***
Твоё имя стоит комом в горле Круг замкнулся, но будет разорван Изнутри меня ест это чувство Кровь уже не имеет вкуса От тоски не угасая, синим пламенем горю Плоть зубами раздирая, вытесняю пустоту Я целую твои слёзы, для меня они вода Я дышу твоей печалью — это воздух для меня IC3PEAK — Слёзы
***
Трансильвания, 1462 год
Мои губы онемели от молитвы, язык пересох и налился свинцом во рту. За стенами часовни я слышу крики моих солдат, бой наших боевых барабанов. Праведность предстоящего насилия эхом отдается во мне — гулкое сердцебиение, которое, без сомнения, сотрясает кости моих предков, покоящиеся в склепе внизу. Я открываю глаза и останавливаю свой взгляд на безмятежном лице страдающего Христа, висящего на распятии над позолоченным алтарем. Я ищу такого покоя, повторяя свои клятвы Всевышнему, — даже если мы потерпим неудачу, если я умру, это будет в священной битве, и я воссоединюсь со своей семьей в Царстве Небесном. Смерть будет не смертью, а вечной наградой. Но мы не потерпим неудачу. Мы не можем. Константинополь пал. Судьба христианского мира висит на волоске. Мой род и те, кого я возглавляю, должны одержать победу над нечестивыми ордами. — Пора. — Рука отца Дэвиса касается моей склоненной головы дрожащими благоговейными пальцами. Я встаю под шорох доспехов и отворачиваюсь от алтаря, позволяя ему провести меня через залитую свечами часовню, чтобы присоединиться к моей сестре у дверей. Она облачена в доспехи, более изящные и легкие, чем те, что ношу я, но у каждого из нас на наплечниках изображена голова оленя, а на нагрудных пластинах — фамильный герб Лектеров. Ее девы-воительницы заканчивают заплетать ее длинные волосы цвета пшеницы в тугие косы, оборачивая их вокруг головы, прежде чем надеть шлем. Легкий взмах моей руки, и девушки разбегаются. Сестра смотрит на меня холодными серыми глазами, когда я помогаю ей с колчаном и вкладываю лук в ее руку. — Ганнибал, — говорит она, ее голос нежный, но решительный. — Улыбнись, брат. Скоро земля обагрится кровью язычников. — С божьей помощью, — отвечаю я. — Держу пари, я убью больше турок, чем ты. — Миша слегка игриво подталкивает меня локтем. — Ничто не доставило бы мне большего удовольствия. — Наши родители умерли, когда мы были маленькими, — в некотором смысле я всегда чувствовал себя больше родителем для Миши, чем братом. Если она превзойдет мои навыки в бою, это принесет мне отцовскую гордость. Я научил ее всему, что знаю о военном искусстве, хотя всегда молился милостивому Создателю, чтобы ей не пришлось им воспользоваться. Силы зла не дремлют и не спрашивают. На рассвете мы отправимся в пограничные земли, чтобы защитить наш род и нашу веру. Мой оруженосец приносит мне меч и пристегивает ножны к моему поясу. Отец Дэвис благословляет нас в последний раз. — Пусть меч твой, — говорит он мне, — горит святым огнем Архангела Михаила, тем же святым огнем, который загнал змия обратно в бездну. — Мише: — Пусть стрелы твои поражают верно, будто летят на крыльях ангелов, низвергая врагов наших в геенну огненную. — Он помазывает каждого из нас елеем, чтобы скрепить свои слова. Это заключительный акт подготовки. Я не могу больше медлить. Я чувствую решительную длань Божью, направляющую меня, и страх покидает мое сердце. Есть только одна вещь, которая могла бы заставить меня помедлить, которая могла бы поколебать железную хватку на моем мече, когда я покину замок моей семьи, возможно, навсегда. Зрелище, которое заставило бы меня захотеть отвернуться от своей святой миссии. И прежде чем мы успеваем уйти, двери отворяются ровно настолько, чтобы он мог войти и встать передо мной. Илья. Его глаза покраснели и ввалились, но он не плачет. Вместо этого он храбро улыбается мне и делает шаг вперед, чтобы пожать мою руку, затянутую в перчатку. На нем его спальное одеяние, поверх которого наброшен один из моих вышитых халатов. Слишком большой для него, он свободно свисает на одно плечо. Мой муж. Мой прекрасный мальчик, мое самое дорогое сокровище. Мой жених, которого я ценю превыше всего. Мы попрощались прошлой ночью. Я подумал, что лучше не встречаться с ним до рассвета, чтобы не было соблазна отказаться от святого стремления избавить землю от турок-мусульман и вместо этого бежать с ним. Мы бы жили в каком-нибудь безвестном лесу, он и я, не обращая внимания ни на остальной мир, ни на Всемогущего. И я бы умер счастливым человеком. Очертания его рта и румянец на щеках делают меня достаточно слабым, чтобы представить, как я нарушаю свои христианские обеты. Но он здесь, сейчас, и я не могу не обнять его, желая всеми фибрами своей души, чтобы между нами не было стального нагрудника. Миша трогает Илью за плечо. Ее пальцы обнажены для стрел, и я завидую им, когда они убирают его локоны за ухо. — Крепись сердцем, мой друг. Мы увидимся через пару седмиц, — произносит она. — Храни тебя Бог, Миша. — Он отстраняется от меня ровно настолько, чтобы поцеловать ее в щеку, и Миша со священником покидают нас, чтобы мы могли еще раз попрощаться. — Я должен пойти с тобой, — умоляет Илья в последний раз, глядя на меня своими голубыми глазами, которые кажутся мне прекраснее любого сапфира или топаза. — Пожалуйста, Ганнибал, позволь мне пойти. Если нам суждено погибнуть, я хочу умереть рядом с тобой. — Нет, любимый, — шепчу я ему на ухо, вдыхая свежий аромат горного воздуха от его темно-каштановых волос. — Кто-то должен остаться. Если мы с Мишей потерпим неудачу, ты и твои люди — последняя надежда для наших деревень. Держите их в безопасности замка, пока не прибудет подкрепление. — Если турки все-таки прорвутся мимо наших войск, горе им. Мой Илья и его свита свирепы и быстры, вооружены кинжалами, которые сверкают подобно молнии, и арбалетами с болтами, достаточно толстыми, чтобы пробить череп сквозь шлем. Пока я обучал Мишу драться, мы многому научились от Ильи, когда он приехал в замок Лектер. Однажды, по дороге в гости к соседнему боярину, бандиты настигли наш отряд, численно превосходя наших стражников в три раза. Одно из самых дорогих мне воспоминаний — это то, как Илья спрыгнул с лошади, чтобы вонзить нож в шею отпетому разбойнику, и тут же вскочил на ноги, чтобы вонзить кинжал в горло другого. Мой умный свирепый мальчик. Я доверяю ему больше всех остальных безопасность замка Лектер и его обитателей. — Пожалуйста, — умоляет он, в последней попытке повлиять на меня. Я целую его, возможно, в последний раз, сначала нежно, потом с безудержной страстью. Я изливаю всю свою любовь, молясь о его благополучии, постоянно повторяя мольбы Господу в моем сознании. — Илья. Я люблю тебя больше всего на Свете и даже на Небесах. — Это страшная ересь, но это правда, и я только надеюсь, что Бог простит меня. — Ганнибал… возвращайся ко мне. — Он наконец высвобождается из моих объятий. — Я буду ждать тебя здесь. — Он снова плачет, и я вижу, как он дрожит, пытаясь сохранять мужественное выражение лица. — Я буду защищать наш дом. Когда я буду скучать по тебе, я-я н-напишу свои мысли на пергаменте и… запечатаю письма, пока ты не вернешься. — Обязательно запиши все свои сны. — Я не могу остановить свои собственные слезы. Каждое утро мы рассказываем друг другу, о чем грезили ночью. — Все мои сны будут о тебе, — выдыхает он, прежде чем позволить рыданиям вырваться наружу. Он закрывает лицо руками и отворачивается от меня. — Господь защитит нас. — Это самый трудный подвиг, который я когда-либо предпринимал за свои благословенные годы на этой земле, но я открываю дверь часовни и выхожу на бледный рассвет. Мои воины выкрикивают мое имя, когда я сажусь на коня и присоединяюсь к Мише в центре двора. Вместе мы галопом мчимся навстречу нашей судьбе, исполнению нашего священного долга. Битва растягивается на несколько дней, прерываясь только тогда, когда становится слишком темно, чтобы сражаться. Однажды ночью сияет такая полная луна, что мы можем продолжить бой. Мечи сверкают, поблескивая холодным светом, кровь черна на лезвиях, на лицах друзей и врагов одинаково. Я всегда чувствовал, что каждая смерть, которую я приношу, должна быть полностью пережита, удостоена моего полного внимания. На войне это невозможно, хотя я позволяю себе немного насладиться перерезанным горлом, блеском недоверия в глазах врага, когда я пронзаю его насквозь, тем, как голова отскакивает от плеч человека, который думал, что Бог на его стороне. Возможно, так оно и есть. Так много христиан пало от клинков еретиков. Мы с Мишей тратим драгоценное время вдали от боя, пытаясь скоординировать действия и выработать стратегию с теми силами, которые у нас остались. Миша думает о воронье, что часто кружит над башней замка Лектер, о том, как вдруг один из них притворяется раненым, чтобы отвлечь предполагаемую угрозу от обнаружения их гнезд. Мы разрабатываем план и отправляем гонцов, чтобы они донесли о нем нашим капитанам. Прежде чем мы возвращаемся к битве, я останавливаю ее. Она глядит на меня с невысказанным вопросом. Я протягиваю руку под нагрудник и достаю золотое распятие под ним, на котором выгравированы слова любви моего отца, которые он подарил моей матери. Я никогда не алкал богатств и считал это своим сокровищем. И только крест моих родителей, который я носил каждый день с тех пор, как они умерли, — я почитал за драгоценность. — Ганнибал… — протестует она, когда я поднимаю распятие, чтобы надеть ей его через голову. — Одно дело знать, что Бог сегодня с нами, — говорю я. — А это другое утешение — знать, что мама и папа тоже с нами. Они бы так гордились тобой, Миша. Она сжимает губы в легкой кривой улыбке, которая, я знаю, помогает ей сдержать слезы. Объятие, и она уходит, возвращаясь к своим лучницам на западном гребне. Несмотря на все трудности, наш гамбит удается. Хотя мы потеряли многих из наших лучших христианских воинов, турки разбиты, у них нет лидера. Мы берем столько пленных, сколько можем, и когда оставшиеся войска собираются передо мной, я поднимаю большое золотое распятие, врученное мне одним из моих воинов. — Хвала Господу! Мы победили! Но даже когда мы празднуем и восхваляем Бога и Христа, в воздухе витает беспокойство. Наконец одна из воительниц Миши находит меня в толпе. — Поспешите! Скорее! Мое сердце леденеет, когда я быстро следую за ней по взрытой окровавленной земле к палатке под западным гребнем. Я распахиваю покои и нахожу Мишу, растянувшуюся на одеяле, в окружении ее плачущих женщин. Они молятся и крестятся. Целители удалились. Они знают, что рана от меча смертельна. Даже сейчас я едва могу видеть, как поднимается и опускается ее грудь. Ее лицо неподвижно, застыло в агонии. Я застыл тоже, уставившись на нее сверху вниз, не в силах дышать или говорить, проклятый неподвижностью, я запоминаю мельчайшие детали ее последних мгновений. Родинка у нее на шее. То, как маленькие пряди ее волос над ушами всегда выбиваются из кос. Форма ее лица, в котором все еще сохранились нежные детские черты. Оруженосцы быстро снимают с меня доспехи. И все же я не могу пошевелиться. Я вспоминаю ночи, проведенные у ее постели, как я укачивал ее, когда ей снились кошмары о кончине наших родителей; она не успокаивалась ни перед сиделкой или прислугой, даже перед нашим дядей Робертом или тетей Мурасаки. Выражение ее прекрасного лица, что она носит сейчас, является точной копией того, которое было на ее лице, когда она была в нескольких мгновениях от того, чтобы проснуться с всхлипом и разрыдаться от страшного сна. И поэтому я делаю сейчас то, что делал всегда. Я обнимаю ее. Я укачиваю ее. Я шепчу, что все будет хорошо. Что рассвет приближается. Как и в детстве, ее лицо и тело расслабляются, погружаясь в спокойный сон. Она навсегда замирает в моих объятиях. — Она ждала вас, — шепчет слуга. — Однажды вы снова встретитесь в Раю. Я должен позволить ее банальностям утешить меня в этот момент. У меня есть люди, которыми я должен руководить. И пленники для допроса. Я позволю своему сердцу разбиться в другой раз, когда у меня будет свободное время. Три дня спустя, когда я как раз разбиваю пальцы турка по одному за раз, по всему моему телу проходит ощущение жжения. Я покидаю палатку для допросов и ныряю в лес, приказывая вернуться людям, которые следуют за мной, чтобы выяснить причину моего поспешного ухода. Я падаю на колени у края ручья и плещу водой на лицо в попытке остановить жжение. Оно проходит и сменяется ощущением удушения. Я хватаю ртом воздух, темнота застилает мое зрение. Я теряю сознание и просыпаюсь с ощущением, что я потерял время. Мое тело холодно, конечности налились свинцом. И я уверен, что в замке Лектер что-то не так. Илья. Возвращаясь в лагерь, я подзываю к себе своих полководцев. Мы отправляемся через несколько минут с наспех собранной поклажей и изо всех сил мчимся домой. Мы вынуждены остановиться с наступлением темноты. Облака закрывают луну, а дорога в горы слишком опасна, чтобы ориентироваться при свете факелов. Я не сплю. В моих мыслях нет ничего, кроме лихорадочных молитв и его имени. Илья. Илья. Илья. В ту самую секунду, когда серые лучи предрассветного солнца освещают путь, мы отправляемся, пробираясь через перевал Борго. Наконец-то в поле зрения показались зубчатые башни замка Лектер. Я ожидал увидеть дым, услышать крики и металлический лязг битвы — вдруг какая-то часть турецких войск прорвалась через линию обороны, чтобы атаковать мою крепость, — но повсюду зловещая тишина, ставни закрыты, вокруг никого. Реба, ближайшая подруга Ильи и травница замка Лектер, ждет меня во дворе с тростью в руке. Она узнает звук моих шагов и тянется ко мне, заключая в крепкие объятия после моего почтительного поклона. — Мой господин, — мягко говорит она. — Нет слов, чтобы выразить мою скорбь… — Моя сестра погибла с доблестью, — говорю я, мое сердце все еще бьется в железной клетке ребер, как взволнованное животное. — Леди Миша погибла? Время замедляется. Останавливается. Я хватаю ее за худые плечи. — Илья? — Он думал… что потерял вас. — Где мой муж? — Мой вопрос произнесен с недоверчивой злобой. — В часовне, — шепчет она. Я отпускаю ее и спешу к двойным дверям, распахивая их обе одним движением. Домочадцы замка и стража Ильи собрались на скамьях. Отец Дэвис медленно идет по проходу, размахивая священным ладаном. Собравшиеся говорят вполголоса или молятся, стоя на коленях. Отголоски тихого плача раздаются в священных стенах: всё замолкает, когда я переступаю порог. Все взгляды прикованы ко мне, когда я заставляю свои ноги двигаться вперед, шаг за шагом, мое дыхание обжигает легкие. Все, что я слышу, — это стук моего сердца и шаги, убегающие в тишину. Илья лежит в гробу перед алтарем. Он одет в мягкую белую тунику и кожаный пояс с резьбой, в которые он был облачен на нашу свадьбу. Он выглядит там таким маленьким, на груди у него разбросаны цветы, руки перевязаны белой лентой на животе, волосы тщательно расчесаны и блестят в свете свечей. Ресницы черными тенями ложатся на его бледные щеки. Я ценю их старания, но здесь нет никакой иллюзии, никакого умаления правды. Илья, мой возлюбленный муж, мертв. Мне хочется кричать. Я не могу. Если бы я это сделал, я бы никогда не остановился. Это звучит как дикое, сладостное освобождение, но я не могу издать ни звука. Все, что я могу сделать, это подойти к нему. Даже когда я вытаскиваю его из гроба, разбрасываю цветы, заключаю в объятия, я чувствую запах смерти. Я знаю, что плачу, но все равно не издаю ни звука. Здесь нет слов. Реба всегда была самой мудрой из нас. Мелодия рыданий не смогла бы по-настоящему выразить эту потерю. Постепенно я начинаю осознавать, что часовня опустела. Витражные окна потемнели под покровом ночи. Остаются только отец Дэвис и Реба, последняя задерживается в задней части часовни у дверей. Я осторожно кладу труп моего мужа в гроб и снова раскладываю цветы. При свете свечей, сквозь пелену моих слез, я могу на мгновение притвориться, что он спит. — Турки пустили стрелу в его покои, — объясняет Реба, ее голос эхом отражается от расписанных стен, изображающих Крестный ход. Мария держит на руках своего мертвого сына. — Там было письмо, в котором говорилось, что ты был убит. Внутри было вот это. — Я поворачиваюсь на звук звенящего металла. Реба держит распятие моей матери. То, которое я подарил Мише. Враг украл его у нее, когда она умирала, и использовал против меня самым жестоким способом, который только могла вообразить Вселенная. — Он… выбросился в реку из окна башни. Граф Лектер… Я умоляла, чтобы он позволил мне поговорить с ним. Я колотила в дверь, но… Она позволяет своим словам повиснуть в воздухе, тонкими и рваными, как зимние облака. Я отворачиваюсь и протягиваю руку, чтобы погладить Илью по волосам, приглаживая каштановые локоны. — Вы увидите его снова, — настаивает Реба. — Он встретит вас у врат Рая! — Нет, — возражает ей отец Дэвис. Я медленно опускаюсь на колени рядом с Ильей. Я поворачиваю лицо и смотрю на священника. Его глаза печальны, но рот сжат в решительную линию, которая намекает на своего рода вынужденную жестокость. — Ваш муж покончил с собой, — говорит он. — Он забрал свою собственную жизнь. Его душа проклята, граф Лектер. Звенит тишина, тяжелая и ясная. Громкий колокол. И я ломаюсь. Я чувствую, как сама моя душа разрывается по швам, когда что-то вырывается из нее наружу. То, что появляется, — это кинжал чистого понимания. Бог безмерен в беспричинной жестокости и несравненен в своей иронии. Он наслал шторм, чтобы убить моих родителей в море, подняв волны такой высоты, что они перевернули их корабль. Он оставил Мишу на мое попечение только для того, чтобы она умерла у меня на руках. Его священный символ, десятилетиями носимый у моего сердца, использовался, чтобы обмануть моего любимого Илью. Господь отнял у меня все. Он опустошил мою жизнь. Я возглавил армию в защиту своей церкви, победил язычников, которые хотели узурпировать христианский мир. Вот как мне отплатили. Смерть и бесконечное одиночество — вот что я пожинаю, несмотря на то, что сеял добросовестно. Я поднимаюсь на ноги и вытаскиваю свой меч из ножен. Мое сердце разрывается, корчится в агонии, выкрикивает слова, но я рычу, мой голос тверд. — Я отрекаюсь от Бога. Отец Дэвис отшатывается, отходя от меня неровными шагами, чуть не спотыкаясь о свою сутану. — Г-граф Лектер, — заикается он. — Зачем такое богохульство? — Я отрекаюсь от Бога! — Я взываю к своей новой клятве перед безмятежным лицом Христа на кресте, когда он смотрит сверху вниз на моего Илью, одно из самых совершенных Божьих созданий, с неприкрытым презрением. — Я восстану из пепла и отомщу за него всеми силами тьмы. — Нет! — Отец Дэвис отчаянно крестится. Отступая от меня, он спотыкается и растягивается на скамье. — Остановитесь! — умоляет он. — Бог забрал у меня все! — рычу я, глядя вниз на гниющий кусок мяса, который когда-то был моим самым дорогим сокровищем. — Я заберу у него души и передам их Дьяволу! Я буду убивать от своего имени, никогда больше от Божьего! Побуждаемый силой, которую я не могу назвать или описать, я вонзаю свой меч в центр распятия. Кровь льется так, как будто я выпотрошил живого человека. Я чувствую, как ее тепло льнет ко мне, когда она струится на алтарь, наполняя чашу для причастия. Я чувствую резкий металлический вкус. Я смутно слышу, как отец Дэвис молится, всхлипывая, произнося слова, каждое из которых пропитано ужасом. Я наклоняюсь над телом Ильи и поднимаю чашу с алтаря. Поднося ее к губам, я пью. Мир становится черным, затем багряным. Боль, не похожая ни на что, что я когда-либо испытывал, разъедает каждую косточку в моем теле, каждый орган, заражает мою живую кровь и органы чувств. Со сдавленным криком я падаю рядом с Ильей, корчась в муках, когда мои вены наполняются огнем. Я чувствую, как каждая кость в моем теле ломается и снова срастается в кажущейся бесконечной серии мучительных трещин. Мой рот наполняется моей собственной кровью, когда что-то острое полосует меня по языку. И тогда боль проходит. Всё проходит. Я открываю глаза и легко встаю, с плавной грацией, присущей гораздо более молодому мужчине. Полутемная часовня каким-то образом теперь ярко освещена, хотя по обе стороны алтаря лишь слабо мерцают огоньки свечей. Я вижу все, каждый обломок краски на фресках, каждую жилку на лепестках цветов у лица Ильи. Теперь я еще острее чувствую запах гнили, пожирающей моего возлюбленного, и слышу, как бьется сердце отца Дэвиса в его груди, ясно, как звон церковного колокола. Сердцебиение зовет меня, мчась, словно загнанный кролик. Священник вскакивает со скамьи и бежит к двери. Совершенно не тратя сил, я ловлю его, вывернув руку из-под сутаны, прижимая к двери часовни. Поднимаю его, как будто он ничего не весит. — Боже, спаси меня! — задыхается он сквозь испуганные рыдания. Он размахивает руками, и бусины его четок касаются моего лица. Я шиплю, когда они обжигают мою плоть, как будто простое дерево раскалено добела. В наказание я вырываю его руку из сустава. Она легко отделяется, как будто я оторвал ногу от жареного фазана. Он воет. Кровь льется на камни внизу. Кровь. Она взывает ко мне. Меня снедает жгучая жажда, которой я не могу дать названия, и я утоляю ее на мгновение, слизывая его кровь со своих пальцев. Я вцепляюсь ему в горло. Мои зубы неестественно длины и остры. Я чувствую, как они выступают из моих десен, когда я пью горячую жизнь, принимаю причастие прямо из его вен. Она разбрызгивается по всей моей тунике, пропитывает меня от шеи до пят и течет сквозь меня, утоляя жажду и принося мне покой совершенного телесного удовлетворения. Я чувствую, как его кровь питает жизненной силой, которая проистекает из какого-то неестественного источника в моем сердце. Мое сердце, осознаю я, когда опускаю его безжизненное тело на пол, больше не бьется. Я смотрю на свои руки, испачканные красным, затем прикасаюсь к неестественным зубам, прежде чем они втягиваются в мой череп. Я не знаю, кем я стал, но я знаю, кем я больше не являюсь. Я больше не дитя Божье. Я — нечто совершенно другое. И я жажду большего.***