Four walls and a roof

Остальные уже ушли. Уилсон никого не торопил, не заставлял покидать его дом. Наоборот, он совершенно ясно дал понять, что они могут спокойно разобраться со всем, чем нужно, перед полноценным возвращением в реальный мир. Он бы в любом случае не стал выставлять людей за дверь. Сперва было непривычно, что в доме, некогда пустом и наполненном лишь тишиной, внезапно стало слишком людно, слишком шумно, слишком непонятно. Большую часть времени Уилсон прятался в стенах своей лаборатории, потому что такое количество людей в доме неизбежно выводило его из равновесия. Но он не мог не признать, что было и что-то успокаивающее в том, чтобы, спустившись с утра вниз, тут же окунуться в дружественную и тёплую атмосферу. Он привык к этому в Константе, но до попадания туда всё было совсем иначе. Когда-то в его жизни не было ни единой души, которой было бы не всё равно на его существование, кого-то, кто бы волновался, жив он вообще или нет. Поэтому — Уилсон не станет врать — было непросто принять то, что с течением времени его друзья начали уходить. Вайнона вместе с растерянной и слегка обезумевшей Чарли ушли буквально через пару дней после выхода из портала. Уилсону хотелось, чтобы они задержались подольше, но Вайнона настаивала, что будет лучше, если они уйдут как можно раньше (не обошлось и без весьма красноречивых взглядов в сторону одного определённого фокусника). Сама Чарли почти ничего не говорила и ничего не делала, лишь, крупно дрожа, пряталась под одеялом и бесконечно повторяла, что не хотела им навредить — вообще никому не хотела. И она сожалела о случившемся, это было очевидно. Вуди ушёл вскоре после сестёр. Он сам по себе был одиночкой, кроме того, снаружи у него была своя хижина, куда он хотел бы вернуться. Волнуясь, что в реальном мире его проклятие станет чересчур опасным, он хотел исчезнуть до полнолуния. Варли тоже торопился уйти: беспокоясь о матери, он хотел как можно скорее вернуться к ней, чтобы проверить, как она там и жива ли ещё. Находиться с ней порознь было слишком невыносимо. Затем ушли Вэс и Вольфганг, предположительно, вернулись в Париж. Вольфганг до хруста в спине обнял каждого перед тем, как исчезнуть за дверью. WX-78 ушёл посреди ночи, ни с кем не попрощавшись. Зато выкинул обувь Уилсона и украл тостер. Видимо, это было прощальное «Пошли вы все», оставленное для горячо нелюбимых кожаных мешков с костями. Уикерботтом забрала с собой всех детей, обещая вернуть их родным. Уолтер был невероятно рад скорому возвращению домой. Веббер же разразился жуткими рыданиями, осознав, что возвращение домой означало расставание со всеми этими людьми, что успели стать ему второй семьёй. Венди выглядела весьма подавленной, безразличной ко всему окружающему… Покинуть Констант означало расстаться с многими вещами, в том числе с давно потерянной семьёй. И хотя девочка могла бы остаться со своим дядей, все, похоже, пришли к единому мнению, что это ужасная идея. Максвелл не был готов заботиться о ней, по крайней мере, не сейчас. Так что они ушли. Спустя некоторое время Вигфрид решила, что настало и её время уйти, а Уилсон внезапно начал осознавать, насколько вокруг снова стало пусто, насколько тихим стал дом, и у него в душе зарождалось какое-то нехорошее чувство, природу которого он сам не понимал. Хотя бы Уиллоу и Максвелл задержались: первая — потому что ей просто нравилось быть рядом, а второй — потому что, как оказалось, действительно не представлял, чем он займётся, покинув этот дом. Так понемногу недели превращались в месяцы, однако в один день Уиллоу сказала, что ей всё же придётся уйти, причём как можно скорее. Она была не из тех, кто долго задерживается на одном месте, и уже успела привлечь внимание жителей маленького городка своими своеобразными увлечениями и представлениями о веселье. Поэтому Уилсон одолжил ей немного денег, которые, как он предполагал, ему не вернут, и попрощался, не в силах сдержать слёз. Уиллоу немного подразнила его, приказала, чтобы он не вздумал кидаться на Максвелла с кулаками, и пообещала заглянуть в гости, когда снова будет в этих краях. А теперь остались только Максвелл и Уилсон. Уилсон не был уверен, насколько хорошо будет протекать совместная жизнь с Максвеллом, но он был приятно удивлён, обнаружив, что всё складывалось относительно неплохо. Тот мало в чём нуждался, не шумел и сам о себе заботился, по крайней мере, большую часть времени. Кроме того, не то чтобы они не привыкли жить вместе друг с другом. Констант приучил многих из них к близкому соседству с другими людьми, даже самыми неприятными. И теперь Уилсон находил странный уют в его присутствии, в том факте, что он не один, в том ощущении, что в доме есть кто-то ещё, заполняющий пустоту. Уилсон с ужасом ожидал того дня, когда Максвелл тоже уйдёт, и он снова останется в глубоком одиночестве. Не то чтобы ему было плохо одному, вовсе нет… Он любил тишину и покой, и чем меньше людей трогали его вещи, тем лучше. Но от одной мысли о том, что его оставят, в груди начинало болеть (что Уилсон упрямо считал за побочное действие чрезмерного употребления кофе в последнее время). Он сам предпочёл провести все эти годы в одиночестве, но сделал это лишь потому, что знал, что так будет лучше. Никому не нравилось, когда он был рядом, и никто не видел причин оставаться с ним надолго. Поэтому он просто отгородился от мира. Если люди не могли принять его таким, какой он есть, если они не могли уважать его, он больше не хотел развлекать их своим присутствием. Он научился держаться подальше, он нашёл утешение в независимости, которая пришла вместе с изолированностью от людей. Самым близким другом для Уилсона тогда был почтальон, который приходил раз в неделю и смотрел на него так, словно не был уверен, стоит ли звонить в полицию или нет. Поэтому было немного больно думать, что, хотя теперь у него появились настоящие друзья, от него по-прежнему уходили. Уилсон был не из тех, кто жалуется, но это было действительно паршиво. Казалось бы, он должен радоваться, что вернулся домой, что жив, что стал тем, у кого хотя бы были друзья… Но вместо этого он чувствовал себя безмерно разочарованным и подавленным. По старой привычке Уилсон и Максвелл решили делить друг с другом постель. Каждую ночь, когда Уилсон засыпал рядом с Максвеллом (который украл его лучшее одеяло и жаловался на замёрзшие ноги и больную спину), он чувствовал себя таким счастливым из-за того, что этот человек всё ещё рядом. И каждое утро, когда он просыпался, и они вставали и одевались, в его душе нарастало страшное чувство: а вдруг именно в этот день Максвелл решит двинуться в путь? Уилсон изо всех сил старался не думать об этом. Но всё равно стал за собой замечать, что постепенно устраивает всё в доме так, чтобы старому фокуснику хотелось задержаться здесь подольше. Может быть, если Максвеллу здесь понравится, он останется? Может быть, он вообще не захочет уезжать?.. Бывали дни, когда страх был сильнее, чем обычно, и в такие дни Уилсону почти хотелось запереть все двери и просто приковать Максвелла к кровати и заставить его обещать, клясться и божиться, что он не оставит Уилсона здесь одного… но, конечно, Уилсон не стал бы на самом деле этого делать. Ха-ха, так мог поступить только сумасшедший! А он таким не был! Неважно, что о нём когда-то писали врачи, он был абсолютно вменяем и нормален, спасибо. И он не был настолько напуган тем, что его все бросили, чтобы испытывать нездоровую привязанность к единственному человеку, который остался тут дольше всех. Однажды утром Уилсон готовил завтрак, вяло перемещаясь по кухне и ждал, когда приготовится кофе, чтобы подкрепиться и как следует проснуться. Он не обратил внимания, когда Максвелл проснулся, оделся или спустился вниз, но он точно обратил внимание, когда его звук шаги направился ко входной двери. Уилсон тут же бросил то, чем был занят, и поспешил выйти в небольшую прихожую. Максвелл даже не поднял взгляд, надевая ботинки. — Доброе утро, Хиггсбери. — Доброе, — прозвучал короткий, автоматический ответ. Понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, что ещё сказать. — Ты… уходишь? — наконец спросил он, практически со страхом произнося подобное вслух. Максвелл взглянул на него, подняв бровь. — Да, мне нужно разобраться с кое-какими делами. А что? — Ох, эм… Ничего. — У Уилсона внутри всё похолодело. Он, опустив глаза, попытался успокоиться и не дать всколыхнувшейся волне эмоций перерасти в настоящее цунами. — Я просто немного удивлён. Не то чтобы я ожидал, что ты останешься навсегда, но я думал, может быть, ты задержишься немного подольше… Или, что ты хотя бы попрощаешься перед уходом, ну, знаешь… Он почувствовал себя дураком. Конечно, он всегда знал, что его бросят, что он останется один, как и всегда… но он смел надеяться. Ему действительно следовало перестать быть таким ребёнком, желая, чтобы люди остались, чтобы хоть кто-то остался. У него был большой опыт общения с другими людьми, и всегда он заканчивался одинаково. Люди уходили — он оставался один. Почему он думал, что теперь всё будет по-другому? Максвелл немного помолчал, а как открыл рот, послышалось лишь осторожное бормотание: — Уилсон… — Всё в порядке, я всё понимаю, — быстро перебил Уилсон, неловко потирая шею и по-прежнему избегая зрительного контакта. — Тебе есть куда идти, вероятно, есть много людей, с которыми ты хочешь встретиться, много планов на будущее… Уилсон прикусил губу, потому что в горле у него встал ком. — Я… Я имею в виду, ты знал, что однажды уйдёшь… Кто бы захотел остаться здесь, в любом случае, верно? Он позволил себе неловкий смешок после этих слов, надеясь, что это прозвучало в шутливой манере. Не прозвучало. Максвелл сделал пару шагов в его сторону, но Уилсон взмахнул руками, мол, не обращай внимания, и развернулся, словно спешил вернуться к своим обычным делам. Наверное, ему и правда следовало это сделать, ведь он оставил кофе на плите. — Извини, не обращай внимания. Я… желаю тебе всего наилучшего и всё такое… На самом деле ему хотелось просто убежать от этой ситуации, вырваться из неё и спрятаться где-нибудь. Почему это было так тяжело для него? Он привык быть один, и ему всегда было на это относительно всё равно. Он вздрогнул, почувствовав руку на своём плече, но не нашёл в себе смелости обернуться, боясь опозориться перед своим врагом, превратившимся в друга, поэтому лишь распрямил спину и остановился. — Хиггсбери, я не ухожу навсегда, — заявил Максвелл. И Уилсон был почти уверен, что это было сказано тем же тоном, каким Максвелл иногда объяснял что-то Вебберу, когда тот был на грани истерики. — Я собирался уйти, чтобы узнать, есть ли в городе какие-нибудь предложения о работе. Это заставило Уилсона наконец обернуться, но на его лице промелькнуло сомнение. Когда их глаза встретились, на лице Максвелла появилась знакомая ухмылка, а пальцы легонько прошлись по линии челюсти Уилсона. — Ты же не думал, что так просто от меня избавишься, приятель? Что, уже соскучился? — Я не… — Уилсон не был уверен, что он собирался сказать. В любом случае это не смогло бы в полной мере передать то, как сильно ему хотелось уткнуться лицом в грудь этого человека и обнять его настолько крепко, чтобы он никогда не смог уйти. Максвелл склонил голову, его ухмылка дрогнула на мгновение. — Знаешь… Я бы остался, если ты действительно этого хочешь. — Взгляд Максвелла скользнул в сторону, и даже сквозь его спокойствие Уилсон увидел нервный блеск в тёмных зрачках. — Я не тороплюсь. Не то чтобы меня «там» кто-то ждал, знаешь ли. — Но… зачем? — спросил Уилсон, слишком ошарашенный, чтобы перестать одаривать Максвелла полным сомнения и недоверия взглядом. Тот озадаченно поднял бровь. — Зачем?.. — повторил он вопросительным тоном. — Зачем тебе оставаться? — Уилсон стиснул зубы, чтобы предательски задрожавшие от волнения губы успокоились. — Здесь ведь ничего нет, — он выделил каждое слово и жестом обвёл дом, чтобы подтвердить свою мысль. — Тут всё старое, пыльное, сломанное и… Почему ты захотел остаться в таком месте? Да разве кто угодно захотел бы? Максвелл какое-то время молчал, его усмешка заметно поблекла, оставляя Уилсона в полнейшей растерянности и ужасе. Возможно, это была шутка. Ловушка, трюк. Рядом с Максвеллом всегда стоило ожидать чего-то подобного. Никто бы не захотел остаться здесь с ним, а Максвелл — уж точно. Он был выше подобного места, образа жизни и… и подобной компании. Он бы ни за что добровольно на такое не подписался. Шквал эмоций в груди перерос в настоящую снежную бурю. Разве Уилсон никогда не хотел, чтобы его оставили одного? Разве он никогда не думал, что другие люди мешают ему в достижении великих целей, отвлекают от науки? Почему эти мысли не могли утешить его сейчас, как раньше? Почему он не мог заставить исчезнуть это чувство леденящего ужаса, растекающееся по венам? — Ну, я… — Максвелл выглядел немного растерянным. И он не знал, что сказать, то ли из-за отсутствия оправдания, то ли из-за отсутствия реального ответа, Уилсон лишь устало рассмеялся и покачал головой. — Это просто из-за бесплатной еды и крыши над головой, верно? Всё в порядке, ну, с тем, что ты хочешь остаться, пока не разберёшься со всеми делами снаружи. Я не против. Я всё понимаю. Да, так оно и было. Максвелл просто ещё не встал на ноги, ему нужно было чуть больше времени для этого. Он боялся, что Уилсон выгонит его раньше, чем он будет готов уйти, поэтому и выдумал такую ложь, будто хочет остаться. Уилсон очень хотел обвинить Максвелла и разозлиться из-за этого, но когда попытался это сделать, то просто не смог. Было бы нечестно с его стороны злиться на то, в чём Максвелл в конечном итоге был не виноват. Уилсон закусил губу, накрывая ладонью лоб, и слабо, безрадостно улыбнулся. — Я… устал. Лучше вернусь в постель. — Он не взглянул на Максвелла и, опустив голову, направился прочь. — Просто, эм… Я буду благодарен, если ты скажешь мне, когда решишь уйти насовсем. На этом всё. Уилсон исчез в спальне и спрятался под одеялами на целый день. Максвелл ушёл по делам, как и собирался, так что времени, чтобы погрязнуть в страданиях и жалости к себе, было предостаточно. Он чувствовал себя таким жалким. Ему хотелось побежать вслед за Максвеллом, признаться, что он сказал совсем не то, что имел в виду, что пускай, пожалуйста, Максвелл остаётся. Но, разумеется, он не собирался этого делать. По крайней мере, он ещё не до конца растерял свою гордость и чувство собственного достоинства. Он не собирался умолять. Уилсон пытался утешить себя мыслями о тех великих свершениях, которые его ждут, когда наконец-то снова останется один. Он сможет работать без критики и осуждающих взглядов, без насмешек над каждым его решением. Он сможет сидеть на своём любимом стуле со стаканом виски и напиваться до беспамятства. Просыпаться, когда захочет. Есть, что захочет. Свободно делать всё, что ему заблагорассудится, не беспокоясь о том, что подумают о нём другие. Только почему же теперь это звучало скорее угнетающе, чем утешительно? Так не должно быть! Ему всегда было хорошо одному, он всегда отлично справлялся в одиночку! Но почему, почему именно сейчас мысль об этом когтями впилась ему в грудь и терзала душу? Уилсону следовало бы встать, чтобы поесть или приготовить еду для Максвелла, когда тот вернётся, но ему не хотелось вылезать из кровати в ближайшее время. Он просто хотел, чтобы о нём забыли, как и о других старых, пыльных вещах в его доме. Когда-нибудь его скелет найдут, и все согласятся, что он прожил унылую, одинокую жизнь, которая закончилась также уныло и одиноко. Его кости бросят где-нибудь за городом или поместят в музей с табличкой, гласящей: «Самый жалкий и одинокий человек, который когда-либо существовал. Мы не знаем его имени, потому что он, очевидно, был никому не нужен». Уилсон свернулся калачиком и постарался не плакать. Он пролежал так несколько часов, не выходя даже после того, как услышал, что входная дверь снова открылась. Он оставался в постели до тех пор, пока солнце не скрылось за горизонтом, а в спальне не послышались шаги, и другой край кровати не просел под чужим весом. — Плохое самочувствие? Нет, но для Уилсона это прозвучало как оправдание, и он с радостью им воспользовался. Он кивнул, не оборачиваясь. Максвелл снова замолчал на какое-то время, и Уилсон понадеялся, что тот оставит эту тему в покое — так будет лучше. Уилсон не был рад этому, но не ему решать, проведёт ли он остаток своих дней в одиночестве, работая над каким-нибудь проектом, и ведь всё равно не создаст ничего великого, как бы отчаянно этого ни хотел. — … Знаешь, моё предложение ещё в силе. — Как и моё. Я не собираюсь выставлять тебя за дверь, даже если ты останешься только потому что на данный момент тебе так удобно. — Я бы справился. Не впервой оставаться без крыши над головой. — Но ведь лучше, когда она у тебя есть. И я не заставляю тебя отправляться на улицу, пока ты можешь спокойно разобраться со всем здесь, в безопасности стен, которые внезапно не рухнут на тебя. Планировать будущее в Константе было непросто. У них так быстро отнимали всё, что можно и нельзя было отнять, так что иметь подобное укрытие, которое внезапно не загорится и в один момент не обрушится на них, казалось почти несбыточной мечтой. — Хиггсбери. С чем именно, по твоему мнению, мне надо разобраться? Я мог бы снять где-нибудь маленькую убогую комнатушку и найти какую-нибудь жалкую работёнку, за которую ничтожно мало платят. Это, по-твоему, та жизнь, возвращения к которой я просто не могу дождаться? Я уже сказал тебе: там меня никто не ждёт. — Но что держит тебя здесь, в таком случае? Прогнивший дом с парой разбитых окон и паутиной, украшающей стены на протяжении всего года? Полупустые комнаты или, наоборот, заваленные хламом? Маленький городок и жители, везде сующие свой нос, любители жалких драмам и сплетен обо всём, что не укладывается в их понятие нормы? Тебе было бы гораздо лучше буквально в любом другом месте! — Ради бога, Хиггсбери! — раздражённо выпалил Максвелл, заставив Уилсона вздрогнуть от неожиданности. — Просто скажи, если не хочешь, чтобы я оставался! Я вижу, когда мне не рады, и надеюсь, что не ошибся насчёт твоей привычки высказывать мне всё прямо в лицо, потому что сейчас ты по-детски ходишь вокруг да около! Это заставило Уилсона вылезти из своего укрытия: он обернулся с широко раскрытыми глазами, вскинутыми бровями и открытым ртом. — Что? Нет! Нет, я не это пытался сказать, Максвелл! Тот нахмурился и скептически поднял бровь. — Правда? Потому что для меня это звучит именно так, будто ты пытаешься избавиться от меня как можно скорее. Уилсон покачал головой, и холод сковал его грудь, словно льдинки, что застилают окна зимой. Ему казалось, что он застыл на месте, превратившись в статую. — Нет, я… — Что ты? Я предложил, что могу остаться, а ты уклонился от ответа и стал говорить только о моём уходе. По-моему, звучит довольно однозначно. — Максвелл, я не пытался… — Разве нет? Ты уверен? — Я боюсь остаться один, ладно?! — прокричал Уилсон так громко, насколько ему позволили лёгкие. А последовавшая за этим тишина была ещё громче. Максвелл застыл, раскрыв рот от удивления. Уилсон почувствовал, как его лицо покрывает румянец, и смущённо опустил голову. Отлично, теперь он ещё больше убедился в том, что Максвелл захочет уйти от него. — … Я не знаю, смогу ли вынести одиночество теперь. Я никогда раньше не думал о том, насколько я одинок, но теперь… — Уилсон спрятал лицо в ладонях, ссутулившись. — Теперь у меня в груди словно чёрная дыра, и каждый раз, когда кто-то уходит, она становится больше и глубже, и даже когда я просто думаю о том, что ты тоже уйдешь… Уилсону не хватало смелости поднять на Максвелла взгляд, и он даже не был уверен, радует или же пугает его ответное молчание. Так что он продолжил. — Но я не имею права держать кого-то силой против его воли, я не хочу, чтобы люди оставались из чувства жалости или вины. Я знаю: не хочется, чтобы тебя удерживали, если ты решил уйти. Молчание. Ужасное, густое, тягучее молчание, которое, казалось, заполнило всю комнату. Уилсон сглотнул так тихо, как только мог, боясь, что даже малейший неуместный звук разорвёт натянутую атмосферу и приведёт к катастрофе. — … Дело не в этом дурацком доме. Проблема всегда была не в нём. А во мне. Из-за меня люди хотят уйти. Я тот, кого они оставляют, кого они сторонятся, от кого они отворачиваются. — Уилсон вздохнул, дёрнув плечами. Было много старых ран, которые, как он убеждал себя, уже зажили. Но, видимо, не до конца. — Я никогда не позволял этому беспокоить меня раньше. Я хорошо притворялся, что мне нравится быть одному. Всё было гораздо лучше, когда я был один. Пока я был один, мне некого было терять. Учёный позволил себе тихонько усмехнуться. — Но в Константе я понял, что мне нравится не чёртово одиночество, а простое уважение. Я никогда не ненавидел людей, я ненавидел то, как они относились ко мне. И теперь… У Уилсона не вышло сдержать всхлип, он прикусил дрожащую губу и схватился за волосы. Самой большой его ошибкой стало то, что он снова позволил людям приблизиться к себе. Выстроенные им стены были разрушены, защита была уничтожена, и это делало его уязвимым для удара, который непременно должен был последовать, и он последовал. Уилсон полагался на слепую веру в то, что эти люди не будут обращаться с ним так же жестоко, как с ним обращались раньше, и теперь ему пришлось столкнуться с последствиями своего решения. Он вернулся к единственному приемлемому для него варианту. Остаться наедине с собой, в полном одиночестве. Только раз уж он позволил себе расслабиться, от этого было ещё больнее. Он ненавидел себя за то, что позволил людям приблизиться к нему. Зачем он сделал это с собой, зачем снова попытался довериться… Вдруг чья-то рука мягко сжала его плечо, и Уилсон, по-прежнему низко опустив голову, чтобы избежать зрительного контакта, отвернулся. — Можешь оставаться, сколько захочешь, — повторился он, в надежде разрядить обстановку. — Когда бы ты ни захотел уйти, я не стану держать тебя силой. Но ему хотелось бы удержать Максвелла. Он хотел бы сломать ему ноги и сделать так, чтобы тот вообще не смог уйти, чтобы стал настолько зависим от Уилсона, что у него не было бы другого выбора, кроме как остаться. Но, конечно, Уилсон не стал бы этого делать. Конечно, он этого и не сделал. Возможно, он мог бы сделать всю эту ситуацию менее болезненной, сказав Максвеллу, чтобы тот убирался к чёртовой матери прямо сейчас, но не нашёл в себе достаточно злости, чтобы сделать и это. Удар уже был нанёсён, так что боль от подобного решения не утихнет. Уилсон провёл ладонью по лицу, вытирая с глаз слёзы прежде, чем они покатятся по щекам. Он не должен был никого к себе подпускать. Это предотвратило бы всю ту боль, которую ему приходилось сейчас терпеть; это помогло бы ему убедиться, что он возвёл вокруг себя настолько надёжные стены из стали и камня, что они выдержали несмотря на то, что с ним случилось нечто подобное. Но нет, ему просто пришлось сдаться, пришлось погрузиться в уют общения с людьми, которые не пытались его изменить, пришлось опустить свой щит и позволить себе принять доброту и поделиться ей в ответ. — Я, эм… — нерешительно начал Максвелл, и рука на плече Уилсона сжалась чуть сильнее. — Я… я не хотел тебя расстраивать, Хиггсбери. Я уважаю тебя, и знаю, что остальные тоже. Я не думаю, что кто-то ушёл, потому что хотел сбежать от тебя. На это Уилсон смог лишь горько усмехнуться. — Да, скорее всего, нет. Но как ты думаешь, они вернутся? Думаешь, они навестят меня? Думаешь, они будут обо мне вспоминать? Думаешь, их волнует, что будет со мной после их ухода? Вряд ли. Я не тот, по ком люди обычно скучают. Признавать это вслух было больно, гораздо больнее, чем Уилсон рассчитывал. Он вздохнул и окончательно отвернулся от Максвелла, чтобы скрыть блестящую в уголках глаз влагу, которая никак не хотела уходить. Ни единого письма, ни единого телефонного звонка. Ни единого гостя. Как только он исчезал из чьей-то жизни, его совсем забывали. Если он не покидал людей, они покидали его. Но когда он уходил, никто не пытался его остановить, никто не считал нужным притворяться, что его компания им небезразлична. Почему с выжившими должно быть иначе? Конечно, они были хорошими людьми, они позволяли ему быть тем, кто он есть, но, возможно, дело было только в сложившихся обстоятельствах. Возможно, теперь у них не было причин терпеть его бессмысленные идеи и безумное поведение. А история имеет свойство повторяться. Все отворачивались от него раньше, почему бы им не сделать это теперь? — Я бы скучал по тебе… Уилсон резко поднял голову, и на драгоценное мгновение его разум отбросил все посторонние мысли, чтобы осмыслить услышанное. Он не был готов к чему-то подобному, не из уст Максвелла, по крайней мере, не таким честным голосом. Он не был уверен, осмелится ли ответить. Долго размышлять ему не пришлось, поскольку Максвелл воспользовался его молчанием и продолжил. — Ты прав. Мне плевать на этот дом, на этот город или подобный стиль жизни. Но мне не плевать на тебя. И этой причины, как мне кажется, вполне достаточно, чтобы остаться, если ты позволишь. Максвелл заговорил тише, почти шёпотом. Когда Уилсон не сразу ответил, ему на плечо снова опустилась чужая рука, а вскоре и вторая обняла попёрёк груди, и неожиданно мягкий поток воздуха прошёлся по шее Уилсона, когда кончик острого носа осторожно коснулся его кожи. Он задержал дыхание. — Если бы ты меня выгнал, со мной бы ничего не случилось, знаешь ли. Я бы справился. Мне уже приходилось выживать без гроша в кармане, работы и крыши над головой. Я просто… Мысль о том, что тебя не будет рядом… Не думаю, что это жизнь, которой я хочу. Уилсон тихо, осторожно выдохнул. Он не знал, что сказать, не знал, как сказать, не знал, стоит ли верить хоть единому слову Максвелла. Тот молча сидел рядом, слегка прислонившись к спине Уилсона и размеренно дыша ему в шею. У Уилсона возникло ощущение, что на этот раз Максвелл ждал ответа. Он нерешительно сглотнул, глубоко вздохнул, чтобы заставить себя заговорить, и наконец открыл рот. — К-какой… — Уилсон прервался, прочистил горло и продолжил чуть более ровным тоном. — Какой жизни ты хочешь, в таком случае? — Не знаю. Я просто… хочу, чтобы ты в ней был. Уилсон заметил, что Максвелл старался говорить равнодушно. Он прикусил губу, задумавшись. С одной стороны, ему хотелось развернуться и обнять Максвелла, но с другой: оттолкнуть от себя, на случай, если эти слова были уловкой. Так что он просто сидел на месте, не в силах двинуться ни на сантиметр. Максвелл тоже не шевелился и, когда Уилсон ничего не ответил, вздохнул. — Я надеялся, что ты никогда не заговоришь о том, что однажды мне придётся уйти. Я надеялся, что ты забудешь об этом, и в конце концов просто позволишь мне остаться здесь с тобой. Он прервался, затем негромко усмехнулся. — Я знаю, что прошу от тебя многого после… всего, что случилось. Уилсон опустил голову. — …Ты лжёшь. — Прошу прощения? — с удивлением произнёс Максвелл. — Ты лжёшь, — повторил Уилсон. — Ты бы не стал оставаться из-за меня. Никто бы не стал. Я прекрасно это знаю: за всю мою никчёмную жизнь меня отвергали достаточное количество раз, чтобы это понять. Людям наплевать на неудачников, которые не сумели найти себе место в их жизни… — Ты спас меня! С какой стати мне… — Да, и это ещё одна причина! — с горечью выпалил Уилсон. — Ты просто чувствуешь, будто обязан мне, будто должен отплатить. Что ж, мне это не нужно! Мне никто не нужен! И вдруг его развернули: так неожиданно быстро и решительно, что Уилсон не успел среагировать. И прежде чем он открыл рот и продолжил кричать, Максвелл прижался к его лицу поцелуем, совсем немного избегая прикосновения к губам. Уилсон застыл, его сознание отключилось, на секунду он даже позабыл, как дышать… Что происходит? И почему, если уж на то пошло. Поцелуй был коротким и прекратился прежде, чем он успел как следует его прочувствовать. Ему ничего не оставалось, кроме как уставиться на Максвелла в немом шоке. Тот отвёл взгляд, но лишь на секунду или две, а затем снова попытался установить зрительный контакт. Тишина была такой тяжёлой, что стало трудно дышать. Уилсон попытался заговорить, но понял, что потерял дар речи. В этот момент ему с трудом удавалось думать. Было ли это причиной, по которой Максвелл хотел остаться, по которой он сейчас так странно себя вёл? Действительно ли он?.. И тут, совершенно внезапно, Максвелл прочистил горло и отстранился, отвернувшись к стене, а по его щекам, подобно резвому огоньку, пробежал лёгкий румянец. — Мне не следовало этого делать, я приношу свои извинения. Я поступил опрометчиво, поддавшись эмоциям. Как только Максвелл поднялся с кровати, Уилсон начал паниковать — он даже не знал почему. Просто если до этого он боялся, что Максвелл уйдёт навсегда, то теперь он был в полнейшем ужасе от этой мысли. Он вцепился руками в чужой пиджак и притянул Максвелла к себе, всё ещё не находя подходящих слов, но просто очень надеясь, что Максвелл не уйдёт, не после всего этого… — Хиггсбери… Всё в порядке, — Максвелл звучал растерянно, даже слегка взволнованно. Он осторожно держал Уилсона за предплечья, и тот, кивнув и закрыв глаза, прижался лбом к чужой груди. Возможно… ему не помешало бы опустить свои стены, хотя бы ненадолго. — Ты правда хочешь остаться со мной? — Хах, никогда бы не подумал, что услышу это от тебя… Готов отказаться от своей ненависти, приятель? — ответил Максвелл насмешливым тоном, но как только Уилсон предпринял малейшую попытку отстраниться, он погладил его по затылку, словно извиняясь за подобные слова. — Если ты мне позволишь, то да. Уилсон слегка поднял голову и, наконец набравшись храбрости, позволил слабой, если не сказать осторожной, улыбке появиться на своём лице. — Думаю, я не против. Дом достаточно большой. Я, эм… могу научиться терпеть твоё присутствие. Думаю, я смогу с этим смириться. Максвелл рассмеялся. Это не было издёвкой или насмешкой. Простой искренний смех. Совсем как когда Максвелл смеялся над его шутками: плохими, хорошими, теми, над которыми больше никто не смеялся… Уилсон прильнул к нему чуть ближе. Он никогда не задумывался об этом раньше. Он никогда не подозревал, и у него не было причин полагать, что Максвелл действительно подразумевал под всеми своими случайными странными жестами. Он думал, что это всё какая-то большая шутка или что-то в этом роде, но, возможно, это был просто своеобразный способ Максвелла попытаться сблизиться с ним. — Уже поздно. Пожалуй, пора ложиться спать. Уилсон нерешительно нарушил затянувшийся момент. Он устал, и ему бы очень хотелось закрыть глаза до конца ночи и обдумать всё это утром, когда, как ему казалось, всё всегда приобретает немного больше смысла. Максвеллу понадобилось не больше секунды, чтобы отстраниться и прочистить горло. — Пожалуй, — согласился он, отворачиваясь от Уилсона, чтобы, по всей видимости, приготовиться ко сну. Они сделали это без единого слова и так же молча забрались под одеяло, устроившись поудобнее и не заметив, что легли лицом друг к другу. В воздухе витала ощутимая неловкость, какое-то непонятное предвкушение, возможно, просто заполнившее собой тишину между ними. Уилсон уже собирался извиниться за то, что всё так странно и путано получилось, но подавил это желание, едва почувствовал рядом, под одеялом, внезапное шевеление. Почти тут же он ощутил, как холодные пальцы осторожно прошлись по тыльной стороне его ладони, совсем невесомо, словно спрашивая разрешения. Учёный почувствовал, как вновь запылали его щёки. Он коротко ответил на прикосновение, и, как только он это сделал, чужие пальцы двинулись вверх по его предплечью, оставляя за собой щекочущий след. Он почувствовал, что Максвелл сам придвигался ближе, продолжая взбегать пальцами вверх по руке, затем переместив их с плеча на грудь, слегка подрагивая. Он ненадолго замешкался, перебирая ткань спальной рубашки Уилсона, словно уточняя, разрешено это или нет, и оттого готовый вернуться на свою сторону кровати, если понадобится. Уилсон не мог не признать, что прикосновения и подобный контакт не были ему неприятны. Максвелл сам по себе не был ему неприятен. По крайней мере, не всегда. Он слишком устал, чтобы таить старые обиды. Что сделано, то сделано, что случилось, то случилось. Если он будет до самой смерти нести в себе эту злость и обиду, это ничего не изменит. Уилсон просто по-человечески устал. Впервые в жизни ему хотелось почувствовать себя нужным. И, может, быть с кем-то, кто тоже хотел бы чувствовать себя таковым рядом с ним. Он отвернулся, не обращая внимания на то, как Максвелл вздрогнул и отдёрнул руку, готовый отодвинуться. Но прежде чем тот принялся извиняться или оправдываться, Уилсон схватил его за запястье и снова прижал чужую ладонь к своей груди. На этот раз замер Максвелл. Уилсон почувствовал, что его сердце билось с невероятной силой, подобно барабану, а тепло со щёк в тот момент разлилось по всему лицу. И когда Максвелл оправился от удивления и уверенно прижался грудью к его спине, притягивая чуть ближе, стало ещё хуже. И Уилсон не был уверен, правда ли он почувствовал невесомый поцелуй на своей шее или же ему показалось. — Макс… — тихо выдохнул он, чувствуя необходимость убедиться, что они оба правильно друг друга поняли. Он внезапно решил разыграть все свои карты и пойти ва-банк. — Не предавай моё доверие снова. Останься здесь… Останься со мной. Было не так стыдно говорить это в темноте, повернувшись к тому спиной и держа за руку. Ощущение было почти нереальным, но не дискомфортным. Максвелл устало усмехнулся, защекотав дыханием чужую шею. — Клянусь своей жизнью. Уилсон тоже рассмеялся, наполовину весело, наполовину облегчённо: — Из твоих уст всё звучит до неприличия драматично. — Ну, несколько минут назад ты вёл себя «до неприличия драматично», так что мой тон кажется вполне подходящим, не находишь? — Хм, — Уилсон неопределённо хмыкнул и улыбнулся. — Возможно. Они так и лежали в тишине, теперь гораздо более непринуждённой и спокойной. Уилсон чувствовал тепло. Ему было хорошо. Максвелл всё ещё был рядом, и не собирался уходить… или он просто так сказал. И Уилсон хотел верить ему, хотел довериться его словам, как он почему-то всегда делал, несмотря на свои собственные суждения. Впервые за многие месяцы, а может быть, и годы, он почувствовал, что не является частью какой-то жестокой шутки Вселенной. Прошлое нельзя стереть, боль никогда не исчезнет, но, возможно, он сможет приложить последнее усилие, чтобы стать счастливым. Он всё ещё боялся. Ужасные переживания закрадывались ему в голову, шептали, напоминали… твердили, что он ненормальный, не такой, как остальные, что он никому не нужен. Как он мог решить не отталкивать всех от себя, разве он не хотел защитить себя, разве он ничему не научился? Но то, как Максвелл прижимался к нему, не выпуская из объятий и кончиками пальцев крепко цепляясь за него, уменьшало страх и боль. Было в новинку, что кто-то захотел остаться рядом; что кто-то видел, каким человеком-бардаком он был под своей маской учёного-джентльмена; что кто-то своими глазами видел крах его экспериментов и некоторые откровенно безумные поступки и всё равно, всё равно хотел остаться. Хотел остаться рядом с ним, в принципе хотел остаться с ним. Уилсон заснул, чувствуя себя совсем не таким одиноким, как прежде. Он мечтал заниматься скучными обыденными делами в своей скучной обыденной жизни, но чтобы теперь рядом с ним был Максвелл, готовый разделить на двоих подобное существование и, как обычно, быть той ещё занозой заднице, но это грело сердце тем счастьем, о котором Уилсон раньше и не мечтал. И когда на следующее утро он проснулся, Максвелл был рядом.