Красноречие

Кэйа ещё в подростковом возрасте уяснил, что слово даёт некоторую власть. Один рассказ, и все местные дети думают, что в фонарях заперты светлячки. Пара хороших слов Аделинде, и вот он, лишний кусочек вкуснейшей рыбы на ужин. Несколько слов Эльзеру, и по невероятному стечению обстоятельств входная дверь на ночь не запирается, ожидая молодых господ, убежавших глубокой ночью любоваться видами Сидрового озера со скалы. И не то чтобы во взрослой жизни было иначе. Правильно и вовремя сказанное слово очень сильно облегчает жизнь и коммуникацию с людьми, особенно, когда нужно добыть информацию. Всего лишь надо предложить лишнюю кружку пива местным пьяницам, чтобы узнать, где они видели похитителей сокровищ; сделать Лизе комплимент, когда забываешь вовремя занести книгу; похвалить Эмбер, чтобы она быстренько выложила местоположения всех лагерей монстров; пообещать Розарии бутылку лучшего вина Рагнвиндров с аванса, чтобы она сходила с тобой в ночной патруль; поболтать с Чарльзом, чтобы он налил лишний бокал «Полуденной смерти»; похвалить Джинн и попросить у неё половину её бумаг, чтобы она, наконец, взяла пятиминутный перерыв. Ладно, честно говоря, над Джинн ещё нужно серьёзно поработать, но для неё и такой короткий отдых — целое достижение. В общем, слово работает всегда. Точнее, почти всегда. Потому что он смотрит на Дилюка, хмуро протирающего бокалы за стойкой, и понимает, что у него до сих пор ни одной идеи о том, как его хотя бы вывести на конструктивный диалог, а не обычные односложные фразы из приветствия и избитых вопросов-ответов о том, как прошёл день. И главная проблема, конечно же, не в том, что рядом с ним Кэйа теряется, а его красноречие вместе с обширным словарным запасом предательски покидают его, оставив только дефолтные фразы из книги «Как ни в коем случае нельзя флиртовать с человеком, который тебе нравится», с которыми дальше почти — уже результат — не хмурого: «Хорошего вечера, Кэйа» не уедешь. Дилюк таким был не всегда, и осознавать это больнее, чем было получить от него шрам. По правде говоря, Кэйа очень скучает по открытому, дружелюбному, немного наивному, улыбчивому Дилюку, отчасти потому, что тогда с ним было проще разговаривать. И потому, что ему самому нравились авантюры, которые Дилюк их впутывал, и за которые им частенько попадало, если не от Крепуса, то от Аделинды, чей гнев страшнее, Кэйа так и не понял. Сейчас же, даже несмотря на то, что они иногда работают вместе, он остаётся молчаливым и угрюмым. И они ещё не попали ни в одну передрягу. И это невыносимо. — Почему ты продолжаешь строить из себя непонятно что, — Розария появляется как всегда неожиданно и хриплым голосом щекочет ухо. Она всегда смотрит в саму суть вещей, и иногда это раздражает, кажется, она просто читает мысли — Кэйа надеется, что это не так, потому что его размышления, посвящённые Дилюку не всегда можно крутить нон-стопом в чужой голове, — вместо того, чтобы просто спросить, хочет ли он сходить с тобой куда-то? — Как грубо, сестра Розария, я же даже ещё не выпил прекрасного вина, чтобы меня доводить до эмоционального раздрая, — он отвечает притворно обиженно, хотя прекрасно знает, что она права, но кто же виноват, что при взгляде на Дилюка, у него сердце заходится в истерике, а лёгкие отказываются функционировать. А ещё дело в том, что чувство вины его до сих пор медленно, но верно гложет, мешая даже подумать о том, что у них вообще могло бы что-то получиться. — Перестаньте паясничать, сэр Кэйа, — она закатывает глаза, — лучше пойдите и возьмите нам выпить. До стойки буквально пять шагов — они всегда по вечерам занимают столик в углу у входа, прямо напротив Дилюка, точнее, бара — но проходит он их так медленно, будто в конце пути перед ним разверзнется океан, из пучины которого выпрыгнет огромный кит и проглотит его вместе со всеми сомнениями, он чувствует, как от его изящества, плавности в движениях, способных произвести впечатление на любого в городе не остаётся и следа. Но ничего такого, как и во все пару тысяч раз, не происходит. За стойкой всё ещё стоит Дилюк, тот самый из-за которого он по пути растерял адекватную речь. И вот он, с обнажёнными перед перед ним, неправдоподобно притворяющимся, что ничего не замечает, чувствами, и это непривычно. Ново, но не настолько дискомфортно, как ожидалось. Но Кэйа не был бы собой, не попытайся он — ну, чтобы уровень дискомфорта подскочил как температура в июле в зенит солнца — сказать что-то до катастрофично закатившихся багровых глаз напротив абсурдное: — Ты, случайно, не картина? — к счастью, ему не дают договорить, и слава Архонтам, потому что дальше Кэйа ничего не придумал, понадеявшись на импровизацию. Которая, спасибо Венти и Барбатосу, не пригодилась. — Нет. Придумай что-то пооригинальнее, — голос звучит неожиданно громко в шуме всеобщего веселья, и по спине пробегают мурашки. Кэйа к нему приглядывается, не понимая, в Дилюке действительно что-то изменилось, или так только кажется. Причёска не менялась — всё тот же высокий хвост, в глазах всё те же тлеющие угольки, вот только… Кэйа сглатывает, то ли от неожиданности, то ли от осознания, что на губах Дилюка — лёгкая, едва заметная улыбка. И от неё сводит сердце, всё ещё не оставляющее попыток качать кровь. Почти напрасных, надо сказать, потому что лёгкие, например, давно уже сдались и решили взять отпуск до следующей жизни. — Надеюсь, «Полуденная смерть» сегодня такая же сладкая, как и… — Дилюк на вторую попытку сказать непонятно что хмурится, прогоняя наваждение, и угрожающе подносит упаковку сока к бокалу, и Кэйа вскидывает руки: — Понял-понял, больше не буду. Вино слегка кислит на языке, а в голову приходит гениальная идея, и она точно не продиктована лёгкой степенью опьянения. — Рози, у тебя не найдётся листа бумаги и карандаша? — Кэйа тянет слова в привычной заискивающей манере, которая на ней, впрочем, никогда не работала, но привычка есть привычка. Розария кривит усталое лицо, достаёт из сумки какую-то книгу и, пролистав на страницу, на которой меньше всего текста, вырывает её. — Держи, — протянутая страница — о, Архонты, как бы сказал любой житель Мондштадта, почитающий Барбатоса, который, кстати, прямо сейчас пьяный вусмерть распевает песни в центре таверны — вырвана из молитвослова. Карандаш катится к Кэйе следом. — Молитвослов? Серьёзно? — он всё-таки решает спросить, на что Розария лишь невозмутимо пожимает плечами: — Страницей больше, страницей меньше, какая разница, — она делает паузу, и ей бы так пошло закурить сейчас, — всё равно эти книжки только Барбара досконально читает. Кэйа старательно выводит аккуратное: «Ты бы согласился пойти со мной на свидание?» прямо поверх молитвы, обводит буквы несколько раз, чтобы текст читался отчётливее и, довольный собой, но всё ещё смущённый от того, что он сейчас делает, поднимается со своего стула и медленно бредёт прямо навстречу своей гибели. Точнее, даже не своей, а самооценки, и без отказа Дилюка изрядно побитой разными обстоятельствами. Листок, сложенный вдвое, так хорошо лежит в ладони и совсем не хочет её покидать, но приподнятые брови Дилюка и молчаливое: «Что тебе ещё нужно?» в глазах вынуждают с кусочком своего самолюбия попрощаться. Ни слова не говоря, он оставляет листок на барной стойке и, не готовый слушать, как Дилюк чеканит своим красивым голосом чёткое: «Нет», быстро ретируется обратно за столик. Розария делает глоток пива из кружки и говорит, что он безнадёжен, и Кэйа бы ей поверил, вот только мимолётная улыбка, тронувшая губы Дилюка, когда он разворачивает импровизированное письмо и прочитывает его, говорит об обратном. Кэйа скрывает ликование за глотком вина — сегодня, по стечению обстоятельств, особо вкусного — из бокала и качает головой. До состояния эмоционального раздрая он так и не доходит, рассказы о сегодняшнем дне под мерные кивки Розарии, которая, скорее всего, снова ушла в себя, льются красноречивой рекой, и он не замечает, как над ними нависает тень. Розария едва не давится пивом, когда Дилюк кладёт свою руку на плечо Кэйе и, заглянув ему в глаза, спрашивает так, будто он просто интересуется у своих завсегдатаев: — Как вам напитки? — и тут уже Кэйа давится, только не вином — им было бы жалко откашливаться, воздухом, не так критично, но не намного приятнее. Ладонь на его плече почему-то ощущается жаром нечеловеческого тепла, до носа доходит запах подпаленного меха любимой накидки, но дёрнуть рукой, чтобы её скинуть, кажется таким неправильным, что он просто ждёт. Чего-то. — Пиво великолепное, господин Дилюк, — в голосе Розарии почти не слышны нотки сарказма, этот момент бы запечатлеть и поместить на первую страницу «Мондштадтского еженедельника», но Кэйи хватает только на сиплое: — Вино сегодня вкуснее, чем обычно, хотел бы я знать, почему. Он уже не слышит, что Дилюк им отвечает, прежде, чем вернуться на своё рабочее место к Хосе, ожидающему уже десятую кружку пива, потому что он потерял связь с реальностью, заметив сложенный вдвое, тот самый, листок, притягивающий к себе внимание как фонарь — мотылька. Рука сама тянется к нему, медленно разворачивает, как будто Кэйа подсознательно опасается, что страница сейчас воспламенится и подпалит ему ещё и вторую бровь. Но ничего такого не происходит. Под его вопросом написано неаккуратное: «Да». И ещё чуть ниже, уже мельче: «Подожди меня после смены». Губы сами собой расплываются в победной улыбке. Всё-таки, слово и правда работает всегда. Просто иногда нужно приложить немного усилий. И много, в случае Дилюка — очень много, личного обаяния.