***
Замок Лектер месяцами готовился к приезду адвоката. Необходимо было позаботиться об удобствах, присущих только смертным. Нет. Я жду не адвоката. Нет, его. Мистера Грэма родом из Лондона. Тогда почему я стою во дворе на снегу, окруженный своими домочадцами, рядом со мной моя сестра Миша? Мое сердце расцветает, когда я вижу ее рядом со мной, ее длинные волосы заплетены в косу вокруг головы и украшены остролистом и ягодами брусники, в кои-то веки она одета в платье, на плечи наброшен меховой плащ. «Я скучаю по тебе», — хочу сказать я, но это не то, что слетает с моих губ. — Спасибо, что потворствовала мне, — говорю я вместо этого. — Ты прекрасно выглядишь. — Я придумаю для тебя подобающую расплату, — отвечает она с легкой ухмылкой. — И не волнуйся. Ты выглядишь достаточно привлекательно, чтобы у тебя появился шанс заявить на него права. — Она поворачивается обратно к открытым воротам. — Лишь шанс, — поддразнивает она меня. Мне снится воспоминание. Я не видел снов уже несколько десятилетий. Когда я впервые стал тем, кто я есть, я страдал от них каждую ночь, от извращенных кошмаров, в которых Илья и Миша умирали у меня на глазах снова и снова, или от сладких снов, которые были еще более болезненными при пробуждении, потому что реальность была гораздо хуже. Со временем я научился распознавать сны и научился полностью их контролировать. Научившись, я отключил ту часть себя, которая вообще допускала их в разум. Это сон, но это также и прошлое, и я не могу контролировать ни одну деталь. Я — марионетка памяти. У меня нет другого выбора, кроме как подчиниться, хотя я пытаюсь и заставляю себя проснуться. Это воспоминание прекрасно, но очнуться от него будет значить окунуться в сладкую боль. Наконец во двор въезжает компания саней, их блестящие полозья скользят по кристально чистому снегу; некоторые запряжены лохматыми лошадьми, другие — собаками. Я приготовил слова, чтобы поприветствовать все собрание — стражников, слуг и возничих, — но они мгновенно забываются. Тут, под палящим зимним солнцем, Илья сбрасывает одеяла и ковры, под которыми он укрывался, чтобы согреться, и, смеясь, отчаянно пытается освободиться. Как только ему удается сбросить плащ и выйти из саней, я оказываюсь рядом, заключаю его в крепкие объятия, не заботясь о том, что одна моя рука обхватывает его зад, а другая прижимает к груди. Я утыкаюсь носом в его шею и глубоко вдыхаю его запах, как последний глоток воздуха вдыхает умирающий. Он тянет меня за волосы, запрокидывая мою голову назад, чтобы поцеловать, и это неприлично, особенно перед его свитой и всеми моими домочадцами, включая отца Дэвиса. И все же здесь нет ничего, кроме доброжелательного смеха, приправленного болтовней и приветствиями, возбужденного тявканья собак. Наконец я отпускаю его, но ровно настолько, чтобы поставить его ноги обратно на землю. Я не думал, что это возможно, но он стал еще красивее, чем когда я оставил его в мае прошлого года. Двадцать пятого мая, если быть точным. Я помню все даты. Двадцать пятого мая я впервые поцеловал его, а четвертого мая мы впервые встретились. Четырнадцатого мая мы провели бой на тренировочной площадке. Еще красивее. Как? Волосы немного длиннее, да локоны каскадом спадают с его затылка, касаясь задней части ворота с высоким воротником. Просто с тех пор, как я видел его в последний раз, он стал мужественнее, возможно, в этом все дело. «Постоянство — это добродетель, которая требует силы сердца и души». И Илья постоянен. Все лето, во время сбора урожая и до самой зимы, мы переписывались друг с другом, длинные письма были полны тоски. Я посылал ему свои наброски. С течением времени они становились все более чувственными. Я не мог удержаться, чтобы не нарисовать его и не добавить свое изображение, как будто я пришел к нему в гости. Все началось с простой серии рисунков, предлагающих то, чем мы могли бы заняться вместе при следующей встрече — охотой, танцами, чтением друг другу. Это переросло во что-то другое, и я искренне надеюсь, что у него была возможность читать мои письма в одиночку. Но что еще более важно, наши знания и понимание друг друга только усилились благодаря нашей переписке. Я люблю его еще больше, каждой клеточкой своего сердца, и встреча с ним после всех наших писем и месяцев ожидания дала мне возможность взглянуть на него другими глазами. И я не могу освободить его из своих объятий, не полностью. Моя рука целомудренно лежит на месте, где изгибается его спина, и другой рукой я позволяю себе погладить его по щеке. Его улыбка такая теплая, что можно было бы растопить этот глубокий снежный покров горной зимы, который угрожает всем нам ледяным укусом кристаллов на ветру. Я смутно слышу, как Миша произносит то, что я хотел сказать в приветствии всей свите, во всяком случае, в ее собственной неприкрашенной версии, и приказывает всем заняться своими делами — отвести лошадей и собак в стойло и разгрузить багаж. Но теперь его руки снова обвивают мою шею, и он крепко прижимает меня к себе, покрывая прерывистыми поцелуями мое ухо и щеку, теплые губы касаются моей обожженной зимой кожи. Наконец он расслабляется. Мы на мгновение насыщаемся. — Милорд, — произносит он в качестве приветствия, отпуская меня для надлежащего поклона, хотя и с еще одной озорной улыбкой. — Ваше Превосходительство, — отвечаю я, кланяясь в ответ, хотя и не так низко — я выше его по званию в соответствии с нелепым распорядком жизни, принятым смертными. Однако мы все равны перед Богом. Мы смеемся, как будто выпили слишком много вина или сливовицы, опьянев друг от друга. — Что думаешь о санях? — Он усаживается на самую дальнюю скамейку и жестом приглашает меня сесть рядом с ним. — Прекрасные сани. — Они кажутся новыми, выкрашены в яблочно-красный цвет с позолотой и замысловатыми маленькими оленями, скачущими из стороны в сторону. Я думаю, это отражение моего фамильного герба. И оказываюсь прав. — Подарок для тебя, — говорит он, когда я устраиваюсь рядом с ним, поглядывая на наших сопровождающих, которые дуют в ладони и притопывают ногами неподалеку. Интересно, насколько они отвлечены погодой. — От моего дяди Албеску, в духе сезона и для скрепления дружбы между нашими землями. — Замечательные сани, — небрежно говорю я, едва взглянув на них. Зимний ветер со свистом проносится по двору и убирает его волосы со лба, прежде чем позволить им снова упасть копной локонов. Его румяные щечки, розовый носик, Боже, помоги мне. — Иди сюда, ты простудишься. Он бросает взгляд в сторону людей, которым поручено наблюдать за ним, и двигается с отработанной быстротой, которую я видел, когда мы бились вместе. Илья перекидывает ногу через мою и устраивается у меня на коленях, одной холодной рукой касаясь моей шеи, а другой пробираясь по моей спине и опускаясь так низко, как только может, прежде чем его останавливает сиденье саней. Ловким движением я натягиваю на нас толстое одеяло. Теперь мы находимся в теплой темноте, крадем все, что можем, прежде чем нас поймают. Я откидываюсь, и он прижимается ко мне, находя мои губы своими, мои руки касаются того, чего не должны бы касаться. Я осознаю свое лицемерие, что меня одновременно возмущает то, что меня сопровождают, потому что я никогда бы не запятнал честь Ильи или имя Лектеров, и что я позволяю себе больше, чем положено христианину без кольца на руке. Бог не дает мне сил сопротивляться ему, и я наполовину разваливаюсь на сиденье, а он прижимается ко мне, целует мою шею, проводит рукой ниже по моей груди, пока моя перчатка мнет его ягодицы. Слои одежды, которые мы носим на себе, чтобы бороться с холодом, сводят с ума. Мое тело реагирует, Боже, помоги мне, — мы должны остановиться… — Господь может видеть сквозь одеяло, сыновья мои! — говорит нам Отец Дэвис. — Черт, — ругается Илья мне на ухо с печальным смешком. — Я скучал по тебе, — говорю я. — Ужасно. — Твои рисунки дали мне так много идей, — шепчет он, посылая трепет и огонь по моему телу. — И снов… Я дарю ему еще один страстный недозволенный поцелуй, и мы откидываем одеяло, снова впуская ледяное солнце. Там, где когда-то была тьма, теперь стало ослепительно.***
Там, где когда-то была тьма, теперь стало ослепительно. Мне нужно время, чтобы глаза привыкли. Бледное лицо Чийо отражает свет факела, что она держит в руке. Ее рука лежит на моем плече, когда она перегибается через край каменного саркофага, отодвинув крышку достаточно, чтобы разбудить меня. — Пленник, — произносит она. Я киваю и встаю из своей могилы, улучив момент, чтобы стряхнуть рыхлую землю со своего обнаженного тела. Земля была извлечена из катакомб под часовней, где мы лежим с рассвета до позднего полудня или вечера, или, в случае Энтони, до тех пор, пока солнце снова не зайдет. Он особенно чувствителен к свету или говорит, что чувствителен. Также вполне возможно, что он предпочел бы лежать в могиле, чем видеть кого-либо из нас или разговаривать с нами. Это чувство часто бывает взаимным. Нет никакой причины одеваться. Меня ждет кровавая работа. Я иду по катакомбам в самую глубокую часть склепа, где мы выкапывали землю. В углублениях спрятаны пыльные кости Лектеров, некоторые скелеты в беспорядке свалены в углах, перемешаны в кучи. Туннели вырублены в земле с помощью старых балок и камней. Самое дальнее помещение представляет собой нечто вроде естественной пещеры, с потолка капает вода. Именно здесь оставшийся в живых охотник за сокровищами прикован цепью к стене. Несколько дней назад он понял, что никто не сможет услышать его крики, и чем больше ему давали еды, тем тише он становился. Он молчит и смотрит на меня совиными глазами, когда я вхожу. Я понимаю, почему Чийо разбудила меня. Сломанная нога инфицирована, несмотря на все наши усилия; я применил все свои знания, почерпнутые из последних медицинских книг, и то, чему давным-давно научила меня Реба, но выхода нет. Чийо уже подготовилась, принесла крепкий деревянный стул и медицинские инструменты, за которыми я посылал в Бельгию. Сообщение по почте сделало жизнь в Карпатах намного удобнее. В руках у нее также большая сервировочная миска — предмет нашей изысканной посуды. Он — еда, в конце концов. Он тихо стонет, когда Чио поднимает его, гремя цепями, и усаживает на стул, согнув здоровую ногу, больная нога распухла. Она занимает свое место позади нашего пленника и наклоняется к нему, кладя подбородок ему на плечо и удерживая его запястья на подлокотниках стула своей сверхъестественной хваткой. Он всхлипывает и шарахается от ее холодной неестественной кожи, прижатой к его вспотевшему, разгоряченному лихорадкой лицу. — Мистер Казаку, — говорю я, опускаясь на колени рядом с ним и ставя миску под бедро его больной ноги. — Я приношу извинения, у нас нет средств для обезболивания. Все, что я вам дам, попадет в кровь и передаст свой эффект моей семье и мне. Чийо, твой пояс, пожалуйста. Она на мгновение отпускает его, чтобы расстегнуть ремень и просунуть его между зубами мужчины, чтобы он мог прикусить его. Именно тогда он начинает плакать, но беззвучно, крупные слезы текут по его щекам. — Я все сделаю так быстро, как смогу, — обещаю я, обвязывая жгутом его ногу на три дюйма выше колена. Я открываю черную медицинскую сумку и достаю ножницы, которыми разрезаю его брюки, отбрасывая лоскуты в сторону. — Вы почувствуете себя лучше, когда все закончится. Чийо? Она кивает, и я слышу, как она шепчет ему на ухо. Он оглядывается на нее и ловит ее пристальный взгляд, и через несколько мгновений его лицо расслабляется. Он надежно загипнотизирован, но Чийо все еще удерживает его на месте на случай, если его тело отреагирует инстинктивно. Я начинаю с того, что разрезаю его кожу скальпелем, затем переключаюсь на нож Кейтлин, чтобы прорезать мышцу. Этот метод должен быть эффективным; я читал много описаний полевых ампутаций от врачей, ухаживавших за ранеными во время Гражданской войны в Америке. Теперь костяная пила. — Вы очень хорошо справляетесь, мистер Казаку, — делаю я ему комплимент. Несмотря на то, что Чийо удерживает его, он не сопротивляется — я думаю, он, возможно, потерял сознание. Я надеюсь, что не от обескровливания, хотя в конечном счете именно так он и умрет. Взгляд вверх показывает, что он проснулся, но все еще находится во власти гипноза Чийо. Пока я работаю, мой разум проясняется, даже когда я чувствую, как Чийо дичает при виде и запахе такого количества крови. У меня была возможность переварить ее слова, и Беделия оказалась права. Я совершал ошибки в прошлом непосредственно из-за того, что скучал по Илье, как речной камень, изношенный и разбитый течением горя. Прежде всего, мне нужно знать, является ли Уилл Грэм каким-то образом перевоплощением Ильи и возвращен мне Богом или судьбой. И Уилл Грэм должен знать, мой ли он муж. На самом деле, он должен быть абсолютно уверен в этом. Но убедить смертного, выросшего в этот новый век науки и разума, что он — моя возрожденная любовь, задача не из легких. И в этом заключается затруднение. Ибо, если я смогу установить его личность, и он также примет это, то возникнет вопрос о моей чудовищности. Что я — существо, находящееся вне естественного порядка жизни, и что я поддерживаю свое бесконечное существование за счет человеческой крови. Я всегда предполагал, что это мое проклятие за то, что я отрекся от Бога. Хотя, если бы я умер в тот день в часовне, я бы никогда больше не увидел Илью живым, никогда бы не встретил Уилла Грэма. Я не претендую на то, что понимаю неисповедимые пути Господни. Они не столько загадочны, сколько причудливы и жестоки, его мотивы чисто эгоистичны, коренятся в его собственной жажде развлечений. Иначе зачем бы ему обрушивать здание церкви на прихожан, как он сделал всего два года назад в Будапеште? Как бы то ни было, я не знаю, что сделает Уилл Грэм, когда поймет, кем я стал. Если я хочу его любви, мне придется быть очень осторожным в том, как я раскрываю ему свою природу, — точнее, мою сверхъестественную природу. Никакого гипноза, если его можно избежать. Если он Илья, я хочу, чтобы он любил меня таким, какой я есть, а не вопреки этому. Я хочу, чтобы он увидел меня. Узнал меня. Узнал не только человека, которым я был при жизни, но и того, кем я стал. Я хочу, чтобы он полностью меня принял. Бог много мне задолжал, хотя Ему на это наплевать. Я заканчиваю перевязывать артерии конским волосом. Теперь я пришиваю лоскут кожи, который сохранил к обрубку. Как новенький. Я перевязываю его и поднимаю с пола оторванную ногу. Чийо приносит другое блюдо, поменьше, и я подвешиваю ножку на крюк в потолке, ставя блюдо под ним, чтобы ни одна капля крови не пропала впустую. Чийо укладывает мужчину на соломенный тюфяк и устраивает его как можно удобнее. Теперь я даю ему дозу морфия, показывая Чийо, как делать укол, и даю ей инструкции о том, сколько и когда. Я надеюсь, что она действительно слушает. Я вижу, как голод сверкает в ее глазах. — Пей, — наконец говорю я. Она подносит к губам чашу, которую мы поместили под ногу во время ампутации, чтобы собрать всю кровь, пролитую во время процедуры. Пьет, долго и основательно. — Полегче, девочка. — Я поворачиваюсь и вижу Энтони, прислонившегося к камням у входа. — Оставь немного для всех нас. — Если хочешь получить награду, стоило внести свою долю в работу, — отвечает Чийо, протягивая мне миску и вытирая губы тыльной стороной ладони. — Она права, — говорит Энтони сквозь смешок, в то время как Беделия незаметно подходит, чтобы выпить свою порцию. Чийо кивает ей — они по очереди ухаживали за нашим пленником, его демонические медсестры. — Но ты действительно хочешь рискнуть, малышка? Не годится, чтобы я шлялся по замку на пустой желудок. Когда вокруг так много драгоценных людей. — Он делает шаг вперед, пристально глядя на меня. — И, похоже, некоторые из них более ценны, чем другие. — Держи, — говорю я, указывая на миску поменьше, куда медленно капает кровь из подвешенной ноги, — это твое. Терпение — это добродетель. — Ах, если бы только ты сам проявил хоть немного терпения, — размышляет Энтони, подходя к ампутированной ноге и наблюдая, как кровь капает в чашу. — Только представь, если бы ты подождал достаточно долго, я бы тебе вообще не понадобился. Я мог бы прожить жизнь, полную путешествий, продолжить свою поэтическую карьеру… — Слово «продолжить», — говорит Беделия, — подразумевает, что она вообще имела начало. — Прости меня, моя дорогая Беделия — как смею я говорить в присутствии той, кто была так успешна в выбранной ею профессии, — продала своего мужа Робеспьеру и занималась проституцией, когда закончились деньги. — Достаточно. — Я киваю женщинам. Чийо берет полную чашу и предлагает ее Беделии. Я слышу звук, с которым ее клыки обнажаются у нее во рту, хотя там нет шеи, которую можно было бы проткнуть. — Конечно. Это же ужасно невежливо — спорить перед едой, не так ли? Я хватаю Энтони за горло и швыряю его о каменную стену, что осыпается мелкими камешками и комьями грязи. — Да, — говорю я, как можно спокойнее, сжимая его шею своей железной хваткой. — Так и есть. Затем я бросаю его. Он приземляется в кучу, захлебываясь кашлем от того, что я наполовину раздавил его трахею. Я возвращаюсь через склеп и поднимаюсь по грубой, неровной каменной лестнице в пыльную, заброшенную часовню. Я храню кое-что из своей одежды и других вещей на алтаре, где когда-то хранились кровь и тело Христа. Распятия давно нет — оно сгорело дотла. Это больше не святое место. Именно здесь я был крещен тьмой. Я заканчиваю одеваться, умываюсь из таза с водой, расчесываю волосы. Беделия выходит из склепа с капелькой крови в уголке рта, помогает поправить мне воротник и стряхивает могильную пыль с моего пиджака. — Энтони может совершить что-нибудь опрометчивое, — говорит она. — Я осведомлен, — произношу я. — Я хочу предупредить тебя прежде, чем он что-то сделает, — говорит Беделия, проводя ладонью по моей руке. — Потому что он ударит в самый неподходящий момент, когда будет больнее всего. — Что это? — Я устал от этого. Уилл Грэм ждет меня. — Чийо нашла сундук под голубым пламенем, — говорит она. — Мы не хотели говорить тебе после того, что произошло, когда ты увидел мистера Грэма. — Она замолкает. — Мы не хотим никаких задержек. Ты обещал нам свободу. Мой пульс стучит в висках. Недавно я выпил достаточно, чтобы чувствовать пульс, что является благословением, поскольку это также побуждает притворяться, что я дышу. — «Есть сходство. Но не более», — я повторяю ей ее собственные слова. — И все же день его приезда совпадает с тем днем, когда я впервые увидел Илью. И вот, после долгих лет поисков, мы случайно находим сундук. — Корреляция не создает причинно-следственной связи. — Ее рот стал уродливой линией. — Я только хочу, чтобы ты был осторожен. Помни о нашей цели. Я разворачиваюсь, чтобы уйти. — Ты обещал, Ганнибал, — кричит она мне вслед, и ее мертвецкий голос эхом отдается в этом нечестивом месте. — Ты много раз говорил нам, что всегда выполняешь свои обещания. Я проскальзываю через двери часовни и вхожу в замок. Уилл Грэм ждет.***