Апофеоз покойника

Дазай овощем сидит на кровати после поцелуя. Овощем, что в его темпура неплохо бы сгодился. Он поцеловал… тоже чтобы утешить? Кто парней утешает поцелуями? Ладно девушка, но… — Еда готова, — приходит Чуя и, кхм, приносит (а на деле всё летит следом за ним, ведь носить — предел обычных людей, но не его, с контролем гравитации) еду и, неожиданно, стол, чтобы Дазай тут поел. Он старается говорить ласково, но, кажется, не совсем получается. «Ставит» всё, как полагается, а после привычно кладёт руки в карманы. Дазай неохотно после уговоров (то, что Чуя угрозами заставил его есть всё ещё считается уговорами?) едва касается языком еды и сразу: «бе!». Невкусно ему и плевать, сколько он там не ел, и кто старался. — Чё? Эй, не выпендривайся, я старался, — злится Чуя. — Горячие. Не хочу. — Ну так подожди, пока остынет, — подсаживается Накахара, стараясь успокоиться. — Тогда будут холодные, — Дазай хмыкает и скрещивает руки на груди. Осаму после лечебного подзатыльника Чуи всё же съедает только креветки, остальное откладывая. Накахара доволен хоть такому результату. — Мне понравилось целоваться, — шепчет он невпопад, ведь это не лучшая тема для обсуждения за столом. Он продолжает медленно уплетать креветки, пока Чуя давится воздухом, стараясь откашляться. — Я понимаю, что ты хочешь ответ как можно скорее, но дай мне время подумать, Осаму. Я не знаю, что теперь чувствую. Я бы… Дазай подвинулся к нему, чуть ли не касаясь его лица своим. — Ты-ы? — тянет Осаму слова, но времени тянуть не хотелось, он бы коснулся его губ, не робея даже, но Накахара отстраняется немного, не объясняясь, а оно и не надо. Дазай сожалеет, что решился, а Чуя умолк. Непонятная дрожь по телу Осаму проходит не одной волной. — Останься сегодня со мной. Пожалуйста, — буквально молит он не в тему. Никогда Чуя такого не видел. — Мне страшно тут находиться одному, — шепчет он, а после снова принимается есть, будто ничего не было. — Но почему? Дазай медлит, откладывает еду и глубоко вдыхает, боясь выдохнуть даже. — Он приходит ко мне. Я рад, честно, что вижу его, но… это жутко. Я подготовлю тебе футон, только останься рядом ночью, прошу. Чуя кивает. А что ему ещё делать? Футон уже постелен после трапезы, Накахара сидит на нём, подпирая голову руками, что лежали на краю кровати. Часы проходят в бессмысленных диалогах ни о чём и обо всём одновременно, обо всём, кроме важного. У Чуи на уме крутилось только «не уходи», а у Дазая… сплошная каша в голове. Он её даже сам разобрать не может. — Уже поздно. Ты не собираешься спать? — Я? Я не хочу, — отвечал Осаму. — А если честно? Он немного медлит, но всё же отвечает: — Я боюсь увидеть во сне то, чего так хочу на деле. Нет, то есть я боюсь не этого, а того, что после я проснусь, и ничего не будет. — Но не будешь же ты не спать всю жизнь. Даже если больно, нужно попытаться. Или, хочешь, мы будем спать понемногу, буду будить раньше, чем ты осознаешь, что снится? — Звучит сомнительно, — скептически вскидывает бровь Дазай, что автоматически воспринимается как «нет». — Но не отказываться же ото сна вовсе… Чуя встаёт, уже молча, выключает свет в комнате и приходит к футону, ложась на него. Он не собирался бы уговаривать парня ложиться спать, но именно это сейчас и делает, что с горем пополам получается. Осаму устраивается поудобней: — Спокойной ночи, Чуя. — И тебе, обязательно. Накахара засыпает вскоре, что слышно по тихому сопению. Дазай же всё ворочается, никак не может уснуть, после скидывает одну ногу (а на деле половину тела) свисать, носок где-то касается Чуи. Сколько времени прошло? Час? Два? Он, наконец, засыпает. И становится, тепло, светло, рядом Ода. Нет, стоп, что? Все, кажется, постарели лет на десять; рядом с ним, помимо Одасаку, Чуя, кто-то ещё, кого он ни разу не видел. Они ничего особого не делают: Чуя пьёт вино, классика, Дазай сидит напротив, смотрит на него влюблённо, всё выглядит, как картина, фото, побелевшее от времени, воспоминание, а он будто близок к смерти. И как он умрёт тут, рядом с, кажется, близкими людьми? Нет, он ошибся, они ему не близки… Он моргает и после переводит взгляд на своего старого друга — смертельное действие, он весь расплывается, краска сгущается, превращается в чёрную с примесями красной, а его пронзительный визг (нет, не его, это уже не он), наводящий страх, даже не слышен из-за столь громкого дыхания и сердцебиения Дазая. Чёрный силуэт, которым стал Ода, расплывается всё шире, по всему пространству, поглощая всё вокруг. Дышать тяжело, голова кружится от всей этой утопии, последнее, что заполняет это белое помещение, помимо той черноты, — его слёзы. Дазай тонет в них, задыхается. Глаза распахнулись сами по себе — он просыпается. Дышит тяжело, будто кто-то на нём сидит, губы едва открываются, но ни слова в них не произносилось — он не мог говорить; пытается поднять руку — не поднимается. Страшно, как дышать, как сказать Чуе? Глубокий вдох, не менее глубокий выдох… Так тяжело. Кажется, задыхался он не только во сне. Вся та буря чувств охватила его чуть ли не паническим испугом, закружила в танце нисходящего страха и уже после только окутала смирением. «Будь, что будет». Дазай уже ничего хорошего от этой жизни не ожидает. Он правда смирился с тем кошмаром, что с ним произошёл (и речь не только про сон), отдаваясь тому превосходному танцу, что поставлен невесть кем, если не самим Богом. Он всё ещё не может сдвинуться с места, потому ждёт. Непонятно чего, но ждёт. Глаза привыкают к темноте, и он видит, что́ происходит. Что-то сидит на нём. Кажется, у него начались галлюцинации. Он не знает, как это сделал, да и знать не хочет, но, зажмурившись, перекатывается, падая на Чую. Свезло ему. — Ай, блять! — слышит Дазай стоны Чуи, ведь больно. — Я просил тебя будить меня в случае чего, но не думал, что та́к всё будет, — он скидывает с себя парня в сторону кровати. — Тяжёлый же. Дазай даже ничего не сказал. — Эй, всё хорошо? Что случилось? — он держит его за плечи. И Дазая отпускает, хоть он дрожит. Смотрит на пространство за Чуей и дрожит. Тот едва видит, куда направлен его взгляд, пытается обернуться, но Осаму хватает его за лицо. — Не оборачивайся, — ведь страшнее всего не то, что Чуя тоже может увидеть то же самое существо, а то, что из этого следует: это могло бы быть воплощение Оды. Ода пришёл за ним? Дазай лицом прячется за шеей Чуи. — Пожалуйста, не смотри. Не смотри туда, — шепчет, а Накахара чувствует, как его дыхание обжигает кожу. Он прижимает его голову к себе. — Всё хорошо, — подбадривает он, но становится как-то не по себе, — расскажи, что тебя побеспокоило? — Мне приснился Ода, — Дазай решает умолчать о Чуе в своём сне. — Я знал, что так будет, знал. Первые пару секунд было хорошо, но он стал… он… Я не хочу больше спать. Никогда, — Осаму зажмуривает глаза и прижимается лбом к шее Чуи. — Тише, ты справишься с этим, я знаю. Но сейчас нужно свыкнуться, пока не пройдёт. Потерпи немного. Я буду рядом, — он уже обнимает парня, что тает от тепла. Дазай молчит, не двигается. Он представляет себе (лишь его параноидальные фантазии), как то существо перебирается с него на Чую, а после к углу комнаты своими чёрными тощими лапами. Жуть. Но помимо его представлений его сейчас нигде нет. Осаму больше это нечто не видит. Он даже не знает, стоит ли радоваться. — Давай не будем спать? — наконец говорит он. — Я не хочу больше. — А что тогда? — Я не знаю. — Мы обсудим эту ситуацию? — с некой надеждой спрашивает Накахара. Потому что да, Дазай выглядит уж очень напуганным, даже истощённым после одного только сна. — Угу, — смиряется он, — как только я проснулся, что-то сидело на мне, я двинуться не мог. Даже не представляю, сколько весит Одасаку, но примерно таким я представляю его вес. Думаешь, хоть это что-то значит? — Сонный паралич? Твой мозг сам его придумал, ты переживаешь об Оде, как только успокоишься, так станет лучше. Просто не поддавайся апатии или отчаянию раньше времени, знаю, звучит по-детски, мол: «тебе грустно? не грусти». Но это правда пройдёт, стоит лишь дождаться, уверен. Дазай посмеялся; естественно, Чуя ничего не знает о причине паралича, только предполагает, надеясь, что угадал хоть каплю, ведь нужно же парня утешить. — Есть ещё кое-что. Можно я скажу? — ёрзает на месте он. — Можно. — В моём сне был кто-то, кого я не знаю, но он чувствуется каким-то важным для моей жизни, думаешь, это что-то значит? — Я не знаю, но если встретишь кого-то похожего, то точно поймёшь, что это значит. Главное — не упустить его раньше времени. Дазай молчит с минуту. Он пытается решиться сказать ещё кое-что. — И там был ты. Мы — я, ты и Одасаку — были старше, куда старше. Ты там такой красивый. От твоих губ я тащусь. От твоих волос, — кажется, именно в этот момент, он всё понял: и что к нему чувствует, и каким его видит — но все мысли о нём были лишь началом, зарисовкой его будущих чувств. — Фу, спасибо. — «Фу…»? — переспрашивает Осаму. — «…спасибо», — кивает в ответ Чуя. Дазай хмыкает и приподнимается на локте. Немного думает, а после спрашивает: — А прекрасная принцесса не поцелует принца за комплимент? — Фу. — «…спасибо»? — Нет, тут просто «фу». Какой из тебя принц? Какая из меня принцесса? — Белоснежка, — не задумываясь, выдаёт Дазай, а после сжимает ткань у груди от боли. Как тогда, с Одой говорил. Он прекрасно помнит весь диалог, всё рассуждение об этой сказке. — Белоснежка? — Да, однажды мы с Одасаку рассуждали… — начинает он, но Накахара его останавливает указательным пальцем у его губ. С этим касанием останавливается и его поток мыслей у самих уст. — Ты скучаешь по нему? — спрашивает Чуя. — Очень. — А отвлечься хочешь? — Хочу… — отвечает Осаму. Он только об этом и мечтает. — Давай выпьем? — Не думаю, что это лучший вариант глубокой ночью… Ты просто хочешь выпить? — Да, — Накахара даже не скрывает, — пошли со мной. — Ты хоть знаешь, где ближайший круглосуточный магазин, где в такое время продадут нам, детям, алкоголь? Мне лень такое искать. — Тебе будет полезно прогуляться. А мне — вино. Да ладно, со мной выпьешь, как-нибудь разберёмся. Дазай недолго думает. Есть ли у него выбор? Вряд-ли. Да и действительно выпить не помешало бы. Плевать, будь, что будет. — Хорошо… Дазай переодевается. Чуя ждёт. — Ты платишь, — подходит к нему Накахара, проводит пальцем по подбородку, очерчивая его, самым пошлым взглядом одаривая, а Дазай такому ему, очернённо-нравственному, отказать не может. Манипулятор чёртов. — О нет, меня оставят без денег. Чуя фыркает, берёт его под руку, выводя из дома, после того, как тот взял кошелёк. — Если ты будешь оплачивать алкоголь, то я буду твоим лучшим другом, Дазай, — Чуя отпускает его руку, как только они выходят. Тусклый, холодный свет луны и прохладный ветер навевали тоску, но вместе с тем и освежали разум. Вскоре всё сменится ярким, раздражающим жёлтым светом фонарей, рекламных щитов, вывесок и прочего — наслаждайся, пока можешь. — Разве может быть тот, кто со мной из-за денег, лучшим другом? — Все же дружат из-за выгоды. Кому-то этой выгодой являются позитивные эмоции при общении, а мне — алкоголь, не большая плата ведь так? — Умно, хоть сравнивать материальные ценности и духовные — немного неправильно, не находишь? Или ты хочешь сказать, что продашься мне за алкоголь? А если в моём представлении дружбы расчленение друга является нормальным, ты это примешь за вино? — За дорогое вино, на минуточку, — уточняет Накахара. — Но не со всем же твоим мировоззрением мне считаться и соглашаться. Хотя, знаешь, ты подобными словами отбил у меня желание дружить. Дазай смотрел, как Чуя идёт (пытаясь его догнать), потому замедлил шаг. — А оно было? «Так же, как и желание поцеловать тебя первым. Теперь нет». Чуя молчит, а Осаму берет его за руку. — Оба парня не умеют дружить, а возможно и чувствуют что-то большее, чем простое желание подружиться, да? — опять так же нервно смеётся Осаму. — Думаешь, чувствуют? И думаешь, что что-то получится? — Я… надеюсь? — Дазай пожимает плечами. — Но ничего не выйдет, ведь кто-то вечно сбегает, так? — запомните этот момент, потом поймёте, потом всё станет на свои места. Осаму опустил взгляд. Конечно. И больше никто не проронил ни слова. Чуя заводит в его магазин, один из тех, в которые он ходил в его любимой сети круглосуточных магазинов алкоголя, потому и знает, что тут да как, а Осаму только думает, зачем так далеко было переться. Накахара щурится, смотря на продавца-консультанта: он его не знает. — Вы давно здесь работаете? — спрашивает. — Относительно нет. — То-то же я Вас не узнаю. Он тянет за рукав Дазая подальше оттуда и шепчет ему на ухо: — У нас проблема. Если в других магазинах я могу договориться даже при своём возрасте, ведь, кхм, меня знают, то тут могут быть проблемы. Дазай хмурится. — Вовремя же всё. Чуя, понимая ситуацию, берёт первую попавшуюся бутылку, отдаёт Дазаю, что выглядит чуть старше, чем он сам. — Паспорт? — сразу спрашивает продавец. Чуя цокает, понимая, что ничего не выйдет. Осаму вновь пожимает плечами: — Ну, надежды были, что не спросите. Пошли, напьёшься в другом месте. Накахара вешает ему подзатыльник за слова и выходит, потянув парня следом. — Ла-адно, я знаю относительно неподалёку вроде неплохой бар, мы пойдём? Дазай как бы против идти ещё кто знает сколько, а это «относительно» доверия не вызывает, но он идёт следом, ведь кто его спросит? Дазай не теряется, потому после выхода подбегает к Чуе, догоняя его, чтобы спросить. — Как думаешь, действительно ли после смерти есть загробная жизнь? Бог? — Осаму каждый раз думает об этом. А после сна ещё чаще эта мысль проскальзывала. — Или это всё бред, придуманный исключительно для того, чтобы люди не сходили с ума: «не делай то, это — за твои грехи воздастся» или «не волнуйся, он попал в лучшее место»? — Может, загробная жизнь и есть, но тогда её концепцию извратили, как выгодно. Да и в любом случае проще верить в то, что что-то будет, нежели жить, думая, что после ничего нет, в этом вся суть человека, ведь если не верить, то нужно действительно задумываться о многом… Дазай, скажи честно, ты же не думаешь, что встретишься с Одой? — оборачивается к нему Чуя и останавливается. Руки в карманах, но Осаму смеётся, берёт его под руку, а после уже объясняется, продолжая идти с ним: — Я был бы рад… но не верю. Чувствую, будто после смерти будет пустота, но лгу сам себе. — Так почему ты хочешь умереть? Думаешь, пора прекратить жизнь? Тебе даже нет, не знаю, лет двадцати пяти. Хотя и так это довольно мало. — «Почему»? Именно в эти моменты чувствую себя хоть сколько-то живым. Да и жизнь переоценили, а если я изначально не хотел? — Дурак ты, Осаму. У тебя же есть хоть что-то, что дорого? Может, ради этого и стоит жить? Он молчит. Наверное, последняя причина жить умерла совсем недавно. Чуе жаль его. — Но, эй! всегда можно эту причину найти, не расстраивайся, — толкает его в бок Накахара, смеясь как-то нервно. Осаму всё ещё молчит. Для него касаться его сейчас и идти бок о бок — неплохая причина жить, какой бы малой она не казалась. Уж лучше так, чем ни для чего, верно? — Мне кажется, я уже близок к её осознанию. Я пока не планирую продолжать попытки самоубийства, Чуя, — он немного смущается своим мыслям, не озвучивая всё, но какая вообще разница, если Накахара сейчас рад? Чуя заводит в бар, и никто не спрашивает их возраст, когда они заказывают спиртное, да и вообще мало кто на них обращает внимание. Это хорошо, хоть и непонятно, как такое место ещё не закрыли. Чуя ведёт себя экспрессивно, когда напьётся... И иногда пристаёт к другим. Так в ожидании Осаму попивает ви́ски, пока тот опустошает не первый бокал вина. Каждый раз просит у бармена за барной стойкой повторить, а Дазай смеётся с него. — Знаешь, я всё ещё думаю над нашим диалогом. Мне кажется, что я сейчас живу, чтобы воплотить слова и идеи Одасаку. — Тоже неплохо, — раскачивает в руке бокал Чуя, — если для тебя этот смысл жизни есть. То есть любая причина жить хороша, да? Думаю, такого способного человека терять было бы досадно. Хоть ты и противный, ленивый и вредный и… — Спасибо, Чуя, за добрые слова. — Ха-ха-ха! Всегда пожалуйста! — он чуть ли не кричит, люди в их сторону оборачиваются, потому что Накахара уж очень громкий, а он всё лезет к Дазаю, обнимая за шею одной рукой, а другой — опрокидывая очередной бокал. Осаму понимает, что ещё чуть-чуть и кто-то будет в стельку, а именно он его и понесёт в таком случае. — Может, хватит?.. — Какое «хватит», я только начал! — гордо заявляет Накахара, притягивая Дазая к себе. — Мы уходим, Чуя, пока ты не напился окончательно. — А за поцелу-уй? Посидим ещё полчасика? — шепчет пьяный игриво, проводя пальцами по груди ему. — Поцелуемся и уходим, ладно, — в груди всё сжимается от его слов, касаний, но если он ответит без шутки, то он был бы не он. — Э, э! Какое «уходим»? Тогда никаких поцелуев, всё, — скрещивает Накахара руки на груди, хмыкая. — Ладно, — с досадой соглашается Осаму. Чуя с презрением отворачивается, заказывает ещё, но вскоре поворачивается к Осаму, что вновь зовёт его домой. Накахара недовольно соглашается. Конечная цифра счёта убивает Дазая, больше он с Чуей пить ни ногой! Кое-кого, кто не послушал совета, шатает по сторонам по пути немного, а Дазай с него смеётся. И в него летит какой-то камень — Осаму уворачивается, на самом деле удивляясь. — Эй! Что это было? Теперь уже Накахара смеётся, а Дазай, замахиваясь, в ответ кидает тот же камень, стараясь скрыть улыбку. Чуя видит это, уклоняется, подбегает к нему, заваливая на асфальт, оба вновь заливаются смехом, пока тот щекочет Осаму, что пытается укрыться и дрыгает ногами. Слышать его, Накахары, искренний смех — лучшее из возможных чудес света. Отдельная особая причина жить. На лице Осаму проблескивают алые нотки рассвета, что создаёт впечатление тепла от самого парня. Накахара засматривается и прекращает щекотать, оставляя руки там же. Уже утро? — Я устал, — ноет Осаму, отдышавшись после, — тут остаёмся. — Посреди дороги? Меня решил за собой в могилу свести? — говорит, смахивая слезинку с глаза после смеха, Чуя, а после встаёт. — Конечно, хотел бы умереть с дорогим человеком. Мне приятно было бы разделить подобное мгновение с тобой. Чуя протягивает ему руку, Осаму встаёт и отряхивается. Кажется, алый теперь не только рассвет, как славно, что Дазай этого не видит. — Ты сегодня на работу не пойдёшь? — Видимо, — отвечает Чуя, но пожимает руками. Не знает. Они просто спокойно доходят домой. Наверное, это было лучшее совместное проведение времени. И Дазай выглядит куда веселее обычного. Он рад, что ему становится лучше рядом с Чуей. Оба заходят в дом, Осаму стряхивает обувь, пробегая дальше: — Кто последний ляжет, тот и завонявшаяся рыба! Чуя злится подобному ребячеству, но ведётся, сразу же скидывает обувь и бежит следом. — Это нечестно, — фыркает он, а Дазай уже ёрзает, дрыгая ногами, чтобы накинуть ими на себя одеяло. — Ничего не знаю! Теперь ты завонявшаяся рыба. Тюлька. От тебя ещё перегаром несёт. Фу-фу-фу! Чуя подходит и запрыгивает на кровать звёздочкой, сразу же толкая оттуда Дазая. — Эй, моя кровать, псам место на полу! — противится тот. Накахара сталкивает его и смеётся своей победе. — Ладно, это был утешительный приз тебе, — говорит он, отходя от него — но нет! То была обманка — он запрыгивает на него, давя локтём, отчего парень прокашлялся. — Какой «утешительный приз»? В этот раз я победил. Встань, ты тяжёлый… — он сталкивает с себя нахального Осаму и улыбается ему, ведь смешнее подобных игр с ним, оказывается, ничего нет. — Ладно, пёс, я позволю тебе сегодня поспать со мной, — важничает Дазай, укрывая обоих одеялом, но потом всё равно приподнимается, зашторивая окно, потому что уж очень светло. Ложится рядом с ним вновь, и они смеются, даже без повода, просто следующие пару минут хихикают по-детски весело, а после шушукаются о чём-то ещё немного. И засыпают в обнимку, и Дазай даже забывает, что больше никогда не хотел спать. Потому что с ним такое забывается. «Чуя, а ты будешь жалеть о том, что сказал мне в баре?» «Тогда я буду трезв. А сейчас я не трезв, чтобы думать об этом трезво. Всё, спи, Осаму, протрезвеем — поговорим».