греза ванильной орхидеи

      Ванилла заботливо гладит мягкую шерсть розовой овечки, опять прибившейся к нему на очередной прогулке по саду. Треплет ее по голове, встает коленями на жесткую гранитную плитку, задевая полами плаща молочно-белые лилии, и обнимает миролюбивое животное, утыкаясь в сладко-мягкую нежность шерсти, которая пахнет сахаром и свободой.       Дарк Какао рядом тихо хмыкает, и уголок его губ едва заметно дергается в подобии улыбки. Приятно смотреть на выражение бескорыстной любви.       — Хорошая, — тихо подает голос Ванилла, и сердце у Какао сыплется мелкими крошками от сквозящего благоговения и искреннего восхищения перед каждым живым существом. Каждым созданием. — И мягкая. Не хочешь потрогать?       — Мне не по статусу, — с несвойственным шуткам грубым голосом усмехается собеседник. — Да и как-то… Экспрессивно.       — Любить учатся с малого, — в сторону отправляет свои слова Ванилла, продолжая одной рукой поглаживать нежную розовую шерсть на спине, а второй — касаться пушистой макушки. — Каким бы грозным ты не казался, я знаю тебя очень хорошо. Какао? Ты правда не хочешь… присоединиться? — он тихо смеется, опуская глаза к исцарапанной плитке.       Момент не кажется неловким — скорее, очень личным. Для Дарк Какао, твердо стоявшим на ногах, но в душе по неизвестной причине дрожащим каждой клеткой, для Пур Ваниллы, чья рука напряженно замерла, протянутая вперед — к собеседнику — ладонью вверх, да даже для непринужденно улегшейся на землю овечки, которая, не в силах понять тех сложных чувств, испытываемых ее случайными компаньонами, мирно закрывала глаза и нежилась, когда касались шерсти на ее затылке.       — Ты всегда чрезмерно добр к миру.       — Хочешь сказать, что эта овечка неожиданно окажется ведьмой, и королевство будет разрушено окончательно? — Ванилла понижает голос на полтона. — Я не заставляю тебя. Мне кажется, тебе бы самому хотелось разделить этот момент со мной.       — Ты прав. — Какао снова хмыкает, разрезая странную тишину сада шорохом пол плаща и лязгом железа, когда доспехами на колене касается гранита. Его рука благополучно перехватывается тонкими нежными пальцами, и, мимолетно прижимаясь ладонью к ладони Какао, Ванилла тотчас же помогает ему коснуться розовой сладкой ваты, рукавом на второй руке прикрывая как никогда широкую улыбку.       — Тебе идет. — Легкий смех, блеск в глазах и едва подрагивающие ладони, когда они вместе — рука на руке — гладят млеющее животное.       — Что?       — Ты не выглядишь чрезвычайно… черствым, — играет словами Ванилла, — когда мнешь сахарную вату вместе со мной.       Дарк Какао закрывает глаза и басисто смеется, качая головой. Теплые руки собеседника будто бы пробираются до самого сердца, и он, не желая прерывать момента единения, спустя время молча встает, стряхивает несуществую грязь с доспехов, помогает подняться Ванилле и молча смотрит на сонную овечку.       — Ты не представлял, наверное, но именно такие звери всегда напоминали мне о тебе.       — Ого. Почему?       — Не совру, если скажу, что мне хотелось их коснуться.       Пур Ванилла мягко и трепетно улыбается. Кто бы мог подумать.       В воздухе витает запах распустившихся белых лилий, мирно журчит какой-то подземный ключ, от ветра шелестят складки одежды на черном и белом плащах, а Ванилла, утыкаясь лбом в широкое, но до невозможности родное плечо, улыбается своим мыслям.       Дарк Какао кладет руки на чужую спину лишь с одной мыслью: этого ему и не хватало.