***
– Сакура-сама, в операционную! – она подскакивает на призыв, привычно вгоняет булавку в предплечье. Боль отрезвляет, отгоняет мысли о неизбежной смерти, которую Сакура боится до ужаса. Это ее личная война, на которую раз за разом она собирается, как на последнюю. Знает, что, потеряй она еще хоть кого-то, – сломается окончательно. Харуно Сакура, лучший ирьенин Страны Огня. Ни одной смерти за пять послевоенных лет. Абсолютный рекорд. Вот только до него – личное кладбище размером с город. Сакура не прощает себе никого. В операционной – кровавое месиво. Пациент на каталке залит кровью с ног до головы, в проемах разорванной кожи белеют обломки костей. Пахнет тошнотворно металлом и смертью. Сакура спотыкается: после войны она ни разу такого не видела. Костлявая издевательски хохочет и бьется в ушах вместе с ее собственным сердцем. – Блять, дьявол тебя раздери, – Цунаде матерится и, кажется, готова прикончить пациента лично из милосердия, – Какого хера в мирное время? На блядской тренировке? Сакура смотрит на приборы и трубки, сверяется с показателями на мониторах, уже осознавая – не жилец. На затылке дыбом встают волосы, смелости посмотреть на пациента не остается. Слушает отчет медсестры о множественных разрывах внутренних органов, ожогах, открытых переломах. Почти не отдает себе отчета о том, что шипит Цунаде. – Ебаный Хатаке, со смертью на свидание торопишься? И не надейся, урод, вылечу, а потом сама закопаю. Хокаге, блять. Хатаке? Сакура в ужасе смотрит на пациента. Видит знакомые – о, Ками, до каждой морщинки знакомые – черты лица. Пепельные волосы – мокрые, бурые от крови. Страх выбивает дыхание. Роняет папку, тянется руками, чтобы зажать сочащиеся вязкой красной липкостью раны. Слышит противный писк монитора с медленным, ненормальным сердцебиением, умоляет мысленно, чтобы этот звук не прекращался никогда. – Сакура, твою мать! – Цунаде за ворот встряхивает ее, как глупого щенка, – Соберись и делай свою работу, идиотка. Она собирается: и пытается собрать Какаши. Буквально – по частям. Вправляет чакрой кости, сращивает разорванные органы, восстанавливает вены, артерии и сухожилия. Молится, молится, молится. Лишь бы остался в живых. – Кто вообще тренируется так в мирное время? Сумасшедший придурок, – Цунаде продолжает материть Шестого. Но – лечит, вливает свою чакру без остатка. На исходе седьмого часа – валится с ног. Шипит что-то про то, как напьется до потери пульса. Шизуне уводит Пятую по завершению операции: та сама идти не может. Сакура смотрит на не приходящего в сознание сенсея. Сжимается на дурацкой больничной табуретке, чувствует тяжесть больничного халата, пропитанного кровью насквозь. Дрожит то ли от холода, то ли от ужаса. Надеется выиграть и эту битву, отобрать Какаши из мерзкий ледяных рук смерти. Слушает непрерывный писк монитора. – Только посмейте присоединиться к тем, кто приходит ко мне по ночам, – хрипит, всматривается в лицо спящего, – Только, мать вашу, посмейте. Лицо Шестого неподвижно и не выражает ни единой эмоции.***
Утром ее, все на той же табуретке, находит Шизуне. Ужасается, начинает причитать – Сакура отмахивается раздраженно, но позволяет снять с себя окровавленный халат и отвести в душевую. Отплевывается от ледяной воды, что Шизуне плещет ей в лицо. – Сакура, ты ведешь себя так же, как и Шестой-сама, – в голосе укоризны и осуждения столько, что хватило бы на всю деревню, – Совсем не бережешь себя. От очередных нотаций хочется вызвериться и выблевать весь яд сарказма вместе с пожеланием идти куда подальше со своим “береги себя”. Но Сакура засовывает свою злость глубоко в себя, проглатывает клокочущее раздражение, подавленная лишь одной фразой Шизуне. “Ты ведешь себя так же, как он”. Сакура вдруг понимает, что, кажется, сходит с ума не одна. И, как только меняет халат на чистый и умывает заплаканные глаза, спешит обратно в палату к Хатаке. Несколько раз спотыкается по пути, находит старшую медсестру: впервые за пять лет передает всех своих пациентов, кроме одного, другому врачу. Заходит, прикрывает занавески: солнце слепит, оставляет под веками цветные пятна, обжигает роговицу. Поправляет катетер, меняет капельницу. Всматривается снова в спящего Хокаге, аккуратно вливает немного своей чакры. Кладет голову на койку, макушкой касаясь его плеча. Кажется, сама засыпает. Открывает глаза, когда чувствует тяжесть чужой руки. Какаши жестом – таким привычным, таким знакомым еще до всего – Сакура сглатывает от возвращения в другой период. Она сейчас не здесь, не в больнице, а тогда. В своей другой жизни. – Йо, Сакура, – Шестой еле говорит, хрипит. Взгляд прямой, спокойный, но в нем ни намека на лукавую смешливость. Серые глаза, что предгрозовое небо, без единой эмоции – всепоглощающая пустота. Сакура видит свое гребаное отражение. – Что вы с собой сделали, сенсей? – они сама не замечает, как вцепляется в его ладонь. Шестой молчит какое-то время, не отводит взгляда, с презрительной усмешкой отвечает: – А есть какая-то разница? – Вы фактически взорвали себя изнутри, – сдавленно продолжает Сакура. В ушах снова начинает шуметь что-то высокочастотное, доводящее до паники, – Я вас заново собирала. – И зачем собрала? В следующий раз не утруждай себя, – наверное, это могло бы звучать зло и обидно, если бы не смертельная усталость в голосе Какаши. До чертиков знакомая усталость. – Не поступайте так со мной, – шепчет, еще отчаяннее сжимая его ладонь, – Пожалуйста, не заставляйте меня ненавидеть себя еще больше. – Ненавидеть?.. – кажется, он удивлен, ожидал лекции и гнева, но не оглушающе-обнаженной откровенности, – Сакура, за что? – За то, что проиграла. Не забрала у смерти еще и вас. Только не вас, прошу, – она смотрит на него с такой знакомой болью, что слов больше и не нужно. Оба понимают все и – мгновенно принимают безумие друг друга. – Обещаю, – Какаши сжимает ее ладонь в ответ. Сакура медленно кивает: чувствует, как удушливый ужас слегка отступает. В голове становится немного тише. Часы мерно отсчитывают секунды. Их размеренный ход щелчками вводит в транс, Сакура дышит в такт, пытается прийти в норму и не скатиться в паническую атаку – очередную. Думает о том, что снова переиграла смерть. Спасла, отвоевала. Не имела права не справиться и пополнить список на своем кладбище. – Как вы это с собой сделали? – поднимает голову, смотрит в глаза. Шестой усмехается, но в усмешке нет ни смеха, ни иронии, только бесконечное отчаяние: – Я пытался тренировать новую технику. Будешь говорить, что я сошел с ума и в мирное время это не нужно? – Не буду, – Сакура качает головой, потому что правда понимает, – Попрошу научить. Ловит волну его удивления, отмечает, что он даже не пытается отговаривать ее или спорить. Соглашается. Руки так и не отпускает.***
Кажется, они единственные шиноби, которые регулярно тренируются. Изо дня в день на протяжении пяти лет они – порознь, конечно, – изматывают себя до потери пульса бесконечным боем с самими собой. И сейчас, оказавшись вдвоем, ощущение безумия притупляется. – Я преобразую чакру, совмещая стихию огня и молнии, – он пытается объяснить подробно, чертит на песке схему, – Думаю, что благодаря определенному току чакры можно создать огромную взрывную волну, которая может уничтожить целую армию. Сакура слушает внимательно. Наблюдает, как сенсей складывает печати, как становится на колено и позволяет небольшому количеству чакры вырваться из его ладони: земля выжигается на метр вперед него, обращается серым печальным пеплом. Наклоняется, зачерпывает ладонью, растирает между пальцев: чувствует запах костра и смерти. Ненавистной смерти. Поднимает глаза на сенсея: – А почему не получилось? Почему привело к таким последствиям? – Мне не хватает чакры, – признается Шестой, недовольный тем, что у него что-то не удается, – Максимальный радиус составляет двадцать метров. Это слишком мало. А дальше чакра начинает в прямом смысле кипятить кровь. Я пытался расширить технику, но… Ты видела, что вышло. Сакура кивает, задумчиво смотрит на выжженную землю. То, что она видит, – это абсолютное уничтожение. Аннигиляция. От всего пространства остается горстка пепла и оглушающая тишина: техника выжигает даже воздух. Смертоносная, пугающая… Она определенно сыграла бы большую роль в войне. В войне, которая закончилась пять лет назад. – Для ее использования нужен невероятный контроль и огромный запас чакры, – выдыхает Сакура, – Как у носителя бьякуго. – Я тоже об этом думал, – кивает Какаши, – Но я не обладаю таким контролем, чтобы освоить Печать. – А ни у меня, ни у Цунаде-шишо нет склонности к стихиям молнии и огня, – вздыхает Сакура и задумчиво закусывает губу. Все происходящее напоминает сюр: вот они вдвоем на полигоне пытаются освоить технику, несущую смерть. На полигоне, где никто уже фактически не тренируется из-за отсутствия необходимости. Технику, которая может пригодиться только на войне, которая давно кончилась. Но осознание, что в этом удушающем безумии она не одна – глушит отупелую боль, рассеивает беспросветный кошмар. Не только Сакура не смогла пережить войну и оставить ее в прошлом. Не только она все еще там, не понимая, как вырваться из ловушки памяти. Вдвоем, кажется, немного проще смиряться. Вдвоем?.. – Какаши-сенсей, а что если… – мысль существующая, но еще не оформленная словами, – Что если сделать эту технику… Парной? Шестой смотрит на нее с интересом. Начинает складывать печати. Что-то мелькает в его грозовых глазах, чего Сакура уловить не может: интуитивно тянется вперед, к нему, пытается предотвратить боль. Встает ему за спину, кладет руки на его плечи – и пускает свою чакру, освобождая ее запасы из бьякуго. Чувствует, как электричество покалывает ладони. Техника расползается вокруг. Весь огромный полигон превращается в пепел.***
Они тренируются каждый вечер, загоняя друг друга до переломанных ребер. Дышат тяжело, покрытые кровью и пылью, по окончанию падают в траву, лежат, опустошенные от усталости. – Мне казалось, что я схожу с ума, – роняет Сакура, – Будто эта война мне приснилась и до сих пор снится. А для всех ее не существует. – Я понимаю, – Какаши аккуратно кладет ей руку на плечо, – Слишком понимаю. Она думает, что за спиной у него – две войны, на каждой из которых он кого-то терял. Шестой прошел через ад и выжил, чтобы сходить с ума в обретенном мире. Окончание Четвертой мировой стало благословением, возможностью жить без страха потерь – а они оба отчего-то не находили себе места в этом спокойном безвременье. – Я умею только убивать, – вдруг продолжает Какаши, – А какой толк от убийцы в мире без войны? Я знаю только войну, я не умею жить вне ее. Сакура зажмуривается от боли и потерянности. Они оба – лишние, неприспособленные к счастью. Переломанные от и до, перемолотые этой войной до состояния пыли. Накрывает ладонью его ладонь на своем плече, поворачивается, шепчет: – Все остальные… Считают, что я зазналась. Чувствую себя выше их, потому что спасаю жизни. Ни одной потери пациента за пять лет. Для ирьенина – невозможный рекорд даже в мирное время. Я единственная, кто смог. А я… – делает паузу, подбирает слова, говорит громче, стараясь перекричать собственный звон в ушах, – А я просто знаю, что, если проиграю войну со смертью, не спасу… То и сама не спасусь. Кажется, что падаю. И когда вижу их, счастливых таких, живых, затягивает еще сильнее. Я боюсь, что утяну за собой. Сакура сбивается, говорит несвязно. Слова бурлят, кровоточат. Ей кажется – в легких не остается кислорода, истерика подступает незаметно. Тревога вновь накрывает с головой, бьет набатом в мозгу. Жмурится от боли, сворачивается клубком, начинает дрожать. Ужас запирает дыхание. Невыплаканные слезы обжигают роговицу, вычерчивают линии на лице, смывая пыль и кровь. Какаши подскакивает к ней быстро, рефлекторно: защищать ее – инстинкт, даже спустя пять лет мира. Встряхивает, крепко сжимает плечи: Сакура не чувствует, но на плечах расцветают синяки от его силы. Шестой открывает флягу с водой, выплескивает ей в лицо: дрожь сменяется тихими всхлипами. Она не плачет – но не может прийти в себя от сковавшего все тело страха. Сакура не слышит, что он ей говорит. В голове – белый тревожный шум, оглушающая паника. Даже не замечает, как они оказываются на кухне в квартире Какаши. Он вливает в нее чай сам – она не может удержать даже чашку. Бессознательно Сакура улавливает знакомые запахи трав – валериана, мелисса, розмарин. Она не чувствует вкуса, но глотает, обжигается. Шестой снова умывает ее ледяной водой. Дыхание восстанавливается. Сакуру почти перестает трясти, слух возвращается. Смотрит на Какаши прямо, осознанно. Кивает – на большее не способна – подтверждает, что все в порядке. – И как часто у тебя такое? – Шестой смотрит мрачно, в глазах – гроза. Сакура пожимает плечами: – По-разному. Пару раз в неделю? Как-то так, в среднем. – Это небезопасно, – он хмурится, держит ее за запястья, – Останешься сегодня здесь. Постелю тебе в гостиной. Не предлагает – ставит перед фактом. А у Сакуры нет ни сил, ни желания спорить. Рядом с ним ей… Не спокойнее, нет: тише. И эта тишина после бесконечного ада из ужаса и страха выглядит почти благословением. Они вдвоем – выжигают вокруг себя собственные кошмары, как с помощью изобретенной ими техники. И остается только пепел и тишина.***
Ночью Сакура просыпается от шума воды, выдернувшего ее из кошмара. Там, во сне, она вновь и вновь, как мантру, произносит список неспасенных, вглядывается в их лица, видит навечно оставшиеся травмы. Все перепачкано кровью, смерть смеется ей в лицо. Заглушает ее крики шумом, заставляет глохнуть, захлебываться воем и плачем. Сакура вскакивает, привычно дрожа от липкого пота, оглядывается. Видит – острую полоску света из ванной, прорезающую ночную темноту коридора. Встает, идет на шум, сама не зная, зачем. Какаши моет руки остервенело, царапая мылом и почти стирая кожу с костяшек. От его сгорбленной фигуры искрит отчаянием и такой болью, что у Сакуры сбивается пульс. Шестой сейчас – сосредоточение темноты, ошарашивающая истерзанная пустота. – Какаши-сенсей, – тихонько зовет, – Как вы? – Мне нужно смыть кровь, – чужой голос, хриплый, трескучий. Он смотрит куда-то сквозь нее, не узнает. Он не бодрствует и не спит: состояние, похожее на транс, сомнамбулический бред. Сакура сжимается от сочувствия, сквозь ребра прорастает чужая боль, крошит в пыль все стены и опоры. Обнимает его со спины, носом между лопаток утыкается. Аккуратно, почти нежно пускает целительную чакру ему в солнечное сплетение, а хочет – в самую душу. Залатать, отвоевать у смерти и стремления к ней. Всхлипывает тихо: – У тебя чистые руки, чистые… Даже не замечает, как переходит на ты. Просто лечит – неосознанно, желая забрать всю темноту, рассеять. Какаши оседает на пол, она – за ним, не размыкая объятий. Он роняет голову на ладони, дышит тяжело, приходит в себя. Сгребает Сакуру, запутывает пальцы в ее распущенные волосы. Успокаивается сам, успокаивает ее. Переплетаются ногами и руками, цепляются друг за друга, взаимно замедляя падение. До утра не расстаются, боясь пошевелиться.***
На следующую тренировку Сакура приходит задумчивой и тихой. Она отказывается от привычного спарринга, долго смотрит на Шестого, долго ничего не говорит. Какаши же ждет, отмечая, что ее зеленые глаза непривычно светятся. Вокруг нее – не привычное всепоглощающее отчаяние, а что-то новое, еще едва уловимое. И Шестой в какой-то мере очарован этим, поэтому не смеет прервать теплую тишину. – Вы… Вы говорили, что умеете только убивать… И поэтому чувствуете, что в новом мире для вас не находится места, – она волнуется, ждет его утвердительного кивка, – А что если бы вы могли делать что-то, способное не отбирать жизни, а возвращать их? – Тогда, наверное, я бы мог быть счастлив, – он серьезен, так серьезен, как никогда. Будто от ее слов – зависит его жизнь. – Тогда доверьтесь мне, – шепчет Сакура и становится привычно за его плечом, – Используем нашу технику. Какаши доверяет ей безоговорочно, как и она ему. Не понимает всего – но складывает печати. Чувствует ее теплые руки на плечах, привычный холод от перетекания ее чакры в его тело… А следом – понимает, что помимо этого Сакура применяет ирьёниндзюцу. Техника ощущается иначе. Вместо всеиспепеляющей смерти под руками Какаши реет… Жизнь. Она охватывает руки зеленым свечением – таким же зеленым, как глаза Сакуры, отчего Шестой непроизвольно улыбается. По земле вспышками расплескивается чакра и превращается в райский сад. Выжженный ими когда-то дотла полигон расцветает. Деревья появляются из ниоткуда: яблони и вишни розовеют лепестками. В разнотравье шумит ветер, запутывается в листьях. Огромное пространство мертвой земли превращается в великолепную зелень, в которой – весна, надежда и невероятная, невообразимая красота. Какаши потрясен, он не может поверить в то, что видит. Оглядывается на Сакуру: она улыбается впервые настолько открыто и радостно, что все действительно кажется счастливым, невозможным сном. Подходит к цветущей яблоне, пальцами проводит по нежности лепестков – те падают ей на раскрытые ладони, запутывается в ее волосы, сливаясь с ними цветом. Шестой не может оторвать взгляда от этой картины. Кажется, он никогда не видел ничего красивее. – Но… Как? – он все еще потрясен, не может подобрать слов от переполняющего, оглушающего восторга. – Я подумала о том, что во взрыве могут не только гибнуть миры, но и создаваться, – пожимает плечами, – Как наша Вселенная, произошедшая благодаря Большому взрыву. И мне захотелось попробовать: объединить нашу разрушающую все технику с ирьёниндзюцу, которое наоборот дарит жизнь. Это было интуитивно, я не знала, что получится такое… – Ты сотворила чудо, – Какаши подходит к ней, не может сопротивляться желанию, проводит руками по ее скулам, убирает волосы за спину. Сакура перехватывает его ладони, накрывает своими, поднимает глаза и снова совершенно по-особенному улыбается, опьяненная успехом и красотой. Качает головой, а потом, тихо, но уверенно, говорит, снова отбрасывая обращение на вы: – Мы сотворили. Без тебя это было бы невозможным. Они тянутся друг другу вместе, потому что это кажется логичным, правильным и своевременным. Они вдвоем перестают сражаться со смертью и стремиться к ней, голоса войны умолкают, падение останавливается. В поцелуе – гимн жизни, созданию, сотворчеству. В друг друге обретая силу и надежду, оба наконец-то принимаю мир.***
Благодаря их технике получается засеивать неплодородные земли. Выращивать редкие лекарственные травы. Создавать сады там, где были кровавые сражения и братские могилы. Сады становятся увековеченным свидетельством о том, что после смерти всегда наступает жизнь. В память о погибших распускаются самые красивые цветы. Охапку таких Сакура приносит к обелиску: по цветку на каждое имя. Опускает их – и будто прощается. Знает: ее мертвые больше ей не приснятся. Боль становится светлой печалью, а белый шум прекращается. Жизнь заявляет свои права на Сакуру, а та – совершенно не возражает. О том, что они создали, мир узнает быстро. Цунаде говорит, что никогда не видела ничего подобного прежде. И, обнимая Сакуру, признает, что гордится ею. Пятая счастлива, что ученица будто просыпается от долгого сна и снова начинает жить. Какаши же отдает Наруто пост Хокаге: об особенной технике Шестого и его ученицы просят многие деревни во всех странах, за пять лет так и не сумевшие оправится от последствий войны. После Какаши с Сакурой решают отправиться в путешествие, чтобы возвращать миру – мир, побеждая смерть жизнью. Вдвоем у них получается невозможное, и этим необходимо делиться. Проводить их приходят почти все. В глазах людей – признание, благодарность и столько любви, что Сакура не сдерживает улыбки, окрыленная происходящим. Глазами отыскивает Наруто – и кидается к нему на шею, шепча теплое “прости”. А он – ни на секунду не перестающий ждать ее обратно из войны и отчаяния – обнимает в ответ. И это примирение расставляет окончательно все по местам. Сакура машет друзьям и обещает не сильно задерживаться в путешествии. Ино, Хината, Рок Ли, все остальные – снова кажутся близкими, теплыми и родными. Сакура больше не чувствует себя лишней рядом с ними, неуместной. Шестой улыбается ей, понимая без слов. Они оба возвращаются к тем, кто их ждал. Они знают, что здесь – дом, где их всегда встретят. И они обязательно вернутся. Какаши берет Сакуру за руку. Она смотрит ему в глаза и снова видит там свое отражение. Но на этот раз – искрящееся счастьем и жизнью.