Secrets and Masks

22 декабря       За время своего заключения в поместье Малфоев Гермиона осознала, что время – госпожа жестокая и эгоистичная.       Ей было все равно. В ней нельзя было найти никакого сочувствия. Ей было глубоко безразлично, что с каждым ударом ее часов Гермиона ощущала, как упрямый гриффиндорский дух ее покидает. Ведьма чувствовала, как огонь в ее животе, несущий за собой жгучую храбрость, угасает с каждым новым восходом солнца. Каждый день, когда Малфой жестоко вторгался в ее голову, от нее откалывалась небольшая часть ее самой. Или это он вырывал из нее куски, кроша ее психику на части, бесцеремонно врываясь в разум.       Времени было все равно, что она чувствовала, как начинала слабеть.       Раскалываться.       Одним болезненным куском за другим.       Нет. Разумеется, нет. Время не заботилось о таких тривиальных вещах.       Эту госпожу совершенно не волновали ни война, ни миллионы потерянных жизней – ей было важно лишь вести свой неумолимый отсчет. Ей было все равно, если Волдеморт одержит верх и избавится от того малого, что осталось от Ордена. Ей было безразлично, поглотит тьма мир или нет.       Единственным, что имело для нее значение, была луна, восходящая на небосвод каждый вечер, и Гелиос каждое утро, возносящий солнце на своей золотой колеснице.       Цели времени были просты и лишены всяких амбиций – приносить обещание нового дня. Надежду. Жизнь с чистого листа.       Даже если люди не желали этого. Даже если надежда была роскошью, которую не все могли себе позволить.       Дни все тянулись и тянулись. С каждым восходом солнца Гермиона попадала в ловушку одной и той же скучной обыденной рутины.       Ее утро начиналось с ломящегося в ее спальню Малфоя — звук деревянных дверей, яростно хлопающих о стену, всегда выводил ее из полусонного состояния, в котором она пребывала.       Он предлагал ей антимагическое зелье. Она отказывалась с резким иди к черту или гори в аду.       Малфой снова приказывал ей выпить, во второй раз всегда прикладывая силу.       Гермиона либо била его протянутую руку, либо плевала ему в лицо. В зависимости от того, что казалось ей более привлекательным в моменте. Или от того, что могло бы больше досадить ему. Чаще всего она предпочитала плеваться.       Малфой обычно реагировал также в пределах двух вариантов – либо парализовал ее заклятием и беспрепятсвенно вливал зелье ей в глотку, либо вжимал в стену, насилу открывая рот – все как и в первый день ее заключения. Как и Гермиона, он предпочитал выбирать наиболее энергозатратный способ. Этот больной ублюдок наверняка получал наслаждение, подобным образом демонстрируя власть над ней.       После он приказывал домовому эльфу следить за ней, пока не подействует зелье, и исчезал. Эльфы пытались разговорить Гермиону, пока ждали возвращения своего хозяина, надеясь разрядить царящую атмосферу ужаса и напряжения. Домовики болтали с ней как ни в чем не бывало, пока она закатывала истерики, и предпочитали не обращать внимание на то, как она переворачивала всю комнату вверх дном и долбила кулаками по стенам в приступах чистой ярости.       Когда Малфой в конце концов снова объявлялся, то сразу врывался в ее разум. Его магия обрушивалась на сознание кувалдой, а затем он составлял ей компанию в ее собственной голове, материализуясь прямо напротив Гермионы.       Процесс легилименции также быстро стал рутиной, набором одним и тех же повторяющихся действий. Они стояли бок о бок и смотрели на крепость, которую она возвела, чтобы скрыть от него свои воспоминания, он отпускал ехидные комментарии — обычно о ее внешности или отсутствии оригинальности в ее строении — затем бросался вперед, пытаясь выломать двери.       Ему потребовалось четыре дня, чтобы открыть их. Он самодовольно улыбнулся ей через плечо, когда у него, наконец, получилось. Его глаза торжествующе горели, когда он вошел в отель. Гермиона следовала за ним. Когда они вошли в длинный, вытянутый коридор с десятками и десятками деревянных дверей, выкрашенных в разные цвета и запертых не слабее входной, его улыбка померкла.       Гермиона тщательно занималась организацией своего разума, тренируя окклюменцию. Она проводила одинокие вечера, оттачивая свое мастерство, пряча каждое воспоминание за прочные стены и двери, запирая самые важные из них как можно дальше от его лап. Так далеко, насколько это было возможно. Ей было нужно максимально усложнить ему задачу. Если он думал, что она легко выдаст свои секреты, то глубоко ошибался.       До сумасшествия продуманная система сокрытия воспоминаний вкупе с ее волей и годами тренировок возымели желанный эффект. Когда к концу шестого дня Малфою не удалось взломать дверь к ее первому настоящему, осязаемому воспоминанию, он стал болезненно раздражительным.       С каждым днем ​​его злость росла. Провалившиеся попытки раскрыть даже самые незначительные из ее воспоминаний подорвали его самоуверенность, и чем больше она уязвляла его гордость, тем более неуравновешенным он становился.       И тем опаснее. Спустя неделю его копошение в ее мыслях стало нерегулярным. В случайные промежутки времени, по несколько раз за день. Каждый сеанс был болезненнее предыдущего, но Гермиона выстаивала каждый. Она могла это сделать. Он сломается раньше нее. Она позаботится об этом.       После того, как Малфой покидал ее разум, Гермиона пробуждалась, лежа на полу, крича, тяжело дыша. Задыхаясь. Во многом последствия вторжения причиняли ей больше вреда, нежели чем сам процесс.       Легилименция была исключительно агрессивным типом магии. Интимным, но недобровольным. Она ощущалась наказанием, чрезмерной нагрузкой на тело объекта и уж точно не предназначалась для постоянного ежедневного воздействия. Безжалостное использование легилименции Малфоем, безусловно, вызвало бы беспокойство Министерства Магии. Вероятно, он получил бы десятилетие в Азкабане, но Министерства больше не было.       Оно больше не существовало. Поэтому его никогда не отправят гнить в тюрьму за бесчеловечные действия. Ему никогда не придется сидеть в углу заплесневелой камеры-клетки, параноидально, с разлагающимися сознанием умоляя о поцелуе дементора.       Никто его не остановит. И никто не придет на помощь ей. Поэтому эта пытка продолжалась. Тем не менее, это дало Гермионе время на фантазии. Дало ей нечто приятное на осмысление, пока она куковала в своей миленькой маленькой клетке.       К четвертому дню заточения у Гермионы закровоточили глаза после легилименции. В первый раз она едва это заметила, была слишком занята — корчилась на полу. Зрение было затуманено, в висках пульсировало.       Ей было слишком больно, чтобы обратить внимание на слезы, льющиеся из глаз.       Пока они не собрались багровой лужицей под ней.       На пятый день сеансов легилименции кровь начала скапливаться у уголков рта, а на седьмой день начала течь и из ушей. Чем упорнее она боролась, тем сильнее истекала кровью. Давление в висках усиливалось до такой степени, что она задавалась вопросом, не лопнет ли от этого ее череп.       Малфоя это не волновало. Его веки не дрожали, даже когда она лежала на полу, задыхаясь и хрипя. Серые глаза всегда оставались бесчувственными, как будто он попросту не видел ее перед собой.       Большинство своих дней Гермиона проводила в одиночестве. Роми или другая домашняя эльфийка, Квинзель, приносили ей еду на серебряном подносе. Поначалу Гермиона запрещала себе хоть как-то взаимодействовать с ними, наотрез отказываясь разговаривать, не говоря уже о том, чтобы сообщать эльфам свои гастрономические предпочтения. Некоторое время они пытались, задавая вопрос за вопросом, но Гермиона только безучастно смотрела в окно, на пышные сады, отказываясь как-либо отвечать.       Однако ее грубости было не дано поубавить пыл домовиков. На самом деле, было даже мило, насколько они были полны решимости достучаться до нее, чтобы накормить, особенно завтраком. Если бы она не была так напугана или так поглощена желанием сбежать, она бы с удовольствием съела все, что они ей предлагали.       Дело было не в том, что еда, которую они приносили, была непривлекательной. Напротив – выглядело все чрезвычайно аппетитно, но Гермиона просто не могла есть. Они приносили все мыслимые и немыслимые виды завтрака, в попытках уговорить ее: яичница на тосте, вафли, йогурты, ягоды. Подносы всегда сервировались с любовью. Серебро всегда было идеально начищено, а рядом с тупыми столовыми приборами всегда лежал свежесрезанный белый тюльпан.       Каждый раз эльфы были ужасно подавлены – еда оставалась нетронутой.       Голодовка Гермионы длилась шесть дней. Желудок практически свернулся, когда Роми появился в ее спальне, принеся с собой аромат сахара и теплого теста. Блинчики, покрытые сиропом и маслом – ее любимые.       Она чуть не заплакала от счастья, проглотив первый кусочек. Гермиона проглотила весь поднос пятью заходами, жадно набив рот едой. После этого она захотела есть еще. После ведьма только ковырялась в блюдах, отрывая маленькие кусочки, но и эти перекусы, казались эльфам манной небесной и, безусловно, сподвигли их на еще бóльшие подвиги на кухне.         — Мисс может свободно бродить по поместью, — объявила Квинзел на десятый день, ставя серебряный поднос и улыбаясь Гермионе. Сегодняшний ужин состоял из запеченной куриной пасты, рядом с которой элегантно лежал еще один белый тюльпан.       — Я тебе сто раз говорила, называй меня Гермионой, а не мисс, — раздраженно ответила ведьма, отказываясь вставать со своего насеста на подоконнике. — И откуда мне знать, что твой хозяин не зачаровал дом на мой поджог, в случае если я выйду из этой комнаты?       Квинзель ахнула, ее крошечные руки прикрыли рот. — Хозяин никогда бы этого не сделал! Эльфы очень рассердятся, если он сожжет дом дотла, будет столько беспорядка.       Гермиона фыркнула на образ, всплывший у нее в голове.       — Конечно. Никакого беспорядка, не так ли? — спросила она с горечью.       — Квинзель может пообещать мисс, что хозяин не ставил на дом никаких заклинаний, способных навредить ей, — сурово сказала эльфийка.       — Хозяин лишь позаботился о том, чтобы Мисс была в безопасности и не могла причинить вред себе или другим, но в этих стенах он не установил ни одного заклятия, которое бы причинило вред ей самой.       Ничего в этих стенах, подумала Гермиона, услышав слова Квинзель.       Наконец, она оторвала взгляд от садов и стала изучать эльфа.       — То есть за пределами стен поместья установлены защитные чары, которые могут причинить мне вред?       Квинзель выглядела ужасно смущенной. Ее ярко-розовые глаза смотрели в пол, пока она неловко перекладывала вес между своими маленькими босыми ступнями. Теребя край своей яркой наволочки цвета фуксии, она проговорила:       — Хозяин просто должен был убедиться, что мисс не сможет сбежать.       Что ж, это была интересная информация. Гермиона не покидала комнату с тех пор, как он впервые здесь ее запер. Она предполагала, что Малфой хотел держать ее замурованной в спальне и что ее ударит током или сожжет заживо чарами, если она попытается покинуть свою камеру.       Как ни странно, она чувствовала себя в бóльшей безопасности, находясь в замкнутом пространстве. Она уже запомнила эту комнату, чувствуя, что знала ее лучше, чем свою собственную спальню на базе Ордена. Ее узнаваемость действовала успокаивающе. Гермиона изучила каждый изгиб дерева на столе и каждую трещинку кремовой краски. Это рождало чувство, будто Малфою здесь было бы труднее добраться до нее. Он не мог удивить ее в этой спальне: здесь не было ни скрытых ловушек, ни мерзких проклятий, которые могли бы застать ее врасплох.       Здесь она была в относительной безопасности.       Как будто бы.       Гермиона вздрогнула, когда дверь в ее комнату внезапно распахнулась, но не обернулась. Она прислонилась головой к стеклянному окну, отказываясь признавать даже его существование.       — Добрый вечер, Квинзель, — сказал Малфой тоном грубым и язвительным. — Грязнокровка.       — Малфой, — ответила Гермиона, не сводя глаз с прекрасного сада внизу. Наблюдая, как льет дождь. Как он затемняет траву. — Три раза за день? О, да я счастливица.       — Всегда стараюсь угодить, Грейнджер.       — Разве у твоего хозяина нет для тебя более важной миссии? — каждое слово вылетало из глотки рыком, демонстрируя кристально ясное презрение к нему. — Ты его любимая выставочная собачонка, не так ли? Должно же быть тебе лучшее применение, чем это?       Она услышала вздох Квинзель позади нее. Почувствовала, как воздух изменился, затрещав из-за ярости Малфоя.       Потрясающе. Если бы она хоть немного смогла испортить его хорошее настроение, это стало бы самым ярким событием ее дня.       — Вставай, грязнокровка, давай побыстрее покончим с этим.       Вместо этого она еще сильнее прижалась к стеклу.       — Иди к черту.       — Не заставляй меня стаскивать тебя с подоконника за волосы, — усмехнулся Малфой. — Ведь ты знаешь, я это сделаю.       О, в этом она была уверена. Он делал так уже дважды с тех пор, как она оказалась здесь, в ответ на ее отказ сотрудничать. Сегодня она была не в настроении для повторного представления, у нее и без того раскалывалась голова.       Гермиона встала, фыркнув. Она провела рукой по волосам и повернулась к нему лицом.       — Не знаю, почему ты все еще пытаешься, ты все равно ничего не найдешь…       Наконец посмотрев на него, у нее дыхание застыло в горле.       Он был весь в крови. Она была на его костяшках пальцев, была на его руках. Ярко оттеняя бледность его кожи, кровь доходила до самых его запястий. Рваные крапинки алого цвета блестели на мантии — свидетельство режущих заклятий.       От него разило смертью. Этого смрада было достаточно, чтобы у нее в животе все перевернулось.       — Чья это кровь? — спросила Гермиона.       Малфой вскинул бровь.       Края его губ слегка изогнулись.       — Хочешь список?       — Чья это кровь?! — рявкнула она, не в силах отвести взгляд от красной корочки на его пальцах, от темно-бурой жижи, засохшей под каждым его ногтем.       Малфой уверенно шагнул к ней.       — Сложно сказать, я не помню всех их имен. Я же выставочная собачонка Темного Лорда, как ты красноречиво выразились, его демон, моих задач и не сосчитать.       — Не шути об этом! Чья это кровь?       Малфой в ответ лишь пожал плечами, и от вида его зловещей улыбки и без того израненная грудь заныла.       — Боже, ты чертов монстр, — сказала Гермиона. — Зачем тебе это все? Если ты проникнешь в мои воспоминания и увидишь, где находится база Ордена, Волдеморт всех их убьет.       Малфой промолчал, лишь поднял палочку и сделал еще один шаг по направлению к ней.       Гермиона начала пятиться.       — Ребенок твоей двоюродной сестры в Ордене. Тедди – твой родственник, твоя плоть и кровь, и они убьют его, если ты раскроешь мои воспоминания.       Малфой следовал за ней шаг за шагом. Когда он прижал ее к двери ванной, она снова попыталась:       — Он ребенок! Разве это ничего для тебя не значит?!       Малфой схватил ее за горло свободной рукой и прижал к стене. Он откинул ее голову назад. И только убедившись, что она смотрела ему в глаза, произнес.       — Да ни хера.       Гермиона глубоко вздохнула, отказываясь признавать ужас, ползущий по ее спине.       Непокорная, как и всегда.       — Неужели ты так далеко зашел? Неужели в тебе не осталось совсем ничего хорошего?       — О, Грейнджер, — Малфой приложил кончик палочки к ее виску.       Он наклонился ближе, его нос коснулся ее.       — С чего ты взяла, что во мне с самого начала было хоть что-то хорошее?

***

      Малфой пнул деревянную дверь с такой силой, что она затряслась. Дерево захрустело при ударе, расколовшись от его ярости, но не сломалось. Не сдвинулось ни на сантиметр.       — Это не сработает, — пропела Гермиона. Она наблюдала за представлением с другой стороны коридора, прислонившись к другой двери с ухмылкой на лице.       — О, да заткнись, ты, блять! — прорычал Малфой, не оглядываясь на нее.       — Начнем с того, что ужасно уже то, что я должен проникать в твой разум. Я не хочу, чтобы твой богомерзкий голос звенел у меня в ушах, пока я здесь!       Гермиона фыркнула и скрестила руки на груди, устраиваясь поудобнее для открывающегося зрелища.       Они пробыли у нее в голове уже почти двадцать минут, а Малфой так и не продвинулся. Он пытался выбить эту дверь с момента их прибытия, и его провал был самой забавной вещью, которую Гермиона видела за последние недели.       Его магия была безжалостной этим вечером, непоколебимой в своей ярости. Ведьма потеряла счет количеству заклятий, которое он наложил на несчастную дверцу. Он перепробовал все виды чар: и темные, и огненные, и взрывающиеся. Все, что Гермионе были известны, и даже несколько заклятий, о которых она и знать не знала, но ничего из этого ему не помогло. В конце концов, он так разозлился, что решил направить свой гнев на выбивание двери собственной ногой.       Гермиона не могла сдержать радость, пузырящуюся в груди, видя, как гнев поглощает его.       Она тщательно запечатывала свои воспоминания, и особенно старательно накладывала на них защиту.       Она позаботилась о том, чтобы он не добрался до них.       Великий Драко Малфой, Маска Демона, правая рука Волдеморта, которому помешала какая-то маленькая грязнокровка. Где-то в этом крылась ирония, она была в этом уверена.       Он заслуживал страданий и был настолько поглощен собственной неудачей, что это сводило его с ума. Но все это меркло в сравнении с тем, что он совершил. Этого было недостаточно, чтобы искупить отнятые им жизни. Это не могло смыть кровь, которой были залиты его руки, но хотя бы это было ужасно весело: наблюдать, как он разваливается на части.       — Это только вопрос времени, Грейнджер, — прошипел Малфой сквозь стиснутые зубы.       Он отступил назад и нацелился на дверь особенно сильным огненным заклинанием.       Дым и жар поглотили комнату, но, когда они рассеялись, дверь все также осталась запертой. Гермиона хихикнула, зная, что это подействует ему на нервы.       — Ты пробовал это уже раз сто, и ничего не сработало, — поддразнила она, не в силах сдержаться. — Возможно, тебе стоит переосмыслить свою технику.       Малфой резко повернулся к ней лицом. Его ярость отчетливо отражалась в изгибе бровей и кривой линии губ. Он выглядел смертоносным, опасным и выведенным из себя.       Осознав, что все ей же удалось вывести его из себя, Гермиона стала ухмыляться только сильнее.       Малфой двинулся к ней, словно бык, бросающийся на матадора. Ведьма почти ожидала увидеть дым, идущий из его ноздрей.       — На твоем месте я бы стер эту самодовольную улыбочку с лица, Грейнджер, — прорычал он, останавливаясь, вжав ее тело в свое.       Он посмотрел на нее сверху вниз, возвышаясь над маленькой Гермионой. Это выглядело бы устрашающе, не находись они внутри ее головы.       Он не мог навредить ей. Любая боль была лишь воображаемой здесь. Она не была реальной, настоящим были только последствия легилименции. Это была ее территория. Пока они находились в ее сознании, у нее было больше контроля. Определенно больше, чем когда она пребывала за пределами своего разума.       Губы Малфоя дернулись в отвращении.       — Чему ты улыбаешься?! Добраться до твоих воспоминаний – лишь вопрос времени. Так что же, собственно, ты находишь таким блядски забавным?!       — Ты что, разве не слышишь мои мысли?       Ее спина выпрямилась. Она прижалась к дверному косяку, отказываясь съеживаться перед ним.       — Разве эта ужасная связь не дает тебе такой возможности?       Лицо Малфоя скривилось в омерзении.       — Блять, нет! Достаточно того, что ты живешь в моем доме. Слышать твои сумасшедшие мыслишки, крутящиеся в моей голове, было бы судьбой хуже смерти.       Ну, по крайней мере, это ответило на один из ее вопросов.       Малфой развернулся на каблуках и зашагал обратно к разбитой двери.       — Давай уже покончим с этим. У меня нет времени на это.       — Я задерживаю тебя, не так ли? — спросила Гермиона. — Тебе к Рождеству нужно что-нибудь прикупить?       Малфой фыркнул и вытащил палочку.       — Забавно. За днями ты следить можешь, а переодеться – нет.       Его злобный взгляд пробежался по ней с ног до головы, прежде чем он запустил еще одну серию огненных заклинаний в дверь.       Гермиона показала ему непристойный жест. Она не была уверена, что он его видел, но надеялась, что все же смог.       Она действительно не переодевалась с момента поимки. Как ни странно, шкафы и комоды в ее клетке ломились от одежды. Красивой одежды. Вереницы вещей из мягчайшего шелка всех мыслимых и немыслимых оттенков и фасонов. В шкафу висела, должно быть, сотня платьев и юбок. Все до последней тряпки – роскошные и безумно дорогие.       Ее руки пару раз касались шерстяных кардиганов в ящиках. Они были приятными на ощупь, мягкими и теплыми, будто уговаривающими достать их из шкафа и избавиться от тесных джинсов. Несмотря на их красоту, несмотря на их чарующую мягкость и неугасающее желание Гермионы окунуться в их комфорт, она отказалась.       Мысль о том, чтобы носить одежду, купленную Малфоем, возможно, выбранную им для нее, вызывала приступ тошноты.       Поэтому она оставалась в своей солдатской униформе даже спустя десять дней. Она не могла раздеться. Даже не мылась с тех пор, как ее привезли сюда. Было что-то тревожное в том, чтобы избавиться от одежды, обнажить себя и принять душ в обители Малфоя. Одна только мысль об этом заставляла ее чувствовать себя еще более более беззащитной, более уязвимой. Она не могла себе это позволить.       Вместо этого дважды в день, утром и вечером, Гермиона просила эльфов накладывать на нее и ее одежду очищающие чары. Альтернативой это было откровенно жалкой. Чары даже близко не стояли с ощущением чистоты, которое приносила горячая ванна и погружение в мыльные пузыри, но отсутствие этого означало, что ей не нужно было надевать что-либо, висевшее в шкафу.       Потому что носить одежду, выбранную Малфоем, ту, к которой он прикасался, было сродни тому, чтобы позволить ему прикасаться к ней самой.       И эта судьба была много хуже смерти.