***
— Что делает мисс счастливой? — спросил Роми, появившейся в ее комнате после полудня. Он поставил серебряный поднос у изножья ее кровати, в месте, где эльфы всегда оставляли ей еду. Гермиона оторвала взгляд от садов и посмотрела на домовика. Его глаза горели незаданными вопросами, а в уголках крошечных губ крылось беспокойство. — Прости, но я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. — Ну, Роми и Квинзель заметили, что мисс все время очень грустная. А Роми и Квинзель не любят грусть, от этого у них тяжело на сердце. Ох, эти милые маленькие эльфы. Как может кто-то сердцем настолько чистым и полностью лишённым тьмы служить такому жестокому хозяину, как Малфой? Как его злоба и жестокость не раздавили эти светлые маленькие души? Когда ей, наконец, удастся сбежать, она обязательно заберёт их с собой. Она поклялась себе в этом. Гермиона покажет им, что есть жизнь лучше. Жизнь, где доброты больше, чем они когда-либо считали возможным. Это обязательно поможет им забыть то бесчеловечное обращение, которому они, несомненно, здесь подвергаются. Роми запрыгнул на подоконник и сел рядышком с ней. — Мы хотели бы сделать все возможное, чтобы приободрить мисс. Поэтому Роми и спрашивает, что Мисс любит делать, что ее радует? — Много чего, — тускло ответила Гермиона, изо всех сил стараясь ободряюще улыбнуться доброму домовику. Улыбка не достигла ее глаз. Раньше она улыбалась по-другому. Гермиона снова посмотрела в окно. — Вряд ли это уже имеет хоть какое-то значение. — Станет ли мисс лучше, если Роми предоставит ей одну из этих вещей? Роми мог бы принести больше чая. Мисс любит читать? У хозяина огромная библиотека, полная книг. Роми мог бы принести книги. Гермиона подавила дрожь. В юности она, вероятно, упала бы в обморок от возможности воочию увидеть небезызвестную библиотеку Малфой-мэнора. Она могла только представить, какие древние фолианты и бесценные первые издания должны были там храниться. Однако теперь ведьма не могла придумать ничего хуже, чем прикоснуться к книге, которую он держал в своих окровавленных руках. — Все в порядке, — сказала Гермиона. — Не утруждай себя, Роми. — Роми хотел бы утрудить себя, мисс. Роми и Квинзель очень любят мисс Грейнджер. Если бы мы смогли порадовать ее – это бы сделало нас очень счастливыми. Она почувствовала, как эльф придвинулся к ней чуть ближе. Его теплая маленькая ручка легла ей на ногу. — Что заставляет мисс чувствовать себя лучше в дни, когда ей грустно? Гермиона глубоко вздохнула, почувствовав, как глаза наполняются слезами от доброты домовиков. Ведьма не могла вспомнить, когда в последний раз кто-то проявлял к ней такую искреннюю заботу. Она по-прежнему не смотрела на эльфа. Если она взглянет на него, то больше не выдержит. Слезы потекут, и она не сможет их остановить. Она не могла посмотреть на него. Просто не могла. — Мне нравится рисовать, — честно прошептала Гермиона. — В дни, когда мне одиноко или грустно, я люблю рисовать. Рисование всегда было ее тайным увлечением. Чем-то, что она держала при себе. Было что-то невероятно успокаивающее в том, чтобы взять кисть и провести яркими и насыщенными красками по холсту. Это не было похоже на чтение. Сколько она себя помнила, Гермиона была одержима знаниями. Жаждала их. Всю свою юность она бредила книгами. Необходимость впитывать губкой каждое слово и заклинание и просто желание чему-то учиться всегда перевешивали все остальное. Она поглощала все, ни одна деталь не ускользала от ее пылкого ума, ведьма могла вспомнить что угодно из прочитанного ею. Почти мгновенно. Но иногда это было проблемой. Ее голова была забита под завязку. Слишком переполнена. Она трещала по швам, угрожая взорваться от того огромного количества информации, которое она хранила за этими усталыми карими глазами. Рисование было нечто другим. Оно ощущалось освобождением. Способом избавить разум от гудящих голосов, постоянной болтовни и необходимости бесконечно решать проблемы и просто... выплеснуть все наружу. Наполнить холст чем угодно. Избавиться от удушающей потребности все знать и спасать других. Живопись умиротворяла, невероятно успокаивала. Мерлин, она и не понимала, как сильно скучала по рисованию, пока не произнесла это вслух. Она бы все отдала за то, чтобы в этот момент в ее руках оказался холст и кисть... Или сигарета. Пока Гермиона смотрела на хрустящий, нетронутый снег, представляя, что это холст, на котором она нарисует что-то своё, она заметила нечто вроде тени. Вначале маленькое, размером с крошечное чернильное пятно на чистом пергаменте. Сперва ведьма подумала, что ей это показалось, но чем дольше она смотрела, тем больше оно становилось. Она смотрела, как оно расширяется, темнеет и поглощает снег. Ей потребовалось гораздо больше времени, чем следовало, чтобы понять, что это и вправду была тень. Чёрная тень. Гермиона распахнула окна. Она ухватилась за обе стороны рамы для поддержки и высунулась наружу. Несколько дней назад ей удалось убедить эльфов распечатать их, наконец, убедив домовиков, что она не планирует разбиться на смерть при первой же возможности. Они подчинились ее просьбе, но добавили пару чар, просто для надежности. Гермиона могла открывать их до максимума, но магия не позволяла ей слишком высовываться из окон. Тем не менее, это было лучше, чем ничего. По крайней мере, время от времени она чувствовала легкий ветерок на своем лице. Гермиона вытянула шею к небу и вгляделась в потемневшие небеса, взглядом ища монстра. Наконец, увидев его, она подумала, что Черная Тень была подбита. Только когда драконица приблизилась, Гермиона поняла, что зверь не падал с небесной глади. Ее крылья были плотно сжаты по бокам — она росчерком молнии снижалась, летя в сторону садов. Быстро. Слишком, слишком быстро. Она неслась к земле, как метеор. Находясь где-то в шестидесяти метрах над поместьем, она и не думала замедляться. Не сделала она это, и когда до земли ей оставалось от силы метров сорок пять. Не остановилась даже когда расстояние сократилось до угрожающих тридцати метров. Может быть, Гермиона ошибалась, может, драконица все же падала. Она затаила дыхание, когда от мощеных дорожек сада рептилию стали отделять всего лишь метров пятнадцать. Ведьма отцепилась от оконным рам, отступая и готовясь к удару, что сотрясет землю из-за неминуемого падения этой огромной чешуйчатой туши… Но Черная Тень в последнюю секунду раскрыла свои крылья, с силой хлестнув ими по воздуху, и остановила своё крушение ровно за секунду до того, как коснулась земли. Каждый взмах был подобен громкому удару грома, взметавшему в воздух снег в саду. Маленькие снежные вихри кружились и танцевали, пока она приземлялась. Когда задние лапы драконицы коснулись грунтовой почвы, багровые капли брызнули на хрустящий белый снег, превратив его в алый. Земля содрогнулась под тяжестью чешуйчатого тела, словно случилось внезапное крошечное землетрясение. Зверь поднял голову к облакам и издал пронзительный рев, от которого волоски на руках Гермионы встали дыбом. Он не был похож на те другие, которые ведьма уже успела услышать от рептилии. Звук не был угрожающим шипением, которое драконица издала, когда когда Драко затащил ее ей на спину у скал Дувра, и не походил на глубокий рокочущий боевой клич, который она издавала, ринувшись в бой. В этот раз звук был болезненным. Хриплым. Скорее плач, чем рев. Черная Тень мотала своей огромной головой, словно она у нее кружилась, разбрызгивая все больше крови на белый снег. Малфой быстро спрыгнул с драконицы. Ухватившись за рога своей маски, он сорвал ее и одним резким движением отбросил в сторону. Круто развернувшись, его рука взмыла в воздух – он выплюнул приказ тут же появившимися домовым эльфам. Гермиона не услышала его слов: еще один драконий вопль боли заглушил его голос, но она уловила выражение его лица. Брови были перекошены от ярости, зубы обнажились, превращаясь в оскал. Он кипел. Она никогда в своей жизни не видела его таким разъярённым и жаждущим крови. Эльфы вернулись через мгновение, их крошечные руки были наполнены зельями всевозможных цветов. Гермиона наблюдала, как Драко резко вытащил палочку. От ее кончика исходил бледно-голубой свет – предположительно, он исцелял нижнее левое предплечье животного. Драконица снова взревела, вскинув голову в воздух. На этот раз крик был оглушающим, словно тысяча воплей одновременно. Руки Гермионы взлетели к ушам, чтобы защититься от этого звука. Малфой накладывал на животное одни чары за другими, пока эльфы суетились над ее раной. Его движения палочкой были безумными, отчаянными. Гермиона и Малфой орали друг на друга бессчетное количество раз с тех пор, как ее поймали. Они действовали друг другу на нервы, толкались и боролись, но Малфой всегда излучал жуткое спокойствие. Его эмоции всегда были под контролем, сквозь его броню не просачивалось ничего человеческого. Он показывал только то, что ему было нужно, то, что могло сыграть ему на руку: гнев, злоба, ненависть. В любое другое время его выражение лица было идеальной непроницаемой маской, ничего не выдающей. Сейчас от его сдержанности не осталось и следа. Он выглядел кровожадным. Выбешенным. Малфой резко развернулся лицом к дому, и сердце Гермионы остановилось, когда ледяные серо-голубые глаза тут же нашли ее — вот только в них больше не было никакого холода. Они горели. Он рявкнул еще один приказ через плечо, выражение его лица застыло в убийственно хмурой маске. Затем он направился к поместью, ни на секунду не сводя глаз с ведьмы. Он шел за ней. Паника охватила Гермиону. В груди все сжалось. Воздух в ее клетке внезапно стал горячим и удушливым. В глазах Малфоя было что-то дикое, как у тигра, слишком долго запертого за решеткой. Она не могла точно определить, что это было, но это чертовски напугало ее. Не дав себе шанса задуматься, о чем именно кричали ее инстинкты, Гермиона сделала то, на что не решалась двенадцать дней. Она вышла из своей камеры. Гермиона быстро толкнула дверь, распахнув ее так резко, что она врезалась в стену, оставив вмятину на штукатурке. Желудок сжался от страха, когда она перешагнула порог и ступила в полную неизвестность. Подавив страх, ведьма помчалась по левому коридору. Портреты перешёптывались и цокали, когда она пробегала мимо них. Они одаривали ее неодобрительными взглядами. Их мертвые голубые глаза были все такими же холодными и бесчувственными. Она не обращала на них внимание, вместо этого сосредоточившись на том, чтобы дышать как можно ровнее и тише. Она остановилась возле большой раздваивающейся винтовой лестницы. Одна ее часть вела в сады, другая – в неизведанную часть поместья. Она понятия не имела, куда бежать. У нее не было ни оружия, чтобы защитить себя, ни плана. Она не могла покинуть поместье, об этом ей проговорились эльфы, но, может быть, было место, где она могла бы спрятаться от Малфоя? Секретный проход или небольшой шкаф где-нибудь? Дом был до неприличия огромным, здесь точно должны были быть тайники! В конце концов Малфой все равно отыщет ее, но это не означало, что она не сможет задержать его на какое-то время. Ведьма постоянно твердила ему, что намерена превратить его рыскание в ее разуме в ад. Она была решительно настроена сдержать свое слово. Громкие шаги гулким эхом раздались позади нее. Безошибочный стук каблуков по деревянному полу. Малфой был уже близко. — Грейнджер, — позвал ее знакомый зловещий голос. Он не говорил, скорее рычал с яростью, вибрировавшей в каждом слоге. — Ты же не можешь серьезно полагать, что я не выслежу тебя в моем собственном доме? Гермиона бросилась вниз по лестнице, перепрыгивая по две ступеньки за раз. На последней ее лодыжка подвернулась, но ведьма не остановилась. Доверившись инстинктам, она выбрала лестницу, ведущую вглубь поместья. Предположив, что в доме у нее будет больше шансов спрятаться. В саду было мало мест, где можно было укрыться. Во всяком случае, она не наблюдала их из своего окна. Кроме того, Черная Тень и домовики, вероятно, все еще были там. Как правило, драконы вели себя непредсказуемо, когда были ранены. В состоянии уязвимости они были исключительно опасны и вспыльчивы, и Гермиона не хотела быть сожжённой дотла в процессе поиска какого-нибудь укрытия. Выбранный ею маршрут привел ее к кухням. Она подбежала к ящикам, попытавшись выдвинуть их, но они не поддавались. Гермиона попробовала еще раз, двумя руками обхватив медные ручки и надавив на ящики всем своим весом. Страх почти задушил ее, когда она поняла, что ничего не выходит. Они были неподвижны, вероятно, запечатаны магией. Малфой действительно был конченным маленьким ублюдком. Она двинулась дальше, проверяя каждый шкаф, и пыталась не закричать от досады, когда и в них не обнаружила ничего полезного. Все было заперто и запечатано магией. Ведьма даже не могла использовать сковородку, чтобы защитить себя. Она была беспомощна. Снова. С низким рычанием она распахнула дверь кладового шкафа и протиснулась внутрь — безоружная. Она придержала дверцу, оставив ее чуть приоткрытой. Так она могла следить за входом, оставаясь незамеченной. Когда Малфой вошёл в кухни, Гермиона затаила дыхание. В том, как он ступал по комнате, в том, как его окровавленные пальцы нежно скользили по гранитному камню, безошибочно угадывалось нечто хищное. Его плечи были расслаблены, а голова слегка наклонена, как у пантеры. Он искал ее. Охотился на нее. — Я знаю, что ты здесь, Грейнджер. Его голос был практически мурлыканьем. Гермиона как можно плотнее прижалась плечами к задней стенке шкафа, надеясь, молясь, чтобы он не услышал ее сердца, бившегося, как сумасшедшее. Он крутанулся вокруг кухонных столов, его пальцы оставили кровавый след на столешнице. — На твоём месте я бы вышел, львёнок. Ведь легилименция может проходить гораздо болезненней, если кто-то не будет играть по правилам. Когда он исчез из вида, сердце Гермионы, казалось, выпрыгнуло из грудной клетки. Оно стучало так громко, так невероятно оглушительно, что услышать его мог даже он. Каждый удар сердца отдавался болью, словно глупый орган избивали крошечным кулаком… Малфой распахнул дверцы шкафа. Внезапность этого так напугала Гермиону, что она почти закричала. Почти. Ее подпитывал адреналин. Страх и паника волной накрыли ее организм. Вместо крови по венам побежал живой огонь. Молниеносно двигаясь, вложив всю свою силу в удар, она оттолкнулась от стенки шкафа и со всей дури вмазала ступнями по его икрам. Послышался хруст. Малфой согнулся пополам, рыча от боли. Он оперся на дверной косяк. Гермиона попыталась выбраться. Она почти выскользнула из шкафа, проползя над его распластавшимся телом… Но Малфой на одно биение сердца оказался быстрее. Жгучая боль вспыхнула на затылке, когда он схватил ее за волосы. Грубо дёрнув ее назад, он перевернул Гермиону на спину и навис над ней всем телом. Ведьма не сдавалась, продолжая бороться с ним. Она избивала его и ногами и руками в попытках высвободиться, но без магии Малфой был намного сильнее, чем она. Он вжал ее тело в своё, придавив к земле своим весом. В такой позиции ей все никак не удавалось пнуть его, но зато получилось сильно вмазать в челюсть, прежде чем он схватил ее за запястья. Зажав ей руки над головой, он свел на нет все попытки выбраться из-под него. Гермиона в отчаянии закричала, зная, что он победил. Плюнув в него, она опустила подбородок, намереваясь поймать его взгляд, но замерла, увидев выражение его лица. Потому что его глаза не просто горели, они были подожжены. Голубое пламя бешено ревело вокруг его радужек. А потом он врезался в ее разум, как чертова кувалда.***
Сила, которую Малфой вложил в заклинание, выбила из нее весь дух. Даже внутри собственной головы, она рухнула наземь, задыхаясь и хрипя. Перед глазами все плыло из-за нарастающего давления в висках. Так больно ей ещё никогда не было. В реальности случалось, но не внутри ее собственного разума. Она едва осознавала, что позади нее материализовался Малфой. Лишь услышала, как застучали его ботинки, и почувствовала, как по спине пробежал холодок, когда ее задела влажная мантия волшебника – Малфой просто перешагнул через ее распластанное тело. Он почти трясся от ярости, когда шел к двери. Она чувствовала его гнев, окрасивший воздух в смертельный металлический привкус. — Что с тобой агггрррххх, —задохнулась Гермиона, пытаясь подняться на колени. Если ей придётся, она была готова ползти за ебанным Малфоем. — Да что с тобой, блять, не так?! Дело было плохо. Очень, очень плохо. Ему нельзя было находится в ее мыслях, не тогда, когда он так пылал от ярости. Кто знал, какой ущерб он мог нанести ее психике, пока пребывал в таком неистовстве. — Боль не реальна, — сказала она самой себе. — Это все не реально, это происходит только в твоей голове. Гермиона заставила себя приподняться на локтях. Она попыталась пробиться сквозь болезненное головокружение и сосредоточиться на том, что делал Малфой. Сосредоточиться на угрозе. Он направился прямо к обугленной и расколотой двери, над которой бился несколько дней. Она смотрела, как он быстро, без каких-либо колебаний, поднял левую ногу – его мантия яростно заколыхалась позади него – и ударил изо всех своих сил. Громкий треск пронзил воздух. Гермиона была уверена, что ее сейчас вырвет. Дверь, которую Малфой безуспешно пытался взломать несколько дней, наконец, была открыта. Нет, не просто открыта. От неё не осталось и следа – от силы удара она яростно сорвалась с петель. Ни один из них не двигался несколько мгновений. Даже не дышал. Они оба просто смотрели на кратер, который остался от замка, защищавшего первое драгоценного воспоминания Гермионы. Она насчитала двадцать неровных ударов сердца, прежде чем Малфой обернулся через плечо. Он одарил ее своей самой садистской ухмылкой, из всех когда-либо ею виденных, а затем исчез в дверном проеме. Гермиона вскочила на ноги прежде, чем он переступил порог. Стоило только войти, и она сразу узнала эту комнату. Бежевые стены с кремовыми коврами, прочная деревянная мебель и потертые кожаные диваны рядом с небольшим старым телевизором-«коробкой». Ей не нужно было всматриваться в фотографии на полках, чтобы точно знать, где она оказалась. Это было место, в которое Гермиона грезила вернуться с тех пор, как началась война. Она часто фантазировала о том, какую эйфорию испытает, войдя именно в эту комнату спустя столько времени. Это был дом ее детства. Дом, которого больше не было. В мире больше ничего не осталось от этого безопасного тёплого уголка. Ничего, кроме пепла и костей. Всего лишь очередная вещь, которую война забрала у неё. Малфой стоял посреди уютной гостиной, скрестив руки на груди и прислонившись к стене. Когда она подошла к нему, то поняла, что он больше не выглядел взбешённым. Его триумф, казалось, потушил огонь его ярости. Теперь он выглядел самодовольным. Уголки его губ приподнялись, когда он с пристальным вниманием наблюдал за разворачивающимся воспоминанием перед ним. Гермиона смотрела, как в комнату с пением влетела ее детская версия себя, а за ней – другие дети, все в ярко-розовых праздничных колпаках и ленточках. Это была вечеринка в честь ее дня рождения. Ей исполнилось шесть, если она не ошибалась. Это воспоминание было дурацким. Она не была уверена, почему так хорошо его спрятала. Оно казалось незначительным по сравнению с другими тайнами, которые она хранила. Совсем мелочь. Не то что базы Ордена, местоположение Гарри или даже ее тайные встречи с Медузой. Но это было самое раннее, самое первое настоящее воспоминание Гермионы, и поэтому ей хотелось защитить его. Оно было для неё…драгоценным. Личным. И совершенно точно не таким, с которым захочется поделиться со стоящим рядом Пожирателем Смерти. С тем, у кого даже сейчас руки были по локоть в крови. — Господь, а я то думал, что твоё воронье гнездо, по ошибке названое волосами, переживало свой самый худший период в Хогвартсе, — выплюнул Малфой, наблюдая, как совсем юная Гермиона ведет своих друзей к диванам, чтобы поиграть в игры. — Кажется, я ошибался. Гермиона не ответила ему. Она была слишком злой, слишком уставшей от паники из-за событий этого дня. Несмотря на все, что она сделала, чтобы сохранить свои воспоминания в безопасности, он все равно добрался до них. Его ярость подпитывала его навыки легилименции так, как Гермиона никогда не считала возможным в принципе. Он ворвался в ее разум с невообразимой силой и одолел первую дверь на чистой силе бешенства. Что ей теперь оставалось? Она могла бы практиковаться в окклюменции хоть днями напролёт, но если ярость подпитывала его до такой степени, то это был только вопрос времени, когда остальные двери ее разума захрустят под каблуком его ботинка. Что, если она попытается... Мысли замерли, прекратив своё лихорадочное кружение в голове. У Гермионы перехватило дыхание, когда в гостиную вошла ее мать. Ее мама. Ее ангел, с душой чистой как у младенца, зашла в комнату, неся праздничный торт с шестью зажженными свечками. Гермиона не видела ее с тех самых пор, как… — Что случилось, львёнок? — спросил Малфой. В его голос вернулась привычная холодность. — Никаких оскорблений, которые ты хочешь выплюнуть в меня? Никакой злобной ответной реакции? Где твои чисто гриффиндорские высокопарные речи о том, как добро обязательно восторжествует над злом? Гермиона могла поклясться, что у нее сжалось сердце, когда из кухни появился отец, держа в руках старомодную видеокамеру размером с кирпич. Ее мать поставила торт на кофейный столик и велела всем детям собраться в круг, после чего гостиную заполнил радостный хор поздравлений. Когда мама поцеловала младшую версию Гермионы в лоб, ведьма сжала руки в кулаки. Ее глаза горели непролитыми слезами. В груди было холодно и… пусто. — Что ж, должен сказать, я разочарован, — Малфой продолжил. — Я ожидал от тебя большего. Куда пропала эта дерзкая маленькая сука… — Хватит, Малфой, — выплюнула Гермиона. — Просто… хватит. Она чувствовала, как он внимательно наблюдает за ней, как его холодные, ледяные глаза впитывают все, не упуская не единой детали. Гермиона даже не обернулась на него: не могла оторвать глаз от своей матери. Она уже и забыла, какой красавицей она была, забыла, какую нежность и изящность, она, казалось, излучала сама собой. Мама была чистейшей душой. Готовая сделать что угодно для кого угодно, чего бы ей это ни стоило. Она была такой бескорыстной. Такой чистой. Долгое время Гермиона считала, что самым жестоким моментом в ее жизни были стертые воспоминания ее родителей о ней, но это меркло по сравнению с тем, что она так никогда и не увидела их снова, перед тем как их убили. Нет, самым ужасным моментом в жизни было узнать, что ее Обливиэйт исчез через три года после его наложения. Самым ужасным было услышать, что ее родители вернулись в их дом, лихорадочно ища свою дочь, только для того, чтобы быть замученными и казнёнными теми самыми Пожирателями смерти, которые все это время охотились за ними. — Это не твоя вина, просто они оказались не в том месте и не в то время, — сказал Шеклболт так, будто этих двух фраз было достаточно, чтобы утешить ее. У них этого не вышло. Ни капельки. Она не нашла утешения в его словах. Она нигде и ни в чем его не нашла. Пока не выследила тех самых Пожирателей и не убила их собственными руками. Тогда и только тогда она смогла почувствовать … успокоение. Или нечто похожее на него. — Ты же знаешь, что эти воспоминания бесполезны, — прошептала Гермиона, чувствуя, как слезы наворачиваются на глаза. Она никак не могла перестать смотреть на своих родителей. — Они ничего не расскажут тебе об Ордене. Малфой не ответил, но она знала, что он все еще наблюдал за ней. Вероятно, анализировал каждое движение ее бровей и взмах ресниц в попытках сдержать слезы. Проверял ее на наличие слабостей, которые мог бы использовать, как бесчувственный психопат, коим и являлся. Она не позволит ему увидеть себя слабой. Не позволит ему увидеть, как она ломается. Не сейчас. Не завтра. Никогда. — Все твои усилия, — прошипела Гермиона, стараясь изо всех сил вложить в свой тон злость, — потрачены на то, чтобы увидеть день рождение шестилетней девочки. Ты, должно быть, сильно разочарован. — Совсем напротив, Грейнджер, — сказал он голосом низким, как шепот, но столь же ядовитым, как и ее собственный, — оно показало мне, все что мне было нужно. Эти слова, наконец, привлекли ее внимание. Она повернула голову, оторвав взгляд от матери, чтобы посмотреть на незваного гостя в ее голове. Мерлин, как же она, блять, его ненавидела. — Твой разум не так непробиваем, как ты привыкла об этом думать. Он сделал шаг к ней, явно намереваясь увидеть, как она съеживается, но Гермиона не шелохнулась. Она замерла на месте и с вызовом вздернула подбородок. — Ты ломаешься, — сказал он, — и сука, какое это огромное удовольствие быть тем, кто тебя ломает. Он позволил словам повиснуть между ними, прежде чем развернулся на каблуках и вышел из комнаты. Гермиона наблюдала, как он резко свернул налево по коридору, несомненно, собираясь сорвать с петель очередную дверь и ворваться в еще одно воспоминание. Она бросила последний, прощальный взгляд на маму, запоминая ее нежные черты лица, и бросилась за ним. Потому что единственной вещью хуже того, что Малфой копался в ее голове, было только позволить ему остаться один на один с ее памятью.