2
В тысяча девятьсот двадцать девятом году, двадцать четвертого октября, началось страшное время, прозванное Великой американской депрессией. Американская экономика обрушилась в одночасье на двадцать шесть миллиардов долларов. Сильнее всего это ударило по среднему классу и беднякам. Сотни тысяч людей были лишены своего имущества и работы. Многие из них умирали от голода и болезней, оставались без крова — и им некуда было пойти, некуда было податься. Разорялись целыми семьями, целыми фермами. Те, кто считался зажиточным, больше таким не был. Старый мир рухнул. С большим трудом, Эстер Галлагер, Джек и Дакота, затянув пояса потуже, дожили до тридцать второго года, но кое-как сберегли лавку Эстер: тогда им стало немногим легче. Не единожды с Дакотой связывались банки, предлагавшие ей большие суммы за землю, которой она владела после того, как Джош ушёл служить в церковь, отказавшись от любых притязаний на имущество — это случилось спустя год после событий двадцать второго. Не единожды Эстер намекала Дакоте на то, чтобы та продала хотя бы часть земель, но та была непреклонна, не уступив банкам ни акра. Даже когда пришлось совсем худо, даже когда нужно было поприжаться, даже когда она заложила свои украшения в ломбард, а Джек взял третью работу — этого не случилось. Но только в тридцать третьем Дакота продала пятьдесят акров близ фермы Лейнов и выручила за них приличную сумму. Скрепя сердце, она пошла на эту уступку, чтобы сделать то, чего так давно хотела. Был тридцать четвёртый год, когда Джек Разжёг Огонь и Дакота вернулись в Омаху, на ферму близ Ред Клауд. Город кое-как восстанавливался после стольких лет безденежья и разрухи. В округе тоже всё изменилось. Семья Лейн уступила своё поле банку. Другие соседи — тоже. Дорога в родные края была неблизкой, и Джек взял у Эстер её старый «додж». Прощаясь с семьёй и особенно нежно — с Элли, которую она по праву считала своей внучкой, Эстер спросила: — Вы ведь вернётесь в Сент-Луис? Дакота тепло улыбнулась ей и просто ответила: — Земля зовёт, Эстер. Мы в такой спешке уехали тогда, потому что я не могла там оставаться, и к Джеку было много вопросов от местных, куда делся отец. Знаешь… Приезжай лучше ты к нам. Тётя печально покачала головой, уже изрядно поседевшей за прожитые годы: — Я не предназначена для жизни на ферме, и ты это знаешь. Но навещать вас намерена часто. — И мы тебя тоже, — сказала Дакота, и они крепко обнялись напоследок. И вот — Омаха, Ред Клауд, ферма МакДонафов! Дакота из машины окинула долгим взглядом старые вётлы, разбитую дорогу и дом с покосившимся крыльцом. Неухоженные поля сплошь поросли высоким разнотравьем. Задержавшись глазами на вётлах вдали, Дакота едва услышала то, что сказал Джек: — Здесь будет много работы. — Много работы! — воскликнула Элли с заднего сиденья и рассмеялась. — Много-много! — повторил двухлетний Луис на руках у матери. «Додж» остановился у фермы. Дакота вышла на пыльную дорогу и отдала мужу ребёнка. Элли встала возле отца, держась за карман на его брюках, и взволнованно глядела вслед матери, подавшейся во внезапном порыве к старому дому. — Папа, а куда мы приехали? — спросила она, растерянно глядя кругом. Волосы у неё были что у Джека чёрными, а глаза — посветлее. Луис тоже был похож больше на него, чем на Дакоту. — К себе домой, конечно, — ровным голосом сказал Джек и подмигнул. — Пошли, ребята. Давайте поглядим на коровник. Старый ключ лежал у Дакоты в кармане костюма. Она поднялась по ступенькам, коснулась пыльной дверной ручки. Муж и дети шумели неподалёку, зайдя во внутренний дворик, и Джек громко рассказывал Луису и Элли, как они заведут здесь лошадей — много, много лошадей, совсем как раньше, когда на этих землях жили омаха. Но Дакота не слушала его. Глядя на дверь родного дома, она замерла, боясь её открыть. Вдруг ей показалось, что кто-то прошёл за спиной. Ощущение это было стремительным, мимолётным, словно мелькнувшая тень. Дакота подняла взгляд. Пальцы её дрогнули. По загривку пробежал холодок, и она обернулась — но позади никого не оказалось. У них с Джеком было много работы на ферме: предстояло восстановить дом и построить конюшню, поставить загон, засеять поле кукурузой. Джек нанял людей из резервации и много трудился сам. Малышка Элли как-то спросила его — что значит омаха, папа? Джек, красный от загара, плечистый, раздобревший от заботы жены, но всё такой же крепкий и красивый, посмеиваясь, ответил: омаха их называют белые, а они сами зовут себя умонхон — «против течения». — Я этого не знала, — задумчиво сказала Дакота. Джек лукаво блеснул глазами: — У меня ещё осталось много загадок для тебя, винчинчала. На это она лишь рассмеялась. Весна и лето пролетели за заботами, дети покрылись ровным коричневым загаром, Дакота тоже стала, точно в юности, румяной и загорелой. В резервации их приняли вполне за своих. Дакота не ждала, что в Ред Клауде точно так же люди примут Джека, и на воскресных службах на него косились неодобрительно, и скоро они перестали ходить в церковь. Дакота и Джек закупили лошадей — сначала десяток голов. Пока их не привезли, Джек и другие омаха строили конюшни, заготавливали сено, кукурузу, ячмень. Когда привезли фургоны с ними, Дакота, которая была для омаха всё равно чужой, вдруг увидела, как преобразились их спокойные, изрезанные морщинами и следами тяжёлого физического труда лица. Как светло и чисто, оказывается, умели они улыбаться — и в каждой улыбке той Дакота видела Сойку. Но он был не только в них, и в конце августа, убирая урожай, Джек раз пришёл с поля мрачный и подавленный. Эстер в то время приехала к ним гостить. Он попросил её посидеть с детьми и, взяв жену за локоть, притянул к себе и тихо сказал: — Дакота. Пойдём со мной. Я нашёл его.3
Его тело долго искали под вётлами, но почва подвинулась за столько лет, и Сойкины кости лежали достаточно глубоко в земле немногим поодаль. Они смешались с почвой: могила его вышла неважной, дурной, закопали его плохо — но Джек всё нашёл и, положив на большое цветастое одеяло, подвёл через поле Дакоту. Она застыла на месте, чувствуя, как холодеют руки. — Сойка, — прошептала она, глядя на пожелтевший от времени череп. В груди на несколько долгих мгновений перестало биться сердце, и всё тело пронзило неизбывной болью — такой, какую Дакота не чувствовала, даже когда рыдала по Сойке до самого лета. Там было ясно, что он больше никогда не придёт, но она не видела его тела, не видела его костей. А здесь… Джек мягко привлёк её к себе и обнял, погладил по голове, поцеловал в макушку. Дакоте показалось, что обнимает её не ставший родным за столько лет супруг, а совершенно чужой человек — в то время как единственно тот, кто был ей нужен, лежит здесь, на земле, мёртвым. Она отвела от себя его руки, пошла к одеялу, упала на колени, коснувшись старых костей так, словно касалась возлюбленного. Они были всё ещё теплыми — так ей показалось. — Нам нужно его похоронить, — обронила она, сморгнув с ресниц слезу. — Не в землю, — покачал головой Джек. — Омаха в землю не хоронят. — А как это нужно сделать? — обернулась к нему Дакота, и на лице её Джек увидел огромную боль. Свою он пронёс через много лет, понимая, что всегда будет вторым, всегда останется только утешением для неё — пусть она и полюбила его, сильно полюбила. Джек подошёл к Дакоте и опустился на колени рядом с ней. Положил свои большие, натруженные руки поверх её — и шепнул губами ей в самое ухо, прижавшись к ней грудью. — Мы строим высокие погребальные помосты, — говорил он. — И подвешиваем к ним всё, что нужно усопшему в его загробной жизни. Мы кладём его вещи, одежду, оружие, еду. Затем сжигаем его тело, пока от помоста не останется пепел, который развеет ветер — и он не смешается с землёй, на которой теперь живём мы и живут наши дети. Он замолчал и услышал, как она всхлипнула. Затем, сжав плечи, согнулась пополам. Кругом было тихо. Посреди поля, близ вётел, Дакота сотряслась от рыданий. — Хагажи-а, маа-воште, — сказал Джек, сглотнув в горле ком. — Хавиажи-мониа… — Не говори так! — вдруг выкрикнула Дакота, резко развернувшись и откинув его руки от себя. — Не говори никогда так, как он! И она, заплакав в голос, упала ему на грудь, дрожа всем телом от страха и горя, потому что знала: теперь она попрощается с Сойкой. Попрощается навсегда.4
Они, и ещё трое мужчин из омаха, и Сойкин выросший племянник — сестра его скончалась два года назад от сильной простуды — соорудили помост о четырёх опорах, и укрыли его пёстрым одеялом, положив на него кости. В холщовых мешках подвесили все вещи, которые Дакота так нежно берегла и хранила. Только одну его рубашку она оставила, не желая с ней расставаться — но вложила туда, в мешок, шёлковый изящный шарф, который когда-то подарил ей на день рождения Сойка. Его, но не бумажное кольцо, которое носила на серебряной цепочке на шее. Стоял красный закат, и звёзды усыпали небо, точно бисер на Сойкиной замшевой рубахе. Дакота стояла близ помоста, крепко сжав свои локти и глядя на то, как Джек поднёс к деревянной опоре факел и поджёг её. Опора вспыхнула, помост занялся огнём. Высоко в небо поднялся дым. Дакота смотрела на пламя, безмолвно глотая слёзы, и вспоминала ту зимнюю ночь, когда Сойка унёс её в поле. Она отдала бы целую жизнь, чтобы ночь эта повторилась снова. Помост горел. Занялось одеяло и кости на нём. Когда всё было объято пламенем, Дакота зажмурилась — и очень скоро ощутила прикосновение рук к своей талии, почувствовала, как её прижали спиной к груди. Она покачала головой, устало открыла глаза… и увидела, что Джек стоял возле помоста с другими омаха, наблюдая за огнём. Дакота замерла. Он касался её так, как касался, когда был живым — и она ясно чувствовала его ладони и тело позади своего. Она боялась обернуться, потому что знала: сделает это — и всё исчезнет. Она боялась обернуться, потому что не хотела так быстро его отпускать. И оказаться в руках этих было всё равно что вернуться домой после стольких лет скитаний. Дакота — взрослая, уже сама ставшая женой и матерью — мучительно радовалась каждому мгновению с Сойкой, и ей не нужно было ни доказательств того, что он был рядом, пусть и неживой, ни целой жизни вместе с ним, если жизнь эту у них отняли. Ведь там, в красном свете гаснущего дня, чувствуя, как Сойкино сгоревшее тело стало прахом и пылью под её ногами, она знала, что взметнёт эту пыль и вновь ощутит его на своём лице и руках. И знала, что он никогда не бросал её, и не бросит, что бы ни случилось. Когда помост упал, взвихрив огненные искры в небо, Джек отошёл к ней, и, как оборвавшийся вздох, Сойкины руки исчезли. Дакота молчала. Когда Джек остановился рядом, положив руку ей на плечо, она прильнула к нему — зная, что настанет время, когда сможет вернуться в поле, к тому костру, и к мужчине, которого не может забыть, потому что обещала принадлежать ему навеки, а он не мог оставить её, перешагнув порог смертной тени лишь ненадолго, потому что знал: то, что мертво, ожить не может. И когда новый сноп искр взвился в воздух, а костёр начал чадить, поднявшись высоким столбом, Дакота прошептала так тихо, что её мог услышать только тот, чей слух безгранично чуток, как у мертвеца: — Сойка. Улетай.КОНЕЦ