Апофеоз покойника

Смерть Одасаку, нет смысла скрывать, потрясла Дазая, а его слова оставили большое потрясение в голове юноши, неизгладимый след, пятно, что наложило тень на личность парня, не отпуская его целый день. Он даже на работу не пришёл, даже не попытался сделать вид, что всё в порядке, подобно тому, как всегда делал. На следующий день к нему приходит сам Мори, кажется, с попыткой поддержать, но поддержкой от человека, что считает эмоции чем-то излишним, выбирая цинизм, является антигуманное наставление о том, что для мафии его уход не выгоден; и никак не даёт хоть какого-то результата, а его слова не только раздражают, но и вовсе навевают желание не то что убиться, скорее убить самого Огая, что вообще таким нахальным образом посмел зайти сюда. Но руки даже не поднимались, он продолжал сидеть, выслушивать, обнимая себя за колени. На второй день его опять потревожили, это всё так достало, что силы приходят, но только чтобы сжать руки в кулак и прогнать его. — Уйдите, босс, — полукриком раздражённо произносит Осаму, даже не оборачиваясь. Он, остановившись, какое-то время потупил, затем шагнул к Дазаю, потом обратно, затем снова к нему, и, решившись, а после закрыв за собой дверь в спальню, всё же подошёл и уселся рядом на кровать. — Не босс, — тихо произносит он, не тревожа всю эту обстановку умертвлённой и безжизненной тишины. — А, так это ты, Чуя? Твоей компании я рад не больше, — он даже после этих слов обернулся, осматривая гостя, что вошёл без стука. — А если тебя босс позвал, так тем более вали. Чуя вздохнул и, несмотря на грубость его, пытался найти те самые слова, что могут помочь. Он подсел совсем рядом, стараясь заглянуть в глаза парня. — Я пришёл сам, просто потому что понимаю, что это тяжёлая ситуация, которую пережить самому нелегко; я прекрасно понимаю… — он запнулся, ведь с каждым словом и самому говорить было всё тяжелее, подступал ком в горле и некое… спокойствие? Ведь Дазаю, в отличие от него самого, есть кому помочь. Ну, по крайней мере попытаться, потому что помощью сочувствия подростка, что не разбирается в этом, назвать нельзя. А после он коснулся его мокрой щеки рукой, одной подушечкой большого пальца смахивая слезинку. Осаму плакал? Осаму, тот, что не позволял себе жалеть никогда, плакал? Дазай удивлялся с каждой секундой всё больше, ведь Чуя не злится, не вредничает, да даже не смеётся и не улыбается. Утешает. Дазай прижимает его ладонь к своей щеке, что горит, видимо, уже давно. Сил показывать эмоции не было, потому всё, что свидетельствовало об удивлении — приоткрытый в изумлении и недоумении рот с подрагивающими губами в такт всхлипам. — …Сейчас ты подавлен, и именно сейчас лучшее время, чтобы высказаться. Я не самый лучший советчик, но всё же слушатель, потому, может, смогу помочь хоть этим. Наверное, выговориться будет проще. Горечью веяло от этих слов, ведь Чуя сам пережил нечто подобное, хотя, кажется, даже хуже, потому нечего ему выговариваться, он же чувствует меньше, чем Накахара, так? Тогда какое право он имеет высказываться? Правильно, никакого. Вот пусть и молчит. Зачем вообще Чуя решился его потревожить? Ему здесь не место. — Уйди. — Не уйду. — Уйди, говорю. — Нет. — А я говорю, уйди! — совсем по-ребячески начинает перечить Дазай, даже слегка обиженно, хоть и понимает, что не хочет, чтобы Чуя уходил. Он краснеет от гнева, сжимает ткань, стискивает зубы до скрипа. И даже не на себя, что своими словами противоречит мыслям, а из-за того, что не понимает, с чего вообще Чуя решил, что Дазай выскажется ему, тому, с кем даже не дружит? — Не уйду, — наигранно спокойно отвечает он, но Дазай понимает, что на деле раздражённо. Он же видит, что от него так и веет этой раздражённостью. И только Осаму открывает рот вновь, желая продолжить перечить, как урчание в животе прерывает его. Теперь он не решается сказать. Чуя тоже какое-то время молчит, недоумевающе моргая глазами. — И ты не ел всё это время? — спрашивает Накахара с печалью в голосе. Ответ не нужен, ведь очевидно, что да, не ел. У кого бы вообще были силы на такое? — У тебя нет ничего перекусить? Осаму сжимает губы в тонкую полоску, пока Чуя встаёт, осматривает дом, наконец замечая холодильник в дальнем углу кухни. Как давно он тут не был?.. Пусто. Нуль. Абсолютное ничего. Он возвращается только чтобы не кричать, встаёт в проходе, оперевшись тазом на бок, скрестив руки на груди. — Я уйду, — говорит он, отрывая от сердца эти слова, а Дазай прячет голову в сложенных на коленях руках, и едва осознаёт, что не хочет подобное слышать, потому успокаивается, когда слышит продолжение: — на минут пятнадцать, в магазин. У тебя две важных миссии: сказать мне, что ты будешь есть, и не сдохнуть к чёртовой матери, потому что я тебя воскрешу, убью сразу же, а после снова воскрешу, понял? Но он не ответил, даже не шевельнулся после этих слов. Кажется, Накахара недооценил, как сейчас Дазай переживает чужую смерть. Так, получается, и в нём есть что-то человечное?.. Он переместился с ноги на ногу, обдумывая, да, ему так чуть проще. — В общем, не натвори хуйни. Чуя был готов уйти, уже даже повернулся. — Хочу темпура, — кидает Дазай и снова в молчанку, Накахара, задумавшись, останавливается. Темпура так темпура. Он сделает. И вновь Осаму один. Так даже лучше. Лучше, чем быть с кем-то, кто пытается сделать вид, что ему не плевать. Лучше, чем жить в этой прекрасной лжи о том, что хоть кому-то есть до него дело. Так же, как он видит, что и до Оды нет никому. Неприятно. Пусть он сейчас, при жизни, не будет в этой лжи, чтобы кончить, как Сакуноске. Чуя возвращается сразу к нему, собираясь отчитаться о покупках, а после осознаёт картину, что видит перед глазами и останавливается в ступоре. Дазай, стул и верёвка. К счастью, верёвка пока намотана на руку, а он лишь взбирался на стул, что очень сильно шатался, но, заприметив Чую, даже соизволил остановиться. — У тебя осталась одна задача, Дазай. Не сдохнуть! Ты и это решил проебать? — он идёт к нему, заваливая на кровать, а Осаму будто и всё равно: делайте что хотите. — Но я же жив, — безразлично говорит он. Чуя взбесился. И чего этому придурку он решил помогать? Одной ногой на том самом шатающиеся стуле, а другой — на грудной клетке Дазая стоит. Удобно так. Думается лучше, ага. — Хочу к Одасаку, — шепчет он, даже не сопротивляясь, как бы неприятно это не было. Чуя смотрит в его глаза — в них погас огонь, не осталось ничего живого. Злость Накахары немного потупляет сочувствие. — Попадёшь ещё, самоубийца чёртов, — он вдавливается ему до боли, даже не сожалея о причиняемых физических страданиях, лишь положив руки в карманы. Ведь такую боль эмоциональную не так легко выбить физической, не так ли? Но после вздыхает. — Но не сейчас, хорошо? Просто не веди себя, как ребёнок, ты же умный, всё такое, — он подсаживается рядом, кладя руки на кровать по бокам от себя. — Но я и есть ребёнок. Так плохо быть тем, кем я являюсь? От такого, как Дазай, слышать подобные слова удивительно. Сколько преступлений он совершил, сколько жестоких поступков натворил, а он… да, он всё ещё ребёнок. Осаму усаживается. — Нет, просто ты уже познал вкус взрослой жизни… слишком рано, да. Я не говорю, что быть собой плохо, и ты всё ещё можешь высказываться мне, только не делай то, о чём жалеть потом будешь не только ты, — он разматывает верёвку на его руке, откидывая куда-то в угол. Она ему больше не понадобится. — Не умирай, пожалуйста (Чуя тоном выделил это слово, чтобы тот понял, насколько эта просьба искренняя. Да, он не может дать ему причину не умирать, но всё ещё отчаянно хочет, чтобы тот ценил свою жизнь хоть немного. И не умирал). Тебе ещё рано. Дазая эти слова тронули. Он правда не думает, что, если он умрёт, возможно, кто-то будет горевать так же, как он из-за Оды, но всё же мысль о том, что таким человеком для него мог бы быть сам Чуя, интересная, так что он усмехнулся. Первые его позитивные эмоции за сегодня и с момента смерти друга. Накахара потрепал его по голове в качестве поощрения, улыбаясь. — Просто ты ведёшь себя как придурок, Осаму. Клоун, — хихикает он, не вкладывая в эти недооскорбления злого умысла, просто действуя по привычке. — Шут. Скумбрия с тысячами шуток обо всём… — Я уже понял, понял, что ты меня ненавидишь, — хохочет в ответ Дазай, тоже не чувствуя в этих словах ничего плохого. — Эй, я только начал, окей? — смеётся теперь и Чуя, толкая его в плечо, и не нужно объяснять, что сейчас им друг с другом нормально, возможно даже хорошо, и не нужно ни на кого злиться… — Я к тому, что несмотря на всё это, ты, даже познав всю «взрослость», хотя в твоём случае жестокость мира, не становишься унылым, то есть не становился до этого момента, несмотря на тяжёлую жизнь, ты всё шутил и дурачился, и это пройдёт, только не делай поспешных глупостей, и ты будешь шутить, и это мне в тебе и нравится, — Чуя поправил прядь волос, заправив её себе за ухо, слегка нервничая. Он приподнялся, едва коснувшись его щеки губами. Думал, что это сейчас нужно, что в этот момент он будет даже не против, но сам Накахара не задумывался о последствиях. А ведь это стало отправной точкой для нового взгляда на Чую Дазая. Горит теперь не только лицо Осаму от долгих слёз, но и уста Накахары, что робко коснулись его, на деле скрывая эту робость улыбкой после. Осаму и не знал, что сказать. Засмущался, охнув. — И это же в тебе ненавижу, — добавил Чуя, но всё, он опоздал. Что-то в мозге Дазая переклинило, и он перестал воспринимать реальный мир, его слова после, даже, кажется, краснея. Трясущаяся рука потянулась к месту поцелуя, слегка поглаживая его. О чём только он думал? Что хотел этим сделать? А сейчас о чём думает? — Ха-ха… ха, — смеётся Дазай и падает ему на плечо, утыкаясь в него носом. — Спасибо. Он всё же понимает, что что-то для Чуи это значит. И он тоже что-то ему, опять же, Чуе, значит? То есть поцеловал парня равносильно тому, что не плевать на него? Если и не плевать, то, может, действительно стоит хоть немного рассказать? Даже при том, что никакого права он не имеет, что чувствует куда меньше Накахары, но он всё же чувствует хоть что-то… Может даже и чувствует что-то и к Чуе. И раз ему позволяют, может, всего разок стоит попробовать рассказать о своих мыслях? Ему же тоже не плевать, тоже тяжело, и, раз позволено… — Я хочу уйти из мафии, — шепчет он, не представляя, какой болью откликается это в груди Чуи. Чуя правда боится этих слов. Он сам не понимает, как можно думать о подобном, как можно предать и уйти? — Нет, Осаму… это же не из-за Оды? И куда тебе такому? Ты вне закона, забыл? — Неважно. Если Одасаку сказал, то я уйду. — Но это глупость, просто безумие. Или неужели ты хочешь это сделать тогда, когда у нас всё так хорошо? «Понятно. Чуя слышит это как «я хочу уйти от тебя» сразу же после того, как поцеловал меня. Лучше бы я промолчал, нежели это», — думает Дазай. Но он не хочет уходить от него. — Мне плевать, куда. Плевать, что будет, — он берёт себя в руки, чтобы сказать то, что Чуя хочет слышать. Вот и решились ему помочь. Отличный поворот событий. — Я бы предпочёл, чтобы ты пошёл вместе со мной… если бы знал, что будет с нами. Но Чуя уже заметно поник, опустив голову. Он совсем не слушал его? Говорит же: «вместе». Дазай, заметив его печаль, целует его в щёку, а после Накахара закидывает ноги на кровать, обнимая их руками — точно так, как делал сам Осаму. Всё же, какими бы разными они не были, они так похожи. Пару минут они ещё просто так сидят, и Дазай гладит парня по спине. Всё пошло явно не в то русло, в какое должно было. — Эти поцелуи для тебя что-то значат? — спрашивает Осаму. — Ну, для «нас» и всего общего, что между нами было? Чуя вздрагивает, но не отвечает, а после прикрывает губы, опустивши голову к всё так же сложенным рукам. Дазай отворачивает голову в бок. — Понятно, — говорит. Ведь всё очевидно. Накахара падает на него боком, слегка толкая. — Я не знаю, Осаму. Я теперь даже не знаю, что это значит, — он очень боится спросить то, что его волнует, ведь ответ и так понятен: — Осаму, тебе Ода дороже всего того, что имеешь? — понятное дело, он говорит и про себя. Дазай знает, а потому игнорирует вопрос, ведь неопределённость лучше, чем прямое «да». — Я теперь тоже не знаю, — гладит он парня по голове. — И значит ли это, что ничего не значит? — Я не знаю — то и значит, — говорит Чуя. — Вот значит как, — он убирает руку, всё больше тускнея с каждым словом. Нужно отвлечься от всех этих значений. — Хочу темпура. — Будет тебе темпура. Чуя, помешкав, уходит к проходу, но его окликают, как только он открыл дверь. — А если… — после этих слов Дазая Чуя сразу оборачивается, — если ты теперь не знаешь, то это значит, что тебе нужно время подумать? — нервно хихикает Осаму, утирая ещё одну порцию своих солёных слёз. Звучит очень жалко со всеми этими паузами и его заплаканным лицом. — Может и значит. Прости, — наверное, ему тоже тяжело осознавать это. Что Ода важнее, что Дазай уйдёт, и что теперь из них никто не знает, чего хочет друг от друга. Может, Дазай и знает. Чуя — нет. Он захлопнул за собой дверь. И что это «прости» значит? «Прости, что заставил думать только о себе одним поцелуем, когда на деле нужно думать о тебе и Оде»? «Прости, что чисто по-дружески поцелуем открыл тебе твою бисексуальность, и что теперь ты хочешь ещё»? «Прости, отплатил тебе той же монетой, что и ты со всеми». «Прости, но я всё же довольно хорошо отвлёк тебя от проблем», — вот, что это было. «Прощаю, Чуя…»