Шаг. Шаг. Шаг.
Шаг — а на снегу ни единого следа. Только птицы, разрезая студенистый воздух резкими криками, парили над головой Сойки, и больше в округе не было никого. Даже дом МакДонафов растворился в снежной пелене, и Дакота потеряла любое направление к нему. Впрочем, она и не хотела туда возвращаться.
— Куда ты меня несёшь? — робко спросила она у Сойки.
Он ответил не сразу. Дакота была у него на руках и посмотрела вниз, на поле. Она вздрогнула: так быстро оно мелькало, словно они летели над ним.
—
Ко мне, — сказал Сойка. —
Туда, где нам помогут.
Каждый Сойкин шаг отдавался звенящим гулом в голове Дакоты. Его неслышная для других поступь — поступь призрака — проходила сквозь всё её тело, словно эхо, и она, прижавшись к нему, чувствовала отчего-то не мертвенный холод, а тепло человеческой кожи. Дублёнку Сойка снял, и под ней его грудь оказалась ничем не прикрыта. Снег ложился на его смуглые плечи и не таял, и Дакота, прижавшись к нему щекой, разглядывала лучи у сверкающих снежинок, растворяясь в прикосновениях самых родных и близких рук, хотя мир перед глазами то гас, то снова появлялся из темноты. Сойка шёл через метель, глядя вперёд, на кажущееся бесконечным, белое поле. И заметил:
—
Скоро мы придём, винчинчала.
Тебе нужно только потерпеть.
— Это долго? — прошелестела она. — Терпеть?
И поморщилась от боли, охватившей её изнутри. В груди, ниже сердца, тлела червоточина болезни, которая никак не желала покидать Дакоту. Впилась в неё и не отпускала, словно чёртов Френк МакДонаф — один в один он.
Сойка ответил:
—
Недолго, маавош-ш-ш-ште. Скоро завиднеется большой костёр, разрежет мглу и метель — и там, у него, мы будем в безопасности. Гляди вперёд, как я, и не отводи глаз. Тогда костёр появится.
Дакота послушно легла на грудь ему так, чтобы смотреть перед собой, в стену надвигающегося снегопада. Глаза слипались, она погружалась в лихорадочный, странный сон, обжигаемая поднявшейся температурой. Сойка всё шёл.
Наконец, бескрайняя тьма неба над бескрайней же белизной земли расступилась, и на дальнем краю поля, показавшемся очень далёким, Сойка первым увидел маленькую жёлтую точку. Тогда он позвал:
—
Дакота. Дакота! Маа-вош-ш-ште, очнись! Мы почти пришли.
Она насилу выдохнула изо рта пар и поглядела, куда он велел, но сил осталось так мало. Дакота открыла глаза — и сразу смежила веки, устало обронив:
— Не могу, Сойка. Я почти не чувствую рук, и мне хочется спать.
—
Мы это поправим, — сказал он, и в его мёртвом голосе вдруг послышался отголосок тревоги. —
Спать нельзя, маа-воште. Держись.
Сойка крепче сжал её в руках и побежал. Босые ступни легко скользили по сугробам, не оставляя ни следов, ни вмятин — хотя, даже если бы лёгкая птица села на них, то немедленно провалилась бы в снег. Чёрные волосы его стлались за спиной, длинные пальцы, скрюченные, как птичьи когти, впились в плечо и бедро Дакоты. Всё ближе и ближе была золотая точка на горизонте, и всё яснее Дакота в своём полусознании различала большой костёр.
Кто сложил его таким, возвеличившимся едва не до небес, укрытых снежными тучами, она не знала. Но видела там, близ этой крепи, не затухающей даже под ударами жестокого ветра, человеческий силуэт, который двигался перед огнём, будто в танце. Дакота подняла голову от Сойкиной груди.
—
Винчинчала, ещё немного, — сказал он.
Его шаг покрывал два или три человеческих, он мчался, подгоняемый ветром, и мир вокруг Дакоты закружился вместе с поднявшейся злой метелью. Наконец, Сойка опустился на вытоптанный, огромный круг на поле, где снега были оплавлены костричным пламенем, и, встряхнувшись, поднёс Дакоту прямо к нему.
Она почувствовала слабый, приятный свет на лице и руках, а ещё — тепло, парившее в воздух от огня. Дым из сердца пламени курился тонкой струйкой точно в небеса, и в них, будто специально для него, разошлись тяжёлые тучи, набухшие новыми метелями.
— Здравствуй, друг, — вдруг услышала Дакота. — Давно же я тебя здесь ждал.
— Я спешил, как только мог, — произнёс Сойка и подошёл к человеку у костра. — Здравствуй, Старый Лук.
По спине Дакоты пробежали мурашки, и она теснее и крепче прижалась к Сойке.
Старый Лук умер. Его сбил фургон тем летом. Она взглянула на него теперь и сглотнула горький ком в распухшем горле: перед костром стоял изуродованный смертью человек, которого она знала ещё живым. Изорванная одежда едва прикрывала раны на его теле, нанесённые тяжёлым автомобильным железом, и его раздавленный живот весь замёрз и заиндевел, покрывшись белой корочкой, но даже обезображенное лицо с раздавленной половиной и пустой правой глазницей, лицо покойника, озарилось тёплой улыбкой.
— Поле знало, как всё будет.
— Поле всегда знает, — эхом откликнулся Сойка.
— Скажи, — лукаво спросил Старый Лук, — и стоила того эта женщина?
— Стоила, — с улыбкой закивал тот и, посмеиваясь, подошёл ближе. — Каждого удара и сломанной кости стоила. Не откажи, Старый Лук: я принёс добрый подарок для нашего танца. Если соберутся остальные, сможете ли вы сделать то, что я прошу, для моей винчинчалы?
— Вот как? — задумался Лук. — Значит, подарок? Ну-ну. Покажи мне его.
Сойка опустил Дакоту на снег. В домашних туфлях, в шерстяном платье и его старой дублёнке, она едва не упала возле костра, ослабшая от болезни, которую Сойка пытался прогнать, но только отсрочивал — но ей почудилось, как что-то незримое поддержало её со всех сторон — и, устояв, Дакота увидела, как Сойка, запрокинув голову далеко назад, с громким звуком дёрнулся, содрогнулся и изрыгнул из своего чрева что-то чёрное и пылающее, что-то, что упало ему на руку изо рта — и зажглось, как яркая звезда.
— Это сердце, — уважительно сказал Старый Лук. — Сердце твоего врага.
— Мой главный враг ещё жив, — заметил Сойка. — Но этого я тоже сильно ненавидел. Поэтому оно горит так пылко.
— Хороший подарок. Видишь, огонь волнуется?
Он и впрямь плясал в воздухе трепещущими языками. Сойка с надеждой кивнул.
— Раз ты этого впрямь хочешь, то брось его в пламя, — велел Лук. — И отойди.
Сойка так и сделал. Он швырнул сердце Кифера в огонь, и тот полыхнул высоко в небо, оставив после себя густой дым, из которого выступили седые тени. Тени, которые жили уже очень давно на полях омаха и были на нём весенними туманами, зимними ветрами.
— Теперь ты знаешь, что делать дальше, — произнёс Старый Лук и положил сухую, одеревенелую руку с несгибающимися пальцами на Сойкино плечо.
— Да, — тихо ответил Сойка. — Знаю.
Он подошёл к огню так близко, что тот лизнул его лицо и волосы, изогнувшись, как живой, и озарил своим оранжевым светом лицо и тело, но не согрел. Сойка не пошевелился; тогда Дакота с жалобным стоном подалась вперёд, желая увести его оттуда и испугавшись, что он шагнёт в пламя. Но Сойка, печально обернувшись к ней, улыбнулся и сказал:
— Не бойся, винчинчала.
Он взял у подошедшего Лука нож, занёс его над своей грудью и, застыв с лезвием над ней, что-то тихо спросил у старого индейца. Дакота не слышала, что именно, и, когда тот ответил, Сойка замахнулся и пронзил себе грудь.
— Нет! — закричала она, бросившись к нему, и тут же упала на снег.
Но, когда это случилось, Дакота изумлённо застыла: она увидела подле себя множество ног: бледно-восковых и смуглых, босых и обутых в кожаные мокасины, в штанах, в платьях и туниках, и даже совсем голых — тоже. Кругом неё стояли люди — неподвижные, бесстрастные, уже мёртвые. Подняв взгляд, Дакота застыла, когда люди, обступившие её плотной стеной, разошлись, и кто-то протянул ей руку.
Костёр пылал, дышал жаром, и рука та была теперь им согрета. Дакота недоверчиво улыбнулась.
— Сойка.
Нож с простой костяной рукояткой он заткнул за пояс штанов. На нагой груди лежали чёрные, прямые волосы, и снег на них таял, словно Сойка был живым. Дакота покачала головой.
— Вставай, милая, — ласково сказал он и улыбнулся ей, как при жизни.
Да и выглядел он теперь совсем живым. — Вставай.
Дакота поднялась, оперевшись о его руку, и слёзы заструились по лицу, когда она почувствовала её тепло. Сойка мягко сплёл свои пальцы с её. Заулыбался ещё шире. Глаза его снова сияли, кожа была больше не мертвенно-бледной, и острых когтей на руках не осталось. Он привлёк Дакоту себе на грудь и, пряча её в меховом воротнике дублёнки, проворковал:
— Гляди-ка, винчинчала, как много здесь собралось
моего ндэ.
Дакота с изумлением увидела кругом них десятки незнакомых, смуглых лиц. Все были омаха, все смотрели на них с Сойкой — пусть и не улыбались, как он, но Дакота не чувствовала себя среди них чужой. Может, потому, что Сойка крепко обнял её за талию, выпрямившись во весь рост, и шепнул:
— Они ведь никуда до сих пор не ушли, маа-воште. Они всё ещё здесь, на своей земле.
— Они мертвы? — спросила Дакота, испуганно прижавшись к нему. Сойка слабо улыбнулся.
— Ты боишься их, а меня не боишься. Как так?
От этих слов ей стало стыдно, и она потупила взор, но Сойка лишь погладил её по щеке.
Мертвецов были десятки, затем десятки множились сотнями. Дакота окинула взглядом поле, и по телу её пробежала дрожь: то была тьма лиц и глаз, колышущаяся и грозная, и всё поле было
ими, мертвецами из племени омаха. Они волновались и двигались, точно стебли кукурузы, и их песней был шёпот, издаваемый множеством губ.
— Как ты себя чувствуешь, — нежно спросил Сойка, — а, винчинчала?
Дакота посмотрела ему в лицо, обогрела своим ласковым, радостным взором. Что-то зажглось в чёрной радужке Сойкиных глаз, возле самых зрачков.
— Лучше, — прошептала она. — Как будто… не знаю даже. Как будто больше у меня ничего не болит, и нет ни лихорадки, ни жара — ничего. Мне теперь так хорошо, Сойка!
— Так будет и дальше, — обещал он и поцеловал её в лоб, а затем взял за руку и потянул за собой, к самому огню. — Пойдём, любовь моя. Теперь-то ты готова, и я готов. И я же говорил, что всё будет хорошо.
Он протиснулся между чужих плеч и спин, крепко сжимая в своей ладони пальцы Дакоты. Вместе они подошли к костру так близко, что она при вдохе вместо холодного воздуха почувствовала, словно проглотила горячий, плотный огненный шар. Дакота сделала новый вдох, но шар, будто обжигающий ком, только лишь опустился в самую грудь и замер там, пульсируя, совсем как живой.
Откуда-то из-под земли послышался рокот, похожий на далёкий, мощный бой барабанов. Небо издало протяжный гул, а ветер — долгий свист.
— Что это?
Сойка не ответил. Он двигался, подчиняясь ритму, которые издавал мир вокруг, шепчущие губы мертвецов, музыка земли и неба. Взгляни на всё кругом Дакота сверху, глазами птицы, парящей в вышине — и увидела бы похожий на воронку вихря круг, взявший костёр в плотное кольцо. Короткие шаги чередовались с длинными, воздух дрожал от песни, зазвучавшей громче и твёрже — и Дакота, сама не помня, как поддалась этому, начала танцевать тоже.
Сойка держал её за руку. Она шла впереди и чувствовала его тёплые прикосновения —
совсем живые. Она не знала, это он ожил или она умерла? Впрочем, это было уже неважно. Сердце ликовало и пело, что отныне они вместе.
Метель свистела и выла вдали, а снег, стаявший от огромного костра, обнажил примятые, жухлые полевые травы. Сойка кружил возле костра плечом к плечу с остальными омаха, которые когда-то умирали на этой земле — и за эту землю. И Дакота, обернувшись на него, увидела, что глаза его сияют, точно звёзды, а улыбка разгоняет мрачную мглу зимней ночи. Смуглое тело, обнажённое по пояс, источало сильный жар, согревший Дакоту до костей. Каждое прикосновение его обжигало. Дакота не знала, как двигаться правильно, но ноги сами вели её по земле омаха. Женщины, дети, старики плясали тише и плавнее, мужчины были сами что языки пламени, вздымавшиеся высоко в воздух. Они издавали шумные вздохи и яростные выкрики, из их грудей и глоток рвалась песня, которой Дакота не ведала названия — но слёзы катились по её щекам, и, обернувшись на Сойку снова, она увидела, что он тоже плачет.
А потом люди расступились, и костёр разом погас, точно его задули могучие лёгкие незримого великана. Воздух наполнился звенящим безмолвием, поле покрылось тьмой. Только не было больше метели — лишь мягкий, почти уютный снегопад.
Дакота остановилась и прижалась к Сойке, испуганно глядя на людей, вставших узким коридором по обе стороны к типи, поставленному шагах в пятидесяти, может, немногим больше. Старый Лук вышел из их числа, положил руку на Сойкино плечо.
—
Тебе осталось всё только закончить, маленькая птица, — сказал он с улыбкой. И Дакота не испугалась его, хотя лицо Старого Лука было обезображено смертью.
Сойка сжал его плечо в ответ, с любовью взглянул в его черты.
—
Мы ещё увидимся, — ответил он. И Старый Лук кивнул.
А Сойка, сжав пальцы Дакоты в своей ладони, повёл её мимо мертвецов, глядевших на них глазами белыми, покрытыми бельмами. Дети, мужчины, старики, женщины — все они были омаха, и все остались на поле, где умерли. Сойка довёл её до типи, откуда пахнуло приятным теплом и запахом трав, и произнёс:
— Ночь мы переждём здесь.
— Хорошо.
Они вошли. Сойка сказал ей разуться, и она оставила туфли, босиком ступив на пёстрые ковры, которыми была устлана земля. Внутри горел слабый огонь. Воздух пах сосновыми иглами, горькой полынью, кукурузным паром. Сойка сел близ очага, покрывшего пляшущими тенями его лицо и плечи, и протянул руку Дакоте. Она опустилась рядом.
Они недолго просидели так, в молчании, любуясь на пламя и изредка поглядывая на снегопад в узкую щель между полотен типи. Прижавшись к Сойке и чувствуя себя теперь по-настоящему живой, Дакота жмурилась в его объятиях, и совершенно не смутилась, когда он коснулся её губ своими.
Они были тёплыми и мягкими, и от кожи его пахло землёй и холодом — так свежо и сладко, что Дакота ощутила себя пьяной. Он целовал, наполняя её этим чудесным воздухом — и, обняв его за шею, она лишь плотнее прильнула к нему, сминая его губы. Наконец, она толкнула его на спину.
Под её пальцами перекатывались его гладкие мышцы. Волосы были что блестящий шёлк. Он жадно, нетерпеливо обнял Дакоту за бёдра и посадил поверх себя, неотрывно глядя ей в лицо — и в полутьме типи глаза его были что горящие угли.
— Ты теперь живой? — прошелестела Дакота, помогая ему расстегнуть петлю на брюках.
— Рядом с тобой я всегда живой, — ответил он и обнял её за плечи, роняя себе на грудь.
Они избавились от одежды, не стесняясь наготы друг друга, и так естественно, так просто он стал с ней одним неделимым целым, что Дакоте показалось — он никогда её не покидал, и нет ничего лучше и привычнее быть столь наполненной им, а не пустой и одинокой. Сердце откликнулось тоскливой болью, когда она подумала — вдруг он опять исчезнет? — но он прогнал эти мысли, стёр её слёзы ладонью, вжал в себя её бледное тело, и, не прерывая поцелуя, продолжал двигаться. Она пила воздух с его губ, и лицо его теряло краски, но Сойка не останавливался. Пока костёр горел, он был рядом с Дакотой. Он хотел, чтобы костёр этот пылал вечно.
Потом угли стали тлеть, костёр забрызгал искрами вокруг. Среди мехов, шерстяных ковров и одеял, любовники, мокрые от пота, с горящими глазами, не хотели разлучаться. Дакота странно подумала, упав на спину и ощутив тяжесть Сойкиного тела поверх себя: остановятся — умрут. Откуда были эти мысли, она не знала, но Сойка скользил всё быстрее и глубже, пока Дакота не ощутила там, в центре груди, странный, поднимавшийся вверх и по горлу ком. Сойка отпрянул от её губ, выпрямился, обнял возлюбленную за плечи — и улыбнулся, когда Дакота кашлянула и обхватила шею ладонью, а из её широко открывшегося рта вылетело что-то мокрое и маленькое, взъерошенное, испачканное в чёрной грязи.
Оно, как клякса на бумагу, тут же упало в густой мех возле любовников. Дакота остолбенела.
— Теперь всё, — прошептал Сойка и поднял на ладони крохотную птицу со сломанным крылом, а когда бросил её в огонь, вспыхнувший до самого верха типи, повторил. — Теперь всё.
Он скрепил с Дакотой пальцы, сжал её ладони в своих. Движения его стали сытыми и тягучими, он подмял её под себя, слушая дыхание на своём предплечье — не прерывистое и не болезненное, не рваное и не хриплое. Поцеловав её в щёку и замерев, он задрожал, и внутри Дакоты стало горячее прежнего — точно её опалило огнём изнутри. Волоски на руках встали дыбом, по загривку и позвоночнику пробежала дрожь. Она осталась короткой вспышкой, пронзившей всё тело — и превратилась в тоскливую пустоту от ожидания того, что Сойка вот-вот покинет её.
Но он не покинул, пока горел костёр. Только сгрёб в объятия и, рассмеявшись, не отпустил.
Когда огонь погас, а в чёрной золе остались вспышки оранжевых искр, Сойка, держа Дакоту на груди, растянулся перед прогоревшим очагом. Он перебирал её светлые волосы, водил губами по шелковистому плечу. Уронив руку на его бедро, она спросила, очень, очень тихо:
— Каково это — умереть, Сойка?
Он ласково посмотрел на неё прежде, чем ответить:
— Мысли и чувства не отличаются от того, как если бы ты думал и ощущал, когда жив. Только плоть лишена всяких чувств. И ещё — мне было всегда больно. Всегда холодно.
Она закрыла глаза, прижавшись к нему всем телом.
— Но теперь тебе тепло? Теперь у тебя ничего не болит?
Он посмотрел на неё, доверчиво уткнувшуюся ему в грудь. Сойка выставил локоть, положив на руку голову, и провёл костяшками пальцев по румяной щеке Дакоты. Она будет жить, он это знал — долгую, счастливую, прекрасную жизнь. Она будет жить и не забудет его. Это ли не главное?
Так ведь?
В глубине его глаз, у самых зрачков, появился странный блеск. Он не владел наукой белых о том, что мужчинам претит плакать — а потому плакал, но голос его не дрожал. Только щёки были мокрыми, и руки едва крепче обняли Дакоту, не желая отпускать. Он наблюдал за тем, как она, устав и согревшись возле него, засыпала, и поцеловал её веки, ощутив, какой мягкой и податливой Дакота становится.
— Теперь я совсем живой, — сказал он. — И не оставлю тебя. Маа-воште.
2
Уже начало светать, и метель сменилась снегопадом, когда Джек, отморозивший себе руки и продрогший, весь озябший, вернулся к дому и увидел на крыльце завёрнутую в шерстяное одеяло Дакоту. Она была одета в старую Сойкину дублёнку и крепко спала — румяная, улыбчивая, тёплая, в кресле-качалке своей матери, подобрав под себя ноги.
Он понадеялся, что Джош и Эстер, разбредшиеся в другие части поля в поисках Дакоты, пришли на ферму — но он оказался первым, и, подлетев к ней, поскальзываясь на ступеньках, подхватил Дакоту на руки. Весь холодный и дрожащий, с красными от мороза руками, он вжимал её себе в грудь и слышал на коже тёплое, тихое дыхание. Так дышат только крепко спящие дети и по-доброму, по-наивному счастливые люди.
— Дакота, — тихо потрепал её за плечо Джек и испугался: так крепко она спала. — Дакота, винчинчала! Очнись!
Но он сунул руку к ней под одеяло и успокоился. Она была сухой и обогретой, и метель не навредила ей — только из уголка рта её вытекла маленькая, рубиновая кровинка, застывшая на коже. Взгляд у Джека смягчился, и он, устало выдохнув, мельком поглядел вбок, на поле — и остолбенел.
Окутанный множеством птиц, разрезающих воздух крыльями, по снежному покрову шёл Сойка. Он направлялся прямо к дому МакДонафов, прямой и спокойный, с ровным взглядом, совсем такой, каким был при жизни — и, пройдя мимо друга, тихо сказал:
— Укройтесь дома до рассвета. Будьте там. И не бросай её, Джек, никогда не бросай.
Джек смотрел в его лицо и не верил, что Сойка мёртв. Поверить в это было трудно. Кожа его была обычного цвета, и чёрные глаза блестели, и выглядел он так, словно хорошо, сытно ел, крепко и вдоволь спал, и жизнь его была лишена всяких тягот, всяких бед. Он был краше и лучше себя прежнего, словно стал тем, прежним, омаха, человеком, живущим на своей земле долгие, долгие годы назад.
— Ты мне как брат, — голос Джека дрогнул.
— Я знаю, — ласково сказал ему Сойка и в последний раз поглядел на Дакоту. — Я люблю её всей душой, Джек. Меня не остановила смерть — и ничто тоже меня не остановит, если ей нужна будет помощь. Я сделал всё, что мог. Теперь делай ты.
Шёл тихий снегопад. Лютый мороз спал. Метель давно утихла. Сойка, светло улыбнувшись Джеку, подмигнул — и попятился назад, в поле, а затем растворился в снежной дымке.
И Джек, не желая нарушить волю покойника, шепнул прежде, чем уйти в тёплый дом, где в окнах горел свет, и где Сойке отныне было не место:
— Прощай, мой брат. Прощай навсегда.
3
Френк МакДонаф застрял в снегу на машине. Не сказать, что он уехал очень уж далеко от дома — метель поднялась нешуточная, и он, запахнувшись пальто, в буран безуспешно попытался вытолкать её из сугроба, куда угодил, потеряв всякий ориентир на дороге. Ночь была страшной, холодной. Ветер угощал ледяными пощёчинами, рвал пальто, вьюжил. Когда машина заглохла, Френк безуспешно пытался крутить ручку, чтобы завести её — но этого не случилось. Тогда он, скрывшись внутри, грелся до тех пор, пока машина не остыла совсем. Случилось это, когда небо почти рассвело.
— Так и околеть недолго, — проронил он дрожащими сизыми губами.
Надел поглубже свою шляпу, потёр рукавом ссадину на лице, оставленную Джеком, и вышел в поле, прикинув, сколько ему придётся идти прежде, чем он доберётся до дома Лейна, ближайшего своего соседа… который был уже мёртв.
Ветер сорвал шляпу с головы Френка, и она затерялась в снежной белизне. Френк, пряча руки под мышками и увязая в сугробах, поплёлся вперёд, надеясь на своё везение и стойкость. Он всегда считал себя стойким человеком, который противостоит любым неудачам. Сколько куражилась над ним жизнь! Сколько дурного ему преподнесла. Он брёл, с трудом вытягивая ноги из снега, и очень скоро совсем перестал их чувствовать.
Его старшего сына, возлюбленного первенца, забрала война.
Жена, оказавшаяся жалкой трусихой, отравилась и легла в могилу.
Джош его предал. И Дакоту… Дакоту, его единственную отраду, унёс мертвец.
Шаг за шагом, Френк приближался к ферме Лейнов и уходил прочь от своего поля, но идти становилось труднее. Он воспрянул духом, когда увидел вдали, в белой пелене, слабое мерцание огней в окнах скромного дома Лейна. Больше всего на свете Френк стремился туда. Больше всего жаждал выжить.
Но его плеча коснулась чья-то рука, и он обмер и остановился.
— Здравствуй, Френк, — сказал мертвец за спиной. — Я пришёл за тобой.
Голос его не был ни злым, ни полным ненависти. Он был ужасающе спокойным, но от него по спине Френка побежали мурашки — и он, резко развернувшись, запнулся и упал в снег, не удержавшись на ногах.
Сойка стоял над ним, глядя сверху вниз. На голове его была шляпа Френка. На лице, в тени шляпных полей, блуждали предрассветные тени, озарённые розовыми, сиреневыми, сизыми красками. Френк отполз от него на локтях, задохнувшись.
— Тебя так удивляет, что я не мёртв? — спросил Сойка и усмехнулся, присев против него на корточки. — Не каждого человека можно так просто убить, повесив на вётлах, Френк.
— Нет, — задыхаясь, сказал тот, широко раскрыв глаза, в которых был только бесконечный ужас. — Не подходи ко мне.
— И не каждый человек, который ходит, дышит, ест, пьёт и говорит, в самом деле живой, Френк МакДонаф. — Сойка с интересом поглядел на него, склонив голову вбок, точно птица, наблюдающая за жуком. — Ты давно мёртв. Быть может, с того момента, как твой отец избил тебя в двенадцать лет и пристрелил твою собаку потому, что она лаяла на него, когда он был пьян.
Френк отполз ещё, качая головой. На лице его отразился дикий ужас.
— Или, может, в тот момент, как ты получил письмо о смерти сына, оставленного мёртвым на чужой земле. А может, когда ты оплакивал жену, поняв, что больше не осталось в твоей жизни надежды на то, чтобы кто-то владел землёй, над которой ты так чахнул?
Что-то коснулось ноги Френка под снегом. Что-то маленькое и холодное, похожее на руку, тихонько скользнуло под его брючину — и Френк, закричав, пнул это и попытался стряхнуть с себя.
— Ты умер, когда истязал родную дочь. Ты умер, когда забыл, каково это — любить своих детей светлой, чистой любовью. Ты умер, когда горсть земли омаха стала тебе дороже всех них.
— Оставь меня! — пролаял Френк, дёрнувшись — но чужие руки, вылезшие из-под земли, крепко держали его на месте там, под снегом.
Сойка прищурился и встал, выпрямившись во весь рост.
— Акр этого поля ты оценил в годы жизни родной дочери, — сказал он. — Ты останешься здесь.
Френк задохнулся, издав громкий крик. Он понял, что тонет под снегом, увязает в нём и увязает в почве. Он пытался барахтаться, но ничего не вышло. Он был что в болоте, спелёнатый множеством тонких рук мертвецов, которые жили на этом поле.
— Ты останешься навсегда на этой земле, — произнёс Сойка. — В поле, которое так сильно любишь. Твоё сердце мне не нужно. Я не стану его есть.
Френк погрузился в снег уже по плечи, в ужасе глядя в глаза Сойки. Они остались всё такими же.
Непримиримыми. Обжигающими. Бесстрашными.
— Нет… — выкрикнул Френк, рванувшись вверх, к небу и снегу, падавшему из-под него крупными белыми хлопьями. — Нет!
Сойка смотрел на то, как поле пожирает Френка МакДонафа, и довольно усмехнулся, когда тот закричал от боли, пронзившей всё тело. И, когда лицо его скрылось под снегом, а крик захлебнулся, Сойка встретил рассвет, распрямив плечи и глядя на солнце, большое, белое, в ледяной дымке, поднявшейся от земли. Ветер в последний раз поднял снег, такой густой, что стало совсем ничего не видно.
А когда он утих, Сойки нигде уже не было.
