибудь из горничных или кухарок.       «Девкам на мельницу лучше не хаживать, — советовал Демьян. — Понравится девка — водяной может ее одарить жемчугом и самоцветами. Но ежели сильно понравится — к себе утащит, женится на ней, и выпускать на землю будет только в полнолуние. Вот старый кузнец наш, Карп, не даст соврать. Лет двадцать тому назад шел он вечером от кума мимо мельницы. Слышит — ходит колесо и вода шумит. Кузнец диву дался: кто ж это на ночь глядючи мелет? А мужик он неробкий, перекрестился и пошел к мельнице. А там сидит пригожая девица в богатом платье, коса распущена, а ноги, такие красивые, будто знатным мастером из белого мрамора выточенные, в воду опустила, и ее плеском забавляется. Он так и обомлел. А она говорит: «Чего испугался? Посижу еще маленько и вернусь в свои водяные хоромы». Кузнец и спросил: «Ты что ж, у водяного живешь?» — «У него, — отвечает та. — Оттуда на землю глядеть занятно: с луга смотришь в реку — видишь воду, а из реки глядишь — видишь луг с высокими травами, как через него кони скачут или кто на колеснице проедет, и даже птицы в небе видны». У кузнеца от таких речей в горле пересохло. «Как зовут тебя, краса ненаглядная?» — только и вымолвил. «Меланья» — та отвечает. «А сколько тебе лет, Меланья?» — «Да уж триста скоро». — «Сколько?!» — ахнул кузнец. А она лишь засмеялась. Потом сказала: «Ну, прощай, недосуг мне» — и пропала.       «Страсти какие!» — крестились девки. А горничная Устинья, в то время шестнадцатилетняя, очень хорошенькая и быстрая, как стрекоза, однажды спросила: «А каков сам собою водяной? И одет как — чай, во фраке и при звезде?»       Павел пересказал этот разговор маменьке, и они потом долго со смехом вспоминали Устиньину выдумку, где к древним преданиям примешались современные романы, которые графиня Аверина, прочитав, отдавала в людскую.       Теперь Устинья была женой старшего садовника и дородной востроглазой бабой.       Солнце клонилось к горизонту, и Павел, выехав наконец на укатанную дорогу к Липкам, обрел то душевное состояние, в котором мог размышлять.       Тогда, в первые секунды, он не осознал, что именно лежит перед ним в дешевой картонной коробке, и потому спросил с безразличным недоумением:       — Что это?       Мари пододвинула коробочку ближе:       — А вы как думаете?       «Неужели это роза, о которой писала Полина? Если так, то где жемчужина? И как она могла здесь оказаться?» — один за другим вспыхивали вопросы в голове Аверина, но под изучающим взглядом графини он лишь слегка пожал плечами:       — Это что-то из модной лавки?       Мари пристально вглядывалась в его лицо своими удивительными, сияющими нефритово-золотистыми глазами.       — Это украшение для бального платья, — медленно проговорила она.       — И что же?       Мари удивленно и недоверчиво приподняла брови. Но не ответила, а заговорила как будто бы о другом:       — Человек, о котором я упоминала, еще зимой посодействовал тому, чтобы в штат горничных московского дома Черкасовых попала его протеже, якобы его дальняя родственница: девушка бедная, девушка честная — все как полагается…       — Что это за человек, графиня? И почему он вхож в дом Черкасовых?       Мари снова не ответила на прямо заданный вопрос, но продолжила:       — Он уже около года живет в доме старой княгини, он ее доверенное лицо, даже более того — единственное ее доверенное лицо. А старая княгиня имеет большое влияние на своего сына, и найти место прислуге по ее просьбе труда не составляет.       — Но кто он — тот человек, о котором вы говорите? — настаивал Павел.       — Терпение, милый Поль, терпение… Присядем?       Она указала на диван у стены, но Павел вернулся на свой стул за столом. Она прикусила губу, скрывая то ли насмешливую, то ли разочарованную улыбку, и тоже села за стол. Подперла подбородок левой рукой, и Павел только сейчас заметил на безымянном пальце перстень с зеленым звездчатым сапфиром, подаренный им в те дни, когда он был так безумно влюблен и так глупо счастлив.       Мари поймала его взгляд, выпрямила руку и показала, как поворачивает перстень камнем внутрь:       — Чаще я надеваю его так. Поэтому ты не разглядел его, пока я не повернула. Этот перстень однажды оказал мне неоценимую услугу — значит, это ты оказал мне неоценимую услугу. И я не расстаюсь с ним никогда.       — Как любезно с вашей стороны упомянуть об этом.       — Разве благодарность — не добродетель?       — Никогда бы не подумал, что вы храните это украшение.       — Ты научился быть совершенно несносным.       Разумеется, больше всего сейчас Павел хотел узнать, что случилось в доме Черкасовых, но за тем, как уходит в сторону двусмысленностей разговор, он следил очень внимательно: кому изменит выдержка, тот скажет больше, чем хотел бы.       — Почему бы не достичь совершенства хотя бы в чем-то? — со светской небрежностью сказал он.       — Как странно: вы проявляете удивительное безразличие к вещам, которые должны бы вас интересовать. — И Мари вновь притронулась к маленькой белой коробке.       — Я принял к сведению историю о таинственном влиятельном лице в доме старой княгини, о новой горничной, но к чему все это идет, не понимаю. Не будете ли вы любезны объясниться, графиня?       Мари слегка постучала кончиками пальцев по коробке:       — Значит, вам незнакома эта вещица?       — Подобных вещиц множество.       — Подчас мужчины так ненаблюдательны! Эта роза была приколота к корсажу бального платья вашей невесты.       — Возможно. И что же?       Мари вздохнула и посмотрела вверх, на расписной потолок, и Павел снова подумал, что она представляла себе их встречу и разговор совсем, совсем иначе. Но уверенности графине было не занимать, и она снова легко сменила обволакивающий теплой интимностью тон на хладнокровный и деловой:       — У меня есть несколько кусочков мозаики, полагаю, у вас тоже есть несколько кусочков — не сложим ли мы узор?       — Возможно.       — Мне известно вот что: новая горничная, появившаяся в доме Черкасовых, по тайному распоряжению ее благодетеля срезала эту прелестную розу с платья Полины Дмитриевны. И сделала это она перед тем, как платье отправили в Озерное вместе с другими вещами.       — Зачем?       Почему-то именно сейчас Мари возмутилась неуместностью вопроса:       — Да затем, что знатная девица или дама больше одного раза платье для выхода в свет не надевает! Как правило, она увозит такие наряды в поместье — там на деревенских летних балах они будут кстати.       — Я не об этом. Зачем ему эта роза? — сухо и требовательно спросил Павел.       Прежние ироничные мысли о затеях отвергнутого Сабурова сменились гневными предположениями об интригане, который втерся в благородное семейство и, похоже, с какой-то гнусной целью вздумал скомпрометировать юную девицу. В таком случае, добра он пусть не ждет.       — А ему она вовсе не нужна, — ответила Мари.       — Как это понимать?       — Не знаю.       — Графиня.       — Не нужна. Ее было велено бросить в печку, но мне удалось получить ее, потому что я знаю, где, кому и сколько следует заплатить. Сам цветок был не нужен — но заинтересованному лицу для чего-то нужно было, чтобы княжна стала искать эту розу, когда платье уже увезли в поместье. Княжна очень щепетильна к своим нарядам, к выбору их отделки, это вам должно быть известно. А, может быть, у нее были еще какие-то причины перевернуть весь свой гардероб и даже писать к управляющему в Озерное в поисках пропажи… Разве вы ровно ничего об этом не знаете?       Павел колебался. Он смог не подать виду, что маленький лоскутный цветок был предметом поисков Полины и его самого — и это позволяло разыграть карту неведения, пустив графиню по ложному следу. Но было ли это сейчас в его интересах? И, главное, чем это грозило Полине?       — Кто этот человек? — с нажимом спросил Павел.       — Я уже рассказала вам так много, а вы мне — ничего.       Со двора послышались звуки подъезжающей упряжки. Мари быстро закрыла коробочку и так ловко прибрала ее с глаз, что Павел не успел заметить, куда. А через минуту или две в гостиную входила хозяйка дома, госпожа Туманова — статная, бодрая старуха в соломенной шляпе и накинутой на плечи белой шали. Она встретила Аверина с шумным радушием, а он тут же объяснил, что приехал с поручением от тетушки и хочет вернуться домой засветло, поэтому с удовольствием отужинает у нее в гостях в другой раз, а теперь хотел бы взглянуть на сеялку и отправляться в обратный путь.       — Но коли так, пойдемте, батюшка, пойдемте, — согласилась Туманова.       Мари вышла за ними во двор и успела шепнуть Аверину:       — Обдумайте все и дайте мне знать, когда мы увидимся. Время пока еще терпит, но его терпение может закончиться совершенно неожиданно.       Часы внизу в гостиной пробили час ночи, два, три…       Мысли роились беспорядочно, лунный свет тревожно пробивался сквозь муслиновые гардины, было душно, и, смирившись с тем, что не заснет, Павел откинул одеяло, сел на кровати, дотянулся до графина с водой и, ощутив пальцами граненое стекло, понял, что вода в нем теплая, а хотелось свежей и холодной.       Заворочался в соседней комнате Егор, прошлепал по полу босыми ногами, и, почти не открывая глаз, высунулся в дверь:       — Звали, барин? Надо чего?       — Нет, Егор. Спи.       — Угум, — облегченно отозвался Егор, скрипнула кровать, и через минуту послышалось негромкое похрапывание сладко спящего человека.       Павел оделся, но не стал обуваться — хотелось ощутить босыми ногами и тепло деревянного пола в спальне, и прохладный мрамор ступеней, и влажную от росы траву на лужайке.       В запертой двери не было ключа, и Павел выбрался из дому через окно в малой гостиной. Прошел мимо клумбы и поднялся на пологий холм, где белела недавно выкрашенная чайная беседка.       «Хорошо здесь ночью. Удивительно хорошо», — подумал Аверин, подтягивая к лицу цветущую ветку садового жасмина.       В лунном свете листья деревьев блестели жидким блеском, как будто таяли и растворялись в ночной темноте, и сама темнота тоже начинала таять — где-то далеко, у самого края земли, пробивались первые рассветные лучи.       Он намеревался спуститься вниз и пойти к колодцу, чтобы напиться свежей воды, но предрассветная прохлада и прогулка по росе притупили жажду, хотелось лечь и свободно дышать благодатным ночным воздухом.       Павел вошел в беседку и лег прямо на широкую деревянную скамью, подложив под голову руки и ощутив неожиданное удобство лежать вот так — свободно вытянувшись без всяких подстилов и покровов.       Который раз Аверин задавался вопросом: как бы все сложилось, если бы Мари не было дела до того человека, что нынче пользуется доверием старой княгини, и он ничего бы не узнал об этих странных и, похоже, совсем не безобидных событиях.       «Ну, допустим, кто он такой, я и сам узнаю. А вот что ему нужно… Виды на Полину, о которых упомянула Мари? Что за дичь. Кем бы он ни был, даже и весьма выгодной партией, в чем я очень сомневаюсь, нашу помолвку расторгнуть не так легко, и он должен понимать, что в случае своих поползновений он будет иметь дело со мной. А еще у нее есть брат, который вряд ли послушен чьей-то воле, а особенно старой княгини, даже если для самого князя слово его взбалмошной матери — закон. И сама Полина! Она еще очень молода, ее характер не совсем определился, но она уже умеет настаивать на своем. Любит ли она меня? Любит — спокойной, нежной, еще неразбуженной любовью. Я это вижу и чувствую. А чего-то иного в ее возрасте и с ее воспитанием и быть не должно. Что там наговорил Сабуров о страстной взаимной любви? Пылкие признания, вздохи, слезы? «Он говорил, она внимала…» Не более чем разыгранная в жизни страница романа».       Луна зашла, стало темно, как только бывает перед самым рассветом, когда сгущается безлунный мрак, но очертания предметов в нем становятся призрачно различимы.       Вдалеке так сладко, так нежно запел соловей.       Павел лег поудобнее, продолжая размышлять: «Хорошо, что Полина написала мне об этой злополучной розе, и теперь я понимаю, что это не случайность, а чей-то план — конечно, если Мари сказала мне правду… Мари… как хорошо, что все угли давно перегорели, и ее сокрушительная, пусть и отцветающая красота, меня не трогает… Нет, признаю: трогает. Но одновременно все когда-то пережитое так меня отталкивает от нее, что никакого здесь соблазна для меня нет».       И то, что Мари носит подаренный ей перстень, вызвало странное, даже неприятное чувство. Но Павел не хотел бы, чтобы она его вернула. Пусть бы он был где-то спрятан, или даже брошен на дно реки, одновременно навеки сохраняя и погребая все, что с ним было связано.       Отчего так выходит, что самые прекрасные, бесценные и самые мучительные и горькие воспоминания связаны с одними и теми же людьми?       Павел вспомнил, как после окончательного расставания с Мари и отъезда в Москву ему не меньше полугода все иные женщины, даже очень красивые, виделись блеклыми, скучными и непривлекательными. Но здоровая натура взяла свое, он исцелился окончательно, и дамы и барышни вокруг перестали казаться ему однообразными и безликими — напротив, он вдруг сделался зорче, стал лучше понимать и женщин, и мужчин. Среди дам он избегал особ, чрезмерно самовлюбленных или чрезмерно жертвенных, и научился непринужденно знакомиться, упоительно проживать время встреч и безупречно завершать непродолжительный роман, давший обоим много, много приятных минут и щепотку грусти — чтобы еще тоньше оттенить их очарование.        Спина стала явственнее ощущать жесткость импровизированного ложа, но вставать и уходить не хотелось. Павел потянулся, повернулся и так, и эдак, вновь нашел удобное положение, а потом нащупал забытую на скамейке книгу, подложил ее себе под голову и не заметил, как заснул.       Когда он снова открыл глаза, то живо приподнялся, почувствовав чье-то присутствие. И верно — на скамейке напротив сидел Володя, нагнувшись вперед и упираясь локтями в колени.       — Мы тебя обыскались, — объявил он.       — Где мне быть? — сказал Павел. — Я по ночам вдовушек не навещаю.       — Ой ли? — заулыбался Володя, но тут же осекся: — Что с тобой? Что-то ты бледен. Ты не заболел? Завтра суаре. Страсть любопытно, какие барышни приедут.       — Какие-то приедут, — заверил Павел, потягиваясь. И только тут заметил, что был укрыт почти невесомой ажурной шалью, которую не раз видел на плечах Дарьи Платоновны.       — Здесь была Дарья Платоновна? — спросил он.       — Ага. Это она тебя отыскала.       — Который час?       — Четверть десятого.       Павел встал со скамьи, подпрыгнул и уцепился руками за крепкую перекладину как раз над головой.       — Ты куда лезешь? — удивился Володя.       — Поспи на скамейке — и ты полезешь, — ответил на это Павел, повисел немного, затем подтянулся раз, другой, третий…       — А что это ты читаешь? — заинтересовался Володя книгой, которую Павел ночью пододвинул себе под голову. — «Essais»…Монтень? Ты читаешь Монтеня? Уф, я начинал, да бросил: скучно до зевоты. Если бы я сел его читать, то точно бы заснул даже на этих досках.       Павел спрыгнул на пол и пояснил:       — Я не читал. Вернее, читал когда-то, но не сейчас. Эта книга лежала здесь.       — А, значит, это за ней Жозефина… Дарья Платоновна сюда пришла рано утром и тебя обнаружила. Она велела не шуметь поблизости и тебя не будить.       — Непременно ее поблагодарю.       Они вышли из беседки.       — Да ты босиком! — продолжал изумляться Володя.       — Ходил по траве.       — Ночью мокро.       — Все равно хорошо.       — В жару освежает, это верно.       — Знаешь, мне Мишель Черкасов говорил, что посеял в Озерном какую-то особенную траву, мягкую, как шелк. Надо будет походить по ней. Тебе не приходила мысль, что мир совершенно особенно воспринимается через осязание: самое сладостное и самое острое из всех наших чувств?       Володя остановился, вглядываясь ему в лицо:       — Ты, братец, как будто с похмелья.       — Нет. От жары спалось скверно — вот и все. Потому и в беседку ушел.       Почти все уже закончили завтракать; старшие Прозоровские уехали встречать прибывающих поездом Измайловых, вокруг Женни хлопотали две швеи, подгоняя по фигуре платье, в доме делались последние приготовления. Ефима отправили за настройщиком, которого с трудом удалось разыскать в этих краях. Можно было бы и так обойтись, но тетушка считала, что уж если она, Володя и Женни будут играть для гостей, то звучание рояля должно быть безукоризненным.        — Ты так и не рассказал, что там с сеялкой, — напомнила Антонина Марковна, разливая по чашкам кофе.        — Поздно приехал, тетушка.       — Я знаю, я не ложилась, пока не вернешься. Так что же?        — Думаю, лучше самим выписать, если нужна. Эта не из самых новых. А другой покупатель непременно найдется.        — Выходит, зря съездил, — вздохнула Антонина Марковна.        Павел ничего не ответил. Кто знает, что зря, а что нет? В чем можно быть уверенным твердо?       Разве в том, что кофе нынче сварен отменный.