взгляд владыки

Говорят, у Владыки тяжелый взгляд, густота смолы в бездонных провалах глаз, шелковый каштановый волос и едва уловимая надменная улыбка, чуть трогающая уголок губ. Тоусен бы отдал многое, чтобы хоть раз увидеть человека, который открыл перед ним единственно верный путь и даровал великую силу. Наверное, даже эту самую силу отдал бы, как бы безумно ни звучало, ведь без нее ничто не имеет смысла. Забрал бы ради такой возможности еще больше – даже жизнь, и даже жизнь соратника. Пусть бы даже жизнь Ичимару: ему, гаду ползучему, позволено при Владыке столько, сколько сам Канаме не смеет и просить, и даже мечтать о таком не смеет. Дело, однако, не совсем в этом: просто он не может знать своего Господина так, как остальные – это кажется несправедливым, ведь именно он, он единственный служит верно и безусловно, без оглядки на личное. Впрочем, слепота обостряет иные чувства. Он знает, что у Владыки голос низкий, до жуткого мягкий и тягучий, обезоруживающий жгучим спокойствием, и рука – сильная, властная; ей не стоит даже поднимать меч на жалких крыс, что всюду норовят в нее вцепиться. Беспомощность и одновременную святость своего положения подле этой самой руки Тоусен осознает ударом под дых – буквально морской волной, подгоняемой ураганным ветром – каждый раз, когда ладонь Айзена тяжело опускается на плечо или держит за запястье, останавливая от необдуманного порыва. уйдите с дороги. вы не смеете мешать Господину. позвольте, Владыка, я уничтожу их. – Выслужиться пытаешься, а, Канаме? Присутствие Ичимару Тоусен угадывает безошибочно с точностью до полушага, издевательскую улыбку различает по тошнотворным ноткам в голосе. Лис пару раз, вероятно, почувствовал-таки, что следующая попытка вывести его из себя может закончиться весьма удачным попаданием беспощадного клинка под ребра, так что теперь чересчур близко старается не подбираться и всегда заранее кладет ладонь на рукоять, обращаясь к напарнику. Этого слепой капитан, конечно, не видит – но слышит едва различимый короткий лязг гарды, чуть плотнее прижатой к ножнам, улавливает незначительные колебания встревоженной реацу чужого меча. Только он собирается ответить, как из ниоткуда выступает Владыка. – Гин, хватит. – Как скажешь, капитан Айзен. Айзен – единственный, чьего присутствия Тоусен не может ощущать все время. Колебания его реацу пугающе огромны, хотя, конечно, абсолютно контролируемы: то едва ли получится найти его в двух шагах, то тяжелейшая духовная энергия водопадом хлынет из-под купола Лас Ночес, если Бог разгневается в противоположной от подчиненного части дворца. кажется, я вижу, господин Айзен. я вижу… вашу силу. Владыка подарил ему прозрение. Рядом с ним Канаме впервые заметил – почувствовал, ощутил, увидел? он не уверен, какими словами определяется это на самом деле – странный, незнакомый отблеск в привычно теплой, родной пустоте. По чужим словам, реацу Айзена – фиолетовая. Это первый цвет, который он познал, кроме цвета самой жизни – необъяснимого словами цвета пустоты, несуществующего окружающего мира. Его не с чем сравнить, чтобы убедиться, но Тоусен понимает, что он – особенный. Такое описание, должно быть, для других показалось бы скудным и бессмысленным, и тот же Ичимару завел бы с едким привкусом иронии пару десятков сравнений для внешнего проявления божественной силы… Тоусен слеп. Он не найдет, с чем сравнить едва различимые отблески, прожигающие пустоту мутными очертаниями силуэта. Зато теперь Тоусен понимает, что такое черный – всепоглощающий и тяжелый: он возникает тогда же, когда появляется свет божественной реацу, заполняя все пространство, где ее нет, и снова растворяется в небытие, когда она пропадает. Владыка – свет. Да, дорога под его ногами может пропитаться кровью; но ведь и шинигами сами говорили, что свет – то же, что справедливость? Всего-то городок Генсея и десять капитанов Готей-13 – не такие большие жертвы ради осуществления плана Господина. Всего лишь неразрывная вековая дружба и слепая преданность сквозь десятилетия – совсем жалкие помехи на пути. – Не горячись, Канаме, – настойчиво шипит Гин, случайно – будто бы случайно – тормозя рядом с ним после контратаки противника; уже в который раз с первого шага из гарганты он повторяет одно и то же: – Твой Ками-сама не намерен прощать сегодняшних ошибок. – Не тебе меня учить, – раздраженно бросает Тоусен и выдергивает клинок из тяжелых стальных цепей, без объявления войны врываясь за границы беспомощных в иллюзорной добродетели душ вчерашних товарищей. Бой затягивается; его не ждали. Они пытаются вразумить его словами, обещают открыть глаза. Он и не знал, что у Комамуры такой черный юмор; впрочем, намерение заставить слепого прозреть и вернуться в Общество душ звучит действительно иронично. По-настоящему слепы и глупы здесь только они сами, если, столкнувшись с мощью, превосходящей и шинигами, и пустых, по-прежнему продолжают жалкие потуги. Идиоты с открытыми глазами, затуманенными наивностью суждений о своей благодетели, уверенные в том, что могут учить его жить, словно боги… Куда им – до господина Айзена? Он здесь – единственный Бог. – Ты открыт, Канаме. Не теряй бдительность, – отзывается эхом в ушах голос замершей на ближайшей крыше тени Ичимару, когда Тоусен с одного удара отправляет в полет лейтенанта и беспечно останавливается, не глядя на заносящего меч Комамуру. – Закрой пасть, змееныш, – рычит он сквозь трещину в маске, легко останавливая рукой огромный клинок банкая. – С моей новой силой мне не нужна осторожность! Воздух вокруг сгущается, становится влажным и тяжелым от количества рейши – и при этом пугающе душит замершего в оцепенении Хисаги, раздирая глотку. Чернота реацу с редкими бликами темно-фиолетового прибивает к земле избитого лейтенанта; даже за закрытыми веками он видит этот свет, эту тьму, этот в буквальном смысле перевернутый свет, извергающийся из жуткой крылатой твари, в которую превращается капитан. я вижу. вижу, вижу, вижу! так вот как выглядит этот мир! Тоусен впервые открывает глаза, и сразу же обилие цвета бьет в голову, смешивается с пьянящим запахом крови, и бойни, и всепоглощающей ненависти, и… – Вы больше не капитан Тоусен, которого я знал. Почему? Почему Владыка не сказал, что обретение зрения телом способно ослепить душу? Тоусен впервые открывает глаза – под голубым небом и окровавленной мордой Комамуры. Сила пустого, дарованная Айзеном, дает ему еще несколько мгновений жизни, безумную надежду на справедливое спасение и туманный взгляд на замершего в бессильной дрожи лейтенанта. У Хисаги в глазах – отчаянная преданность и всепоглощающая вина за пеленой слез, а в безумном крике – искренний страх… – Капитан Тоусен! Капитан!.. почему?.. почему ты кричишь? почему ты зовешь меня? Еще полмгновения – возможность единственный и последний раз взглянуть на своего Бога. А у Владыки, величественно застывшего под небесами в кольце божественного света – каштановый шелк волос и едва уловимая полуулыбка, чуть трогающая уголок губ; густой, обволакивающий голос, заглушающий даже плач Сузумуши, и тяжелая, сильная рука; властный взгляд, ломающий опору под ногами, и чернота смолы в бездонных провалах глаз, полных высокомерного презрения к своим самым верным рыцарям. Канаме не успевает осознать свою смерть, жизнь обрывается одной – единственной, неоспоримой, божественной – волей и надменным взглядом из-под облаков. почему? почему ты плачешь, Хисаги? ведь я здесь. я снова… Шухей не узнает ужасающего вопля, звериного воя, срывающего глотку, не понимает, что кричит он сам; только страх и ужас на грани безумия срывают на собственном теле мясо с костей, отражаясь в остекленевшем взгляде, безвольно замершем на растекающейся под ноги луже крови и клочьях растерзанного тела капитана.