Прелестный вечер, что был погублен стараниями девушки привлечь внимание, окончился скверным настроением: что у Губанова, что у Дженны, которую вскоре бросили в обществе других богатеев. Алексей сорвался с места, сжимая в руках записку, оставленную Семенюком. Возможно, задержавшись бы ещё сильнее, та была бы смята и выброшена лучшими слугами, коих могла найти Татьяна. Но он успел, словно у Уильяма Шекспира разыгралось чувство совести, и он решил дать шанс на принятие чувств без тяготящего послесловия в виде Смерти.
К несчастью, Вову же парень застать не сумел. Тот умчал как можно скорее, в груди бушевали чувства яростные, которых Семенюк не испытывал на своей душе целую жизнь. Он проклинал свои пальцы, что выводили пусть и быстро, но старательно каждую букву, дабы читатель проникся полнотой его сюжета, тайных смыслов и истины, скрытой для увядших и незаинтересованных глаз. Проклинал своё сердце, самое ценное, что было в человеке, то, что даровало каждую секунду дня. Оно пылало, когда рифмованные слова соскакивали из разума в реальность, отражаясь на бумаге. До каюты он дошёл в головокружительном бреду, который не сменился изнуряющими думами, а безмятежными воспоминаниями, в которых Алексей без высокомерия общался с ним, смеялся и слушал внимательного его короткие рассказы из жизни.
Губанов шёл в свои покои с понуренной головой. Глаза его были полуоткрыты, усталость неожиданной пургой окружила его, застилая лёгким снежным порошком. Внутри что-то металось, — шестое чувство, — несдобровать ему, как токмо он войдёт в комнату. Словно Церберы из нечестивых россказней святыни на Алексея накинутся со всех сторон, заграждая шанс на спасительное отступление. И, переступая порог, он заметил пару злостных очей, которые вещали пришедшему одно слово: конец.
— Элтон, будь добр, закрой дверь на щеколду, — Татьяна восседала на одном из дорогих кресел, что стояло напротив входной двери. Прислуга отошёл от госпожи, прошёл мимо её пасынка и выполнил веленый приказ. Всё в точности, как и представлял в своих мыслях Губанов, — Сядь, Алексей, — женщина махнула на табурет головой, что теснился рядом с ней.
Губанов решил не пытать свою удачу ныне, с нападками и криками он мог справиться и без её чудодейственной помощи, которую ещё и не каждый заполучал. Ком скатывался вниз по горлу, но Алексей за пару шагов оказался на предназначенном для него месте.
— Лёш… — слишком тихо для разгневанной матери начала Татьяна. С такими повадками в её поведении Губанов столкнулся впервые, — Для чего ты позвал на ваш бал с Дженной это отребье? — совершенно бестактно проговорила женщина, хватая за грудки белёсой ткани сына, — Коль ты решил меня довести, ты не думай, что я так это запросто оставлю, — высокомерно шипела на ухо мать. Грудь заходилась в глубоком дыхании, кажется, они никогда не устанут доводить друг друга до крайности: однажды кто-то да сорвётся, а осколки от взрыва попадут в каждого, кто был рядом, — Бегай, скрывайся, делай что хочешь — ты всё равно в моих руках, — слова, оставленные мужем вместо цели, постепенно становились одержимостью, которую обуздать и вовремя укротить уже никто не смог бы.
Алексей схватил чужие руки, стиснул их словно в оковы, старался отодрать цепкие ногти от себя. Пусть кричит, визжит, но трогать себя он не даст. Элтон тут же подскочил, стал приговаривать под нос, чтобы великодушный Губанов отпустил госпожу Татьяну, а иначе ему придётся применить грубую силу, которая, конечно же, была бы направлена на «одичалого и взбешённого» Алексея.
— Вот увидишь, что проебалась ты по всем задачам, которые сама же себе и напридумала! — кинул ей яростно на русском Губанов, скидывая с себя ладони. Они ему показались липкими и грязными, из-за чего парень лихорадочно искал способ избавить себя от противных, как и его мать, ощущений, — Вот возьму и убегу, не достанешь ведь никак, сил не хватило компанию удержать, а тут вольного человека в цепь хочешь усадить, хах, вперёд! — он отходит в сторону, подальше от них двоих, — Если мне придётся вырывать свою свободу из твоей глотки, то пусть кровь зальёт эти ковры! — прорвавшиеся наружу мысли поймать не удавалось, как и последующую, — Это «отребье», аль как ты называешь Вову, показало мне прелесть их жизни за двое суток, а ты не смогла управиться с этим больше десятка лет! Так скажи же мне, кто из вас всё-таки отребье, м? — Алексей пронзал неощутимым гарпуном мать, стараясь нанести глубочайшие раны, которые не заштопал бы самый искусный доктор, который однажды не смог спасти его отца.
— Заткнись! Сейчас же! — женщина взметнулась с места, но Элтон тут же подхватил её, дабы Татьяна не запуталась в подоле платья и не распласталась на полу, — А знаешь что? — отчего-то спокойно заговорила она, — Только лайнер войдёт в порт, полиция тут же схватит этого Вову за воровство, вот увидишь! — госпожа указывала на него пальцем, — Ты сам всех подставил, даже самого себя… — вымотавшись, она уселась на сидение, откинулась на спинку, а щёлкнув пальцами, приказала Элтону принести ей графин с водой.
Вся живость от лица отлила в небытие. Алексей сделал несколько шагов в сторону двери, нащупал замок и отодвинул щеколду. Он больше не мог находиться в одном помещении с ними. Только высвободившись и оказавшись снаружи, Губанов припал к перилам, что отделяли его от нескончаемой хладной пучины. Схожее чувство разрасталось внутри, но не за себя, нет.
Вова. Парень, который ему показал прелесть невычурных разговоров, плясок до упаду, в которых музыка играется душой, а не механическими действиями унылых музыкантов. Вова, который питал открытый яд в сторону таких, как Алексей, но даже несмотря на это, он был куда проницательнее, раз смог увидеть, что Губанов в высшем обществе лишь потому, что родился с таким статусом, однако не принадлежал к ним душой.
Сверкающие небесные тела сопутствовали разгорающейся пылкости внутри, благодаря чему Алексей сорвал гримасу неуверенности, натянутую на него безликими шутами, ступая навстречу своими убеждениям и чувствам, которых Губанов считал самими подлинными. Парень выдвинулся к лестнице, что не пролегала чрез главный зал, с удовольствием проваливаясь в обитель третьего класса: туда, где его поджидала честность; туда, где в неравных условиях вёлся разговор двух равносильных душ и личностей.
Время давно перевалило за полночь, а потому Алексей совсем не мог ведать: видел ли Семенюк другой мир, наполненный чудесами, аль гневался на условного хозяина вечера, — по факту им была Татьяна, — за то, что тот бросил гостя на произвол — неизвестно. Парень петлял по узким коридорам, в которых Маргарет Браун конфузно бы застряла, но не будем об этом. Дорога до каюты Владимира и Ильи помнилась отчётливо, однако что-то неведомое заставляло ноги плутать, заплетаться друг об друга, совсем не опираясь на пол.
Когда же он встал перед дверью, занёс было руку для стука, нервозность окаянным конём пронеслась мимо него, заставляя органы встрепенуться от ужаса, а язык зайтись в беспризорном танце по сухим губам. Вина за испорченный вечер оседала внутри, Губанов надеялся, что запаса его лексикона хватит, дабы искупить свой просак. Сделав глубокий вдох, отчего голова непроизвольно закружилась вальсом, Алексей всё же постучал в дверь — секунды потянулись тёмным дёгтем.
Но массивная дверь отворилась, выпуская лёгкий сигаретный шлейф в один из десятков коридоров лайнера. Тёмные очи воззрели на Губанова, уголок чужой губы дёрнулся в лёгкой гримасе отвращения.
— Вовремя ты, конечно… — протянул тихо Илья, оглянулся назад и вновь перевёл взор на Алексея, — Слушай, ты пади, наверное… — Коряков нервно прикусил тонкую кожицу. Такая перемена в голосе и мимике совершенно не нравилась парню, — Он того, налакался в общем, лучше к нему пьяному не лезть.
Где-то позади раздалось громкое и грозное: «Кто там?», а после послышался грохот, а за спиной Ильи показалась макушка с небрежной растрёпанной укладкой. Вова медленно моргал, пока импульсы бежали в мозг, обозначая наконец-таки парню, кто соизволил его навестить.
— Какие люди, — смешок сорвался с уст Семенюка, а довольная ухмылка расцвела лучше февральских подснежников, — А чего это мы не с девахой своей? Оставил меня там, как собаку на улице в мороз, смотрели все так, словно щас ржать начнут, аки кони бешенные, неприятно, знаешь ли… — язык его заплетался, а на каждую свою реплику он выкидывал голову вперёд, будто бы хотя убедить в своих словах пришедшего.
И, как казалось, Вова хотел добавить было ещё, только вот мазанный взгляд зацепился за встревоженное выражение Губанова, который смотрел на него чистыми глазами без злого умысла. Не ради злорадства к нему он спустился, нет, что-то гложило его внутри…
— Прошу, выслушай, это очень важно, — почти трепетно проговорил Алексей, моляще уставившись на парня. Вова закусил губу, кинул краткий взор на Илью — он всё понял. Семенюк положил ладонь на чужое плечо, сжал его, а после похлопал — знак пойти восвояси.
— Прогуляйся, а. До Ксюши сходи, думаю, она будет тебе токмо рада, — хитро улыбался Вова, примечая чуть злой взгляд Корякова, будто бы тот собирался дать ему хорошую затрещину, но при других было бы не этично сотворить подобное.
— А вот и схожу, — задев Губанова плечом, Илья удалялся в сторону каюты Ксении, в которой она жила вместе с француженкой, что понимала её через пару слов. Не развернувшись, парень помахал напоследок.
— Проходи.
Алексей переступил порог, тут же его утянули вглубь маленькой комнатушки. Обстановка в каюте не поменялась, только разбросанные вещи на полу и откинутые одеяла давали понять, что помещение жило. Это не чисто вылизанные паркеты первого класса, на котором от каблуков туфель не оставалось никогда царапин. Вова осмотрелся, закинул какую-то тряпку наскоро под кровать и уселся за стол, а головой кинул в сторону кровати — Губанов послушался.
— Ну, говори, — пальцы Вовы вытащили из импровизированной пепельницы, — скорее всего ворованная тарелка из столовой, — дотлевающую сигарету, лёгкие втянули едкий дым, а глаза выжидающие уставились на Алексея.
— Во-первых, я хотел было извиниться за вечер, слишком сумбурно он прошёл… — про оставленную записки парень пока решил умолчать, — Я, конечно, догадывался, что она может пристать, но не думал, что отвертится не получится, — лёгкий смешок слетел с губ, Вова его тут же подхватил, соглашаясь с высказыванием Алексея, — Если ты не в обиде, я мог бы пригласить тебя на прогулку по палубе, и, если честно, лучше будет, ежели мы пройдёмся по третьему классу. Наверху меня сожрут с потрохами… — опечаленный положением смех вырвался из горла. Вова сочувственно окинул его, но вслух ничего не сказал, однако извинения принял.
Губанов смолкнул на мгновение, переводя дыхание, а после вновь губы его зашлись в монологе, но более нервозном и важном:
— Мне поставили ультиматум. Мать до крайности разгневана нашим общением, а потому грозилась мне всю ночь, что токмо мы сойдём на берег — тебя тут же гребут в охапку и усаживают в зале суда за кражу, возможно, её дрянной мозг к тому моменту сможет придумать ещё более изощрённую пакость…
Не дав довершить мысль, Вова его перебил, выпаливая:
— Я тебя услышал. Тогда… — чужие пальцы нервозно цеплялись друг за друга, перебирались и расчёсывались длинными ногтями, — Что же, прощай, — он замялся на несколько секунд, а лицо Алексея всё сильнее искажалось, — Было приятно провести время, оно и впрямь было стоящим, — мелькнувшая крупица страдания отразилась на Семенюке разрушающим ударом.
— Постой! — тут же вскрикнул Губанов, он подпрыгнул с кровати и приблизился в одно мгновение к Вове. Ладонями обхватил чужие плечи, сжал слегка, дабы парень не сбежал раньше, чем он успел бы объясниться.
От резких движений зрачки у Вова забегали, дыхание перехватило; нос втянул спёртый воздух, а выдохнуть не получалось.
— Наше время было, есть и будет стоящим, — твёрдо и без запинок произнёс Алексей, — Мне плевать на то, чего она хочет. Мне с тобой хорошо, ты мне показал, как без всей этой фальши и вычурности жить. Ты подтолкнул меня к краю обрыва, но я с удовольствием окунулся в эту бешенную пучину… — Губанов приблизился, — Меня тянуло в неё, однако страх был сильнее, ты же его сбил с ног.
Слова лились, аки беспризорная речушка: не думали совсем, что несли в себе гораздо больше, чем могли показаться романтичному дилетанту. Они питали маленькую комнату, просачивались в стены и скудный интерьер.
— Не сказать, что я настолько силён… Пойми, пусть я и привёл тебя к краю, чуть ли не заставил переступить последнюю черту, отделяющую нас с тобой от небытия, но твой чистый, аки транспарентная гладь взор отвёл меня от него, и ты ушёл вместе со мной. Ты смог показать мне прекрасный восход солнца, — немного горестной, но самой искренней балладой тянулись его слова.
Молчание — сплетение двух тел в объятиях и бесстрастном поцелуе.
Их души столкнулись в бесщадном торнадо, слились в единую звезду, что освещала стезю лишь им двоим. Внутри грохотало, тряслось и взрывалось — однако сердцем было всё выбрано. Довериться мыслям было бесправедно, — они были до боли инаковыми и отличались от тех, что слонялись по Земле, — а потому частички их благодати сами нашли друг друга, не взирая на каинские устои. Алексей алкал Вову, как и тот его — это было безоговорочно тем, чего вожделели оба.
— Не уходи с покровом ночи, останься на пару часов. А то токмо Бог ведает, чем мать твоя промышляет, — с удручающей шуткой попросил Семенюк, совершенно не задумываясь, — даже о последствиях, — Губанов согласился.
Они разместили свои тушки на маленькой, хрупкой кровати целиком, конечно, ноги свисали, но это мелочь. Алексей уложил свою макушку на плечо Вовы, чуть сполз вниз и прикрыл глаза. Семенюк поёрзал чуть-чуть, размещаясь удобнее. Спокойная тишина разрушалась лишь бьющимися об борт лайнера волнами.
— Ты давно занимаешься поэзией? — тихий вопрос раздался по комнате, всё же Алексей не мог оставить стихотворение и не упомянуть его, будто бы того и не было вовсе.
Пусть Губанов и не видел, но чужие уши слегка покраснели, однако поэту было неловко за свой, как ему казалось, легкомысленный поступок. Прокашлявшись, Вова подал голос.
— Точно и не вспомнить… Но началось всё с детства. Сначала, наверное, как у многих, просто подбирал слова в рифму, потом уже пытался их осмыслить в небольшие строки, как никак ложка-тумба-сковорода — это не совсем поэтично, — смешки окропили собой воздух, — Первый стих помню как сейчас. Долго не спал, пытался всё подобрать нужное, дабы эмоции прочувствовались.
— Ты его кому-то посвятил?
— Да, маме, — теплота просачивалась сквозь душу и наружу, — Она удивилась сильно, прочитала его тут же и обняла меня. Самое доброе воспоминание, насколько помнится, она его потом положила в тумбочку, где у неё всякая бижутерия недорогая лежала, впрочем большее позволить себе она не могла…
Неприкрытая грусть вилась вокруг Вовы, глаза его покрылись тонкой пеленой, которую он тут же сморгнул быстрым морганием. Парень повернулся лицом к Алексею, в его взоре читались нескончаемые мысли, что нельзя было уловить в ладонь и стиснуть, в ожидании того, что она смириться.
— Знаешь, пусть она мои стихи больше и не прочтёт, я всё равно могу их посвящать ей. Удивительно, как даже после ухода человека память о нём не стирается, не увядает, наоборот, лишь крепчает.
Губанов не стал спрашивать, как именно ушла его мать. Ответ очевиден — смерть, иначе бы, если бы она ушла в другую семью или переехала, даже сквозь скатерть любви пошла бы резь в виде ненависти — но её не было.
— Сейчас у меня есть ты, — парень перешёл на шёпот, он не хотел бы, чтобы кто-то смог услышать его, кроме Алексея. — И ты бы знал, как я хочу посветить тебе каждую строчку, каждый лист. Ты только не уйди, иначе какой звезде мне суждено будет их отдать?
— Не посмею, надо будет, то силой заберу, — самоуверенно сказал Губанов.
С уст Семенюка сорвались тихие смешки, Алексей пихнул его локтем, дабы тот сильно не ехидничал.
— Тебя скорее силой заберут и то, по дороге, пока несут, как тростинку сломают.
Их разговоры лились от тёмной ледяной ночи до раннего, почти ещё безликого утра, в котором зноя и не видали никогда. Они уснули на кровати с вытянутыми ногами, плечи их соприкасались друг друга; груди размеренно вздымались, и ни один кошмар их не затронул.
***
На удивление, Ксюша впустила Илью сразу, пусть и выглядела так, будто бы только очнулась от сна. Она с лёгкой улыбкой взглянула на него, распахнула дверь и пригласила войти. Коряков прошмыгнул и тут же завалился по-хозяйски на предположительно кровать Кобан.
— Ну ты совсем наглый, конечно, — она села рядом, сложила ноги в позе лотоса и наблюдала за попытками Ильи удобнее устроиться на маленьком пространстве.
— Я ещё одуванчик, а вот Вова… Это отдельный абзац.
— И чего он уже успел начудить? — Ксюша вела пальцами по напряжённой спине парня, но та от каждого лёгкого прикосновения, искусного очертания расслабляла мышцы, а у Корякова голос приобрёл не пылкость, а успокаивающую хриплость.
— Он сегодня пришёл после светского вечера сам не свой, огрызался сидел, как вдруг пришла причина всей этой беды, так меня за порог, а его с распростёртыми объятиями в нашу обитель… — и Илья бы с уверенностью бы сказал, что если бы не манипуляции Кобан с его спиной, он бы уже метался по комнате, высказывался бы крайне нелестно, а маты были бы слышны на верхней палубе.
— Ну, слушай, ты тоже его пойми, им надо было поговорить, иначе он так бы до конца круиза, — она не особо была рада добавлять это слово, так как для их слоя развлечений не было, — ходил бы сам не свой, да настроение всем портил, тебе это надо? — Коряков отрицательно помотал головой, поелозил лицом по простынке, а волосы растормошились в разные стороны.
Немного погодя, Кобан подумала, что Илья уснул, она прилегла рядом, как чужая рука тут же обвила её, прижимая ближе к телу. Коряков оторвал голову от подушки, пусть та сладостно его манила, повернулся лицом к девушке: во взгляде читалось спокойствие, да такое, что даже искусный писатель с многолетнем стажем не смог бы описать.
— Знаешь… — начал парень, — наша встреча была самым не наесть, что чудом. Признаюсь честно, с неё я практически ничего не помню, но мне не забыть тех ощущений, что питала моя душа, когда ты пришла ко мне. Я не хочу, что бы чувства, которые я испытываю к тебе остались на этом корабле, я хочу унести их с собой в Америку. А без тебя они будут лишь осадком тяготящим…
От трепетного признания у Ксюши в груди разливалась лава, такая теплая, что от сердца к разуму тянулась, а по ланитам скакали пятнышки румянца. Улыбка невольно расцвела на её лице, глаза забегали по комнате — отчего-то она постеснялась показать ту искру, которая слонялась по окружности зрачков.
— Сойдём с корабля — под венец, сразу же, — смущенно проговорила Кобан, прижимаясь к Илье, зарывшись носом в плечо. Коряков в ответ ничего не сказал, однако оставил лёгкий поцелуй в светлых волосах.
***
Время давно перевалило горизонт утра; Илья без камней на плечах и сердце брёл обратно в каюту. По дороге ему встречались только проснувшиеся, как и он, жители лайнера. Дойдя до комнаты, он, не постучавшись, отворил дверь и вошёл внутрь. Представленная картина его не удивила, уж часто с таким сталкивался, но вопрос закрался самим собой.
Вова, согнувшись над столом, что-то быстро чёркал в своём блокноте, зачёркивал и вновь переписывал. Он не обратил внимание на вошедшего, а потому Илья сел на застеленную кровать и стал наблюдать.
Такое поведение… необычно. Обычно после ссор, недомолвок или подобных пагубных дел Семенюк не притрагивался к поэзии, даже не старался выдавить из себя пару строк, хотя момент мог быть подходящим: солнце, опустившиеся плавно над Британией; прошедшая мимо девушка, которая легко цепляла чужой взгляд на себе. Отчего же его вдохновение било ключом после того, как, с его слов, бросили на произвол.
— Эй, ты в порядке?
Ответа Коряков не получил, даже более того, Семенюк не шелохнулся. Словно Ильи и не было в комнате, как и до его прихода. А ручка всё так же продолжала выводить таинственные, обросшие образами слова, значение которых были веданы лишь им и их хозяину.
***
Губанов довольный плёлся к своей каюте — ему было как нельзя наплевать на то, что его может поджидать. Этой ночью и немного утром он отчётливо осознал, где его взаправду ждут, а где он всего лишь одна из строк в документах. Алексей был рьяно настроен на новые нападки, в прошлый раз он сбежал. Нет, кто-то сказал бы что по трусости, но если спасти свои чувства и жизнь другого человека эта трусость, то Шекспир был страусом, спрятавшим голову в песок.
Только переступив порог, он почуял запах сигар и приторного вина. Шторы перекрывали лучезарное солнце, не свыкшиеся глаза не успели сориентироваться в темноте, отчего Губанов был застан врасплох. Сухие руки Элтона обхватили его плечи и повели к дивану.
— Госпожа, он вернулся.
Из комнаты, в которой проживала Татьяна вышла и сама хозяйка. Она была одета в прямое червлёное платье, на рукавах которых была россыпь маленьких драгоценных камней, их блеск можно было увидеть даже в кромешной ночи. Она прошла мимо Алексея и направилась в сторону выхода.
— И вновь ты допустил ошибку. Но настолько унизить меня… У тебя невеста, компания и будущее, которое тебе было уготовано, но что ты, сука, сделал? Отправился плакаться в плечи отребья, как глупо… И, может быть, я бы ещё вдумалась понять тебя, будь это какая-то вертихвостка, падкая на статус, но
вертихвост? Ты выжил из чёртового ума, слышишь меня? — женщина становилась грознее, а слова плескали яд. — Я сдам тебя в лечебницу, в Америке тебе помогут излечиться от недуга, а как токмо выйдешь за порог, то сразу под венец. Силой-не силой — никто не станет любезничать. Элтон, подойди.
Мужчина, услышав своё имя, тут же оставил Губанова и поравнялся с госпожой.
— Надумаешь что-то скрыть от меня, знай, что у меня везде есть уши, — она красноречиво поглядела на стоящего рядом слугу, — Ты знаешь, что делать. — Татьяна выпорхнула за дверь, а вслед за ней и Элтон. Алексей собирался было встать с места, кинуться в её сторону, но дверь захлопнулась перед его носом и тут же послышался звук скрежета в замке. Только было он хотел отварить дверь, как та перестала поддаваться его манипуляциям.
— Дранная сука, слышишь! Вот ты кто! — Губанов колошматил по дверь со всей силы, которую имел. Дёргал ручку дверь, в один из моментов та чуть не отвалилась с треском, — Нихрена у тебя не выйдет!
