Экстракт цинсинь

***

            Аль-Хайтам редко бывает инициатором любой беседы. Тёплые посиделки в компании знакомых, светское обсуждении или бьющее по нервам разбирательство — любые формы коммуникации не казались ему привлекательными или как минимум сносными. Он предпочтёт молчать и делать по-своему до тех пор, пока участник конфликта не выскажет своё недовольство в лицо первым, потому что в противном случае он предпочитает расценивать любое недопонимание недостаточно весомым для того, чтобы предавать его огласке и вести утомительную дискуссию по устранению проблемы. И только Кавех готов сцепиться с ним по любой мелочи.             Молчаливый сосед, имеющий представление о таком понятии как "личные границы" и в тишине занимающийся своими делами — непостижимая мечта для аль-Хайтама. С тех пор, как на его плечи приземлился тяжёлый груз ответственности в связи с временным изменением его должности из-за недавнего инцидента в Сумеру, всё сложнее стало возвращаться домой после трудного рабочего дня.             Аль-Хайтама не удручала рутина его профессии, наоборот: стабильность — это то, к чему он стремится в своей карьере, полагая, что так он будет затрачивать меньше энергии, потому бумажная волокита была ему по вкусу. Но когда к его повседневным обязанностям добавился груз ответственности роли мудреца и требующей решения множественных вопросов, головная боль то и дело начала преследовать его. И после выслушивания нескольких сотен предложений и законопроектов в течение дня, причём с непосредственным участием в дискуссии и всяческими поправками, непосильным трудом становится быть снова вовлечённым в истеричную балладу Кавеха о том, почему он в очередной раз не доволен какой-то несущественной мелочью в их на данный момент общем месте обитания.             Если бы в Сумеру существовала система обмена соседями, аль-Хайтам хотел бы прибегнуть к её использованию. Так он думал, потому что не готов был признать, что несмотря на весь тот стресс, которым Кавех напитывал их жилище своим пребыванием здесь, именно он делал это место живым. Таким, в которое хотелось бы вернуться.              Никто бы не переставлял один и тот же предмет декора из комнаты в комнату, создавая видимость перемен в этом доме, если бы не Кавех. Не переворачивал одну и ту же картину ежедневно, потому что после сна она оказывалась на градус менее идеально расположенной, чем была до этого, и утверждал, что всему виной неправильно построенная стена, взяв подобный вывод из воздуха несмотря на своё высшее образование. Не приносил бы фрукты в вазу, которыми Хайтам был рад перекусить после тяжёлого рабочего дня, когда его сожитель был слишком занят для приготовления ужина. И не обновлял изо дня в день букет цветов в кабинете.             Эти мелочи были чем-то обыденным и оттого несущественным, пока ты не лишаешься их, потому во время каждой командировки одного из них Хайтам невольно начинал замечать, что скучает: без Кавеха всё вокруг кажется слишком тихим даже тогда, когда он не прибегает использованием режима шумоподавления у своих наушников.             И по возвращении из Ли Юэ он рад был слышать кроткое             — Как съездил?       от своего сгорбившегося над чертежом в гостиной непутёвого соседа с наскоро собранными в хвост волосами, с которыми ему редко удавалось управиться в одиночку.             — Нормально, — кидает Аль-Хайтам в ответ. Несодержательный диалог без подробностей, его можно назвать обменом любезностей. Подобный ответ не по душе Кавеху, которому всегда интересно послушать о состоявшейся командировке, если в ней произошло что-то дельное, но со временем ему пришлось свыкнуться с тем, насколько неразговорчив его занудный товарищ, особенно после долгой дороги.             Ожидая, что тот по обыкновению провалится в матрас прямо в одежде, потрудившись разве что снять обувь у входа, Кавех вздрогнул, ощутив сильные руки на своих напряжённых плечах, и чуть не оставил жирную чёрную линию карандашом на аккуратном наброске цветочной арки, над дизайном которой он сидел уже не первый час.             — Нужна помощь с волосами? — поинтересовался аль-Хайтам, заглядевшись на безобразие на голове Кавеха. Резинка, туго перетянувшая золотистые волосы, не справлялась со своей задачей, и шаловливые пряди, не закреплённые ярко-красными невидимками, то и дело лезли ему в глаза и щекотали шею. Довольно жалкое зрелище, отметил для себя аль-Хайтам.             — Ты сегодня на редкость добр, неужели в Ли Юэ ты так славно провёл время, что даже не устал с дороги? — прыснул в ответ Кавех и отложил карандаш в сторону, разочарованный своими безрезультатными потугами в попытке выдавить из своей головы привлекательно оформленный проект для завтрашней презентации заказчику.             — Как хочешь, — отрезал Хайтам и повернулся в сторону манящей кровати, но тотчас же ощутил руку, тянущую его за крепко держащуюся на плече накидку.             — Нужна, — аль-Хайтам услышал вздох разочарования вслед за этим ответом. В голову тотчас въелся вопрос: как Кавех справлялся со своей катастрофой на голове без него эту долгую неделю командировки? В памяти всплыло недавнее воспоминание о том, как его сосед проспал завтрак и так торопился успеть прибыть в назначенное хозяином строящегося особняка место вовремя, что пропустил их практически ежедневный ритуал укладки волос. В тот день Кавех так же посетил академию и столкнулся с рядом насмешек из серии "Занятой аль-Хайтам сегодня не помог его принцу причесаться?", что настолько вывело его из себя за целый день, что он с криками "Да, скотина, не помог" со скоростью разъярённого вьючного яка бежал с гребнем и коробочкой с заколками в сторону кабинета мудреца, абсолютно не заботясь о том, что у руководящего должностью в данный момент может проходить совещание.             Упоминать этот случай сейчас будет плохим решением, если посмотреть на и без того напряжённую от раздражения фигуру Кавеха. И аль-Хайтам решил на этот раз не рисковать: погрызть глотки друг другу они ещё успеют, когда отоспятся, сейчас же он позволит себе вспомнить о том тепле, что посещало этот дом тогда, когда Кавех солнечным лучом оседал здесь и в своей привычной манере мычал себе под нос незамысловатую мелодию во время работы.             Руки потянулись к маленькой расчёске, брошенной у органайзера с письменными принадлежностями. Аль-Хайтам придвинул её ближе к углу стола и, оценив ситуацию на голове Кавеха, принялся распутывать солнечную катастрофу пальцами: колтуны и узлы вовсю красовались между прядей, и их обладатель явно не потрудился разобраться с проблемой до возвращения своего друга, скорее, усугублял её вечными попытками скомкать волосы так, чтобы они хотя бы ему не мешали. И кто из них двоих был, как кричали зеваки в Академии, принцем, если "златовласка" совершенно не заботился о своём внешнем виде, если рядом не было его помощника в парикмахерских делах?             Хайтам никогда не относился бережно к нервам Кавеха, то и дело подначивая его по мелочам, когда тот уже был взбешён какой-то по обыкновению деталью со стороны его соседа. Но волосы — другое дело. Они действительно были красивыми. Блестящими и мягкими, послушными в умелых руках и немного тёмными на кончиках, что визуально добавляло им объёма из-за контраста. Вечно топорщились по сторонам, но местные девушки находили в этом своё немного звериное очарование. Вспомнив об этой детали, аль-Хайтам начал рыться в карманах в поисках незамысловатой безделушки, которую он перевёз с собой через границу между Ли Юэ и Сумеру, когда возвращался домой. Позвенев парой монет и ключами, он наконец вытащил маленький брелок со львёнком и протянул Кавеху через его плечо.             — Что это такое? — вскинул бровь насупившийся архитектор, но, не раздумывая, перехватил блестящий предмет своими пальцами.             — Небольшой сувенир из моей поездки. Ты в прошлый раз жаловался, что я не только не привожу тебе интересные истории по возвращении, но и над маленьким презентом не смею поразмыслить, — кинул в ответ аль-Хайтам, вернувшийся к расчёсыванию волос своего собеседника. Сейчас их уже можно было смело назвать не мочалкой по сравнению с той картиной, которая предстала перед ним, когда он увидел макушку соседа при входе в комнату. Заплетая небольшую косичку из особенно проблематичной пряди, которую Хайтам каждый раз закрепляет невидимками, чтобы та не доставляла проблем, он заметил, как Кавех прикрепляет металлического львёнка к кольцу своих ключей и тут же кидает в сумку на столе.             — Сам же корил меня за ту дюжину брелков, которую я купил, когда услышал про акцию сбора средств с продаж на помощь больным детишкам, — пробурчал Кавех и прикрикнул, почувствовав, что кое-кто намеренно сильно потянул его за волосы.             Довольный своей работой аль-Хайтам наконец кинул свой взор на предмет долгих трудов юноши.             — Свадебная арка?             — Не, просто кто-то очень любит цветы, а мне в голову не приходит ничего оригинального, кроме как поставить гигантские трубки и обмотать их кучей растений, — Кавех стукнул по столу и протяжно застонал. — Так банально, что ни капли вдохновения не могу поймать, а я по рекомендации работаю, вдвойне провально будет не оправдать ожиданий. Позорище...             Аль-Хайтам принялся разбирать оставшиеся вещи, привезённые из страны Владыки камня. Кавех успел разглядеть несколько не очень интересных ему книг, деревянную баночку с, как он полагал, чайными листьями, и маленький стеклянный бутылёк, который сразу же полетел в ящик тумбы рядом с кроватью. Уткнувшийся в своё новое иноземное чтиво аль-Хайтам не с первого раза поймал заданный ему вопрос и хотел было проигнорировать его, но почувствовал риск получить карандашом в лоб и переспросил:             — Что ты сказал?             — Я спрашиваю, какие цветы тебе нравятся? — раздражённо прошипел Кавех, потерявший надежду на внятный ответ ещё в первый раз.             С минуту поразмыслив в повисшей в комнате тишине, аль-Хайтам потёр подбородок и перекинул ногу на ногу, устроившись поудобнее на скомканном одеяле. Честно будет признать, что этот вопрос застал его врасплох: он никогда не думал о том, какие вещи он находит более привлекательными, чем остальные из той же группы. В его глазах практически всё было одинаково серым и "приемлемым" (кроме самого Кавеха, но эта мысль не задерживалась в его голове достаточно долго, чтобы он озвучил её закадровым голосом в черепной коробке), потому, чтобы не терзать собеседника долгим молчанием, аль-Хайтам зацепился за недавно посетившую его мысль.             — Цветки цинсинь, — отрешённо протянул аль-Хайтам, переворачивая страницу с оглавлением.             — Почему именно они?             — Они нейтрального белого цвета, полупрозрачные и нежные. Простые, но изящные. И хороши на вкус. Мой дорогой друг из Ли Юэ угостил меня чаем из этого растения, на редкость приятный согревающий и ароматный напиток.             — Белые и простые... — Кавех покрутил карандаш между пальцев — кажется, я видел их в холмистой местности, когда в последний раз бывал в тех местах. Спасибо.             — За что? — безучастно поинтересовался аль-Хайтам.             — За твой ответ, конечно же, — отрешённо пробормотал Кавех, будто он разговаривает со стеной. — В них есть своё очарование, я полагаю. Яркий представитель видов, о которых можно говорить "красота в мелочах". Сами по себе не являются чем-то изысканно-необычным и притягательным, но из-за того, что на стебле распускаются сразу несколько бутонов, это придаёт цветку пышность и оттого лёгкость, которая так же подчёркивается светлым оттенком, — мечтательно протараторил Кавех в то время, как его рука сама потянулась к незаконченному наброску и принялась очерчивать новые линии вокруг незамысловатой арки. — Если поиграться с размерами, может выйти вполне оригинально.             — Когда дело касается чего-то столь романтичного, ты превращаешься в ходячую энциклопедию.             — От энциклопедии слышу, — Кавех и не подумал проигнорировать колкость в процессе работы. Отвечать на подобные замечания аль-Хайтама стало чем-то привычным на уровне чистки зубов по утрам, оттого язык сам поворачивается кинуть вскользь подобную фразу.                          — Эй, Хайтам.... — нерешительно пробурчал Кавех себе под нос. — А эти цветы подходят тебе, знаешь?             — Что ты имеешь в виду?             — Ты абсолютно невыносим, и чтобы добиться от тебя чего-то, иногда нужно пару раз стукнуться о гору, но твои маленькие незамысловатые поступки — единственное, из чего я могу собрать букетик твоих хороших качеств. Так же, как с этими маленькими белыми бутонами.             — Сочту это за комплимент.             — Угу.             Погрузившись в работу и умиротворённую тишину в присутствии друг друга, они не успели заметить, когда солнце скрылось за горизонтом. А проваливаясь в сон, оба не придадут значения этому разговору. Но запах цветов цинсинь остался этой ночью в воздухе несмотря на то, что чай из его лепестков так и стоял нетронутым у кровати рядом с тлеющей свечой, свидетельствующей об окончании этого долгого дня.

***

            Судить не по словам, а по незначительным действиям — это именно то, как стоит оценивать аль-Хайтама. Непреклонная скала вечно себе на уме с нежеланием тратить энергию на что-то, что не требует его срочного вмешательства. Если что и заставит его оторваться от любимого занятия и начать действовать, то это происходит либо для решения остро вставших вопросов, которые будет рациональнее не игнорировать, а разобраться сразу, либо же что-то от чистого сердца. Причём второе он сам не всегда замечает, просто по инерции ввязываясь в какую-то авантюру или подыскивая очередную мелочь, трогающую за душу. Зачастую подобные поступки граничат с понятием логики, что обычно не свойственно заумному секретарю Академии, но оправдание "мне хочется сделать именно так" работает безотказно и менее смущающе, чем "я думаю об одном человеке"...             Вместо "эта безвкусная статуэтка, которую я видел на рынке, заставит Кавеха понервничать и устроить очередную драму. Громко и бесит, но временами он милый, когда злится" говорить себе "Автору этой работы явно знакомо понятие эксцентричности. Выглядит странно, но вполне оригинально, думаю, она мне нравится", проглатывая "...в отличие от кое-кого..."             Убеждать себя брать второй ключ просто так, потому что он попался под руку, и у аль-Хайтама нет желания копошиться в вещах, чтобы распутывать гремящую связку с брелками рано утром, а не с мыслью "он побесится и растерянный будет меня ждать у дверей, как потерянный котёнок. "             А ещё лук. Тот самый проклятый лук, который Кавех ненавидит до самой глубины души. В мире не существует той вещи, которая переплюнет этот овощ по уровню концентрации ненависти архитектора. Только если у самого Хайтама не прорастёт луковица на голове.             Но спорить с утверждением о самом нелюбимом продукте Кавеха никто не смел. Это было настолько очевидно, что однажды аль-Хайтам выучил рецепт лукового супа и к возвращению Кавеха из командировки приготовил целый казан этого "ароматного" варева, которое по итогу никто не стал есть. Потому что Кавех не любит лук, а аль-Хайтам супы. К счастью, одной Паймон нет разницы, если это что-то съедобное, к следующему визиту путешественника с его летающим компаньоном явно необходимо устроить званый ужин.             — Итак, дорогой "друг", объясни мне, зачем ты тратил силы на это, не постесняюсь сказать, адское зелье, если ты сам не собирался его есть?             — Твоё выражение лица того стоило.             — Чтобы его добиться, тебе достаточно показать мне обычную луковицу, а не кипятить её несколько часов в литрах бульона!             — На меня ты смотришь точно так же, поэтому эффект был бы другим.             — Оно ещё и подгорело... Скажи, что ты не замуровал окна, смилуйся над старшим!             — Моя жалость уже заключается в том, что сегодня, так уж и быть, я не заставлю тебя мыть посуду несмотря на то, что готовкой занимался именно я.             Но если бы всё ограничивалось одними лишь попытками вывести Кавеха на эмоции до состояния истеричного приступа, они бы не ужились. А у них, если верить всему Сумеру, получается, просто аль-Хайтаму сложнее признавать, что он делает что-то хорошее для своего соседа. Ловит себя на мысли об этом и сразу одёргивается, боясь признавать, что беспокоится о нём. Что хочет загладить вину. Порадовать и увидеть самодовольную ухмылку на его лице, такую добрую и светлую, будто его простили за все грехи этого мира, а не прокляли за этот луковый суп.             Оттого он всё равно засматривается на новую коллекцию украшений для волос, которую ему порекомендовала Нилу, когда аль-Хайтаму пришлось появиться на Большом Базаре, чтобы как действующему мудрецу урегулировать последние проблемы, связанные с Театром Зубаира. Девушка не раз обращалась за помощью в пошивке костюма к умелому архитектору: у Кавеха много талантов и отзывчивости. Оттого кому, если не ей знать, какая бижутерия нравится Кавеху. И Хайтам знает...             Знает, что эти золотые заколки в форме крыльев бабочки с инкрустированными розовыми самоцветами на закруглённых концах и усиках отлично подойдут к его волосам, которые сам аль-Хайтам будет заплетать и намеренно туго затягивать, чтобы те не растрепались в течение дня, пока их кофе стынет в кабинете, а рассветные лучи слепят глаза и бликами от кристаллов на украшении расползаются по лицу вместе с кроткой улыбкой, которую аль-Хайтам может позволить себе, когда Кавех не смотрит в зеркало. Ранним утром он слишком заспанный, чтобы обращать внимание на свой или, тем более, чужой внешний вид в отражении. Настолько несобранный и клюющий носом, что упускает из виду несколько невесомых касаний пальцами к его шее там, где не проходит линия волос. В такие моменты кажется, что он действительно перенял часть повадок представителей из семейства кошачьих и недаром так сильно похож на тигра ришболанда: оба на утренней заре очаровательно-сонные и настаивающие на том, чтобы их погладили. Аль-Хайтам отказывался думать о сцене мурчащего под его руками Кавеха, оттого дёргал за косу сильнее обычного, чтобы привести их обоих в чувство в такое тёплое утро.             После такого начала дня холодный кофе приходится проглатывать залпом, и лишь остатки ощущений мягких золотистых волос на кончиках пальцев тёплыми покалываниями отзываются до самого вечера. Что-то тёплое и сладкое, как горячие поцелуи — потребность, возникающая у секретаря из-за этого чувства. В особенности из-за того, что бодрящий напиток был противно-остывшим, а солнце, проникающее лучами в дом, до раздражения ярким. Не то небесное светило за миллионы километров атмосферы, вокруг которого планета каждую секунду продолжает свой незамысловатый танец. А то солнце, что может ждать его дома после заката. О котором он думает, когда забегает после работы в кофейню, отсчитывающую последние полчаса до конца трудового будня, чтобы выкупить оставшееся клубничное печенье, любимое лакомство Кавеха в этом заведении. Здесь уже знают столь нелюдимого постоянного гостя, потому с самого утра откладывают хотя бы одну пачку, чтобы аль-Хайтам не ушёл ни с чем несмотря на столь позднее время.             С коробкой сладкой выпечки, которая, к слову, никогда не получается у Кавеха, сколько бы кулинарного мастерства он ни вкладывал в процесс готовки, аль-Хайтам отворяет дверь чужим ключом, который волшебным образом снова оказался в его кармане, и проскальзывает на кухню, оставив сумку в прихожей. Не спрашивает у Кавеха, будет ли тот пить чай, просто сразу заваривает на двоих: если тот откажется, пусть выльет или пьёт ледяной, раз аль-Хайтам жертвует горячим кофе по утрам ради него. Издалека любуется золотой макушкой, пока несёт две чашки в кабинет: первая белая и строгая, с чёрным дном и ручкой, а вторая с нелепо-детским рисунком в виде спящего львёнка. Кавех однажды высмотрел её на рынке и, отметив поразительную схожесть дизайна с брелком, который аль-Хайтам принёс ему ранее, отказывался двигаться с места, пока ему не позволят поддаться ребячеству и купить её.             Причёска Кавеха почти не растрепалась за день: если он много путешествует и мечется по разным точкам за работой, в такое время он обычно без задних ног уже спит в своей постели, но на запах чая с печеньем, конечно же, всё равно просыпается. Сегодня же он практически не вставал с места и битый час горбился над очередным чертежом. Занятой Кавех - милый Кавех, потому что он молчит, а аль-Хайтам и не хочет начинать диалог. В уютной тишине, оставив кружки на тумбочке рядом, он бесшумно подходит к Кавеху и невесомо оглаживает напряжённую спину, чтобы оповестить его о своём присутствии, хотя он чувствует это сразу же, как только аль-Хайтам подходит к ступени у дома. Руки аль-Хайтама сами тянутся к золотым волосам, чтобы расплести косы и тем самым напомнить Кавеху, что на сегодня пора заканчивать с работой. Он не стремится продолжать свой набросок, когда раздражающие несобранные волосы лезут в глаза.             — Печенье с чаем? — довольным мурчанием Кавех прерывает молчание первым, когда последняя красная заколка ложится на стол.             — Как обычно. Сделаешь перерыв.             — Когда-нибудь я сам смогу такие сделать! Никогда не поверю, что я почти каждый раз готовлю нам обоим и ни капли не продвинулся в готовке.             — Ты слишком нетерпелив для искусства десертов, поэтому жуй молча.             — Ладно, — с набитым ртом протягивает Кавех, пока крошки западают ему за вырез рубашки. Аль-Хайтам уже начал проговаривать в голове отсчёт, по окончании которого его сосед начнёт жаловаться на раздражающее чувство из-за его неаккуратного поедания ещё свежего и мягкого печенья с клубничным джемом.             Но сейчас Кавех доволен. Настолько, что буквально светится от счастья и даже не жалуется на кислую мину аль-Хайтама, который с наигранным скепсисом наблюдает за его попыткой отряхнуться. Какой бы, как выражается Кавех, раздражающей занозой в заднице ни был аль-Хайтам, он всегда знает, каким довольно простеньким действием порадовать друга. Заставить ещё один бутон на стебле распуститься из-за тёплого отношения, чтобы однажды всё скопление цветов в душе начало благоухать. Как дикие цинсинь, когда слышат приятное пение.             Кавех бы однозначно справился с этой задачей. Мычать что-то мелодичное себе под нос было его привычкой, когда настроение было особенно хорошим, а проект не доставлял больших проблем. Всё становится ещё лучше, если с кухни начинает доноситься приятный аромат вкусной еды. Аль-Хайтам редко готовит просто так, не ради каких-то целей: для него это даже не хобби, скорее случайно возросшее минутное желание, которому Кавех обычно не доверяет. Плетясь на кухню за соблазнительным запахом, он всё равно ожидает подвоха.             — Наш великий аль-Хайтам знает о самостоятельности в хозяйстве? — в этот вопрос он вкладывает максимум раздражённой иронии.             — Если я не против того, чтобы ты брал инициативу по бытовым делам на себя, это не значит, что я ничего не умею, и ты это знаешь, Кави, — безынициативно со вздохом протягивает аль-Хайтам в ответ, отточенным движением переворачивая лепёшку с золотистой корочкой прямо на тарелку и проливая на неё несколько капель острого соуса из заоблачного перчика.             — Я уже вижу, что это твоя излюбленная мешанина из самого страшного овоща на планете, тот суп всё ещё стоит у меня комом в горле! Отравить меня пытаешься?             — Во-первых, я ещё не приглашал тебя за стол, чтобы ты мог делать выводы о том, что я в целом собираюсь тебя кормить, — говорит секретарь, но уже раскладывает приборы на вторую персону.             — Мне же лучше, — огрызается Кавех. — А во-вторых?             — Во-вторых, — продолжает аль-Хайтам — к твоей удаче, у нас закончился лук, а мне известно, что ты не завтракал утром и сразу сел за своё черчение. Не порть мне единственный выходной своим голодным обмороком и садись есть.             После ужина Кавех находит полдюжины луковиц отличного качества в мусорном ведре. Он решил считать этот жест извинением за прошлые потуги Хайтама в готовке.             Кавеху нравится замечать такие мелочи. Нравится, что их ледяная стена старых обид не оставляет мокрых следов на одежде и не заползает холодной лужей в обувь. Преграда между ними не тает сама по себе от их тёплых речей — они раскладывают её. Дробят подручными средствами по маленькому кусочку, каждым взмахом руки делая её тоньше и изящнее. Через неё не почувствовать чужое тепло. Не раствориться в жарких объятьях, не ощутить словно бурлящих магмовыми пузырями прикосновений кончиками пальцев к щеке, не зажечься искрой от исполнения томящего страстного желания о нежном мокром поцелуе. Этому суждено случиться, когда от их льда останется лишь маленькая снежная перегородка под ногами, перемолотая в труху. Но эта стена уже достаточно прозрачна для того, чтобы они видели друг друга.             Стене в гостиной, правда, такая участь не кажется заманчивой. Сколько дыр в ней было замазано перед тем, как картина наконец пригвоздилась над диваном в настолько идеальном положении, что если бы в Сумеру существовал справочник со списком предметов, поддерживающих баланс этого мира, ровно висящая рама в доме аль-Хайтама стала бы одним из них.             Кавех не дружит с гвоздями. Каким бы выдающимся архитектором, слухи о котором доносятся до самой Снежной, он бы ни был, его профессионализм и отточенность движений и рядом не стояли с его сентиментальностью, когда дело соприкасалось и с искусством, и с механической работой. Каждый раз, когда для картины было выбрано новое место, очередной кривой из-за чересчур осторожных и нежных по отношению к бесчувственному кирпичу постукиваний молотком гвоздь становился новой головной болью наравне с заплаткой от прошлой попытки обустроить жилище и довести интерьер до бесконечно утончённого произведения. А рама каждый раз ехала набок.             Зато Хайтам может сделать ровно. Инструкция - холодный расчёт - удар, ничего сложного. "Это просто стена, незачем её жалеть, убереги лучше мои уши от твоих вечных ремонтных работ". Для него в столь изящных вопросах остаётся привычный для него подход к делу: план действий и само действие — надо забить, значит, забьёт. Естественно, тайно, чтобы Кавех не жаловался на то, что аль-Хайтам вообще-то лезет не в своё дело, и ему незачем всё за него переделывать, потому что он и сам справится. Поначалу в дом каждую неделю наведывались рабочие по вызову: было тяжко выудить кого-то из профессионалов в рабочее время, когда и Кавеха не было дома, и у Хайтама случался долгожданный и в связи с последними событиями всё более редкий выходной. Со временем ему пришлось выучиться работать молотком самому, чтобы не напрягать ни себя, ни других людей: подстроиться под расписание двоих проще, чем троих и более.             Гвоздь, ныне держащий петельку от рамы вдохновляющего зелёного пейзажа на холме, омываемого тихими волнами сумерских вод, идеально прямой. Конечно же, Кавех это заметил, он всё-таки не идиот.

***

            Аль-Хайтам не считает нужным отмечать свой День рождения. Для него это обыкновенный день, который наступает каждый год, и после него ничего не меняется. Изменения в человеческом теле происходят ежедневно, науке ещё не удалось обуздать биологические процессы в организме, потому высказывание "ты стал на год старше" учёный считает необычайно глупым и оттого не терпит суетливо-громких и волнительных поздравлений. Когда ему удаётся на этот день отбить себе выходной, он предпочитает пролежать сутки в спокойствии и тишине вместо того, чтобы закатить праздник, и его близкие знакомые, зная это, стараются его не тревожить, лишь присылают подарки под дверь. Почти все.             Безусловно, Кавех тоже знает об этом. Знает, но обычно никогда не следует этому правилу. В этот раз аль-Хайтам постарался не засыпать до полуночи, уверенный в том, что его сосед ровно в секунду наступления этого дня растолкает его своими поздравлениями и приливом тактильности. Они уже не скрывали, что несмотря на постоянные раздоры и обиды прошлого они были как минимум достаточно близки. А Кавех не стеснялся при каждой встрече дарить своим друзьям тёплые объятья и недвусмысленные поцелуи в щёчки, если, конечно же, человек не был против. У аль-Хайтама, конечно же, ничего не спрашивали. Не согласен в этом доме он может быть только тогда, когда... Кавех не уточнял, потому что комментарии зануды неуместны почти в любом вопросе.             Противоречить поставленному режиму сна не хотелось, но следующее утро не требовало раннего подъёма, потому свободный на следующий день аль-Хайтам решил завершить "этот год" чтением художественной литературы в кровати. Днём его привлёк один из манускриптов об исследовании големов, но научный стиль работы тяжело впитать под тяжестью век и кипением в голове от желания поскорее закрыть глаза и провалиться в сладкий сон, после которого можно будет лениво ничего не делать целых двадцать четыре часа.             А Кавех не торопится. Не сидит под часами в гостиной, ожидая приближения стрелки к отметке в двенадцать часов, ёрзая на своей кровати и поджидая момент, чтобы выпрыгнуть из неё, словно испугавшийся кролик.             Настолько не торопится, что его попросту нет в доме в столь поздний час. Аль-Хайтам не переживал бы об этом, его сосед был любителем задержаться с парочкой знакомых в таверне за бутылкой вина или даже заночевать там, если вместо пары бокалов он предпочтёт минимум половину бочонка. Но в планах у Кавеха не было экспедиций на ближайшие две недели, а забыть о том, какой приближается день, он не мог. Единственным логичным развитием обстоятельств в голову приходила только мысль о том, что Кавех умудрился попасть в неприятности. И это настораживало так сильно, что сон отказывался приходить вопреки уже пробившим двенадцать часам.             Смирившись с тем, что эта ночь будет неспокойной, аль-Хайтам неторопливо вылез из-под одеяла. Хотелось укрыться им с головой и погреться в объятьях кое-кого, но обстоятельства вынуждали его сменить положение, чтобы и без того больную шею не постигла та же участь, что преследовала спину Кавеха уже не первый год от его вечного скрючивания на табурете около письменного стола. Небрежно кинув книгу в кабинет, секретарь ринулся на кухню, чтобы обеспечить себя дозой бодрящего кофеина за чтением, а ощущение надвигающегося сна, которое висело на нитке и никак не хотело падать ему на голову с ошеломительным грохотом, дабы наконец настигнуть его, не раздражало так сильно и не заставляло буквы прыгать перед глазами, смещаясь по строчкам текста.             Хлебать из чужой детской кружки неостывший кофе кажется уже чем-то неприятным. И ни капли не ободряющим.             Взъерошенный, с листьями в волосах и в земляных пятнах на ранее идеально белой рубашке, с перевязанной на поясе накидкой и задранными до локтей рукавами без перчаток, но контрастирующим с его видом идеальным букетом белых цветов в руке, Кавех застал аль-Хайтама погрузившимся в дрёму на кресле с книгой. Его рука подпирала голову, уместившись на подлокотнике, в то время как вторая мирно лежала на бедре. Его лицо выражало беззаботное спокойствие, оттого Кавех постарался не разбудить его, хотя удивлённые восклики о том, какой сегодня потрясающий день, потому что он не забыл ключи и самостоятельно попал домой, с трудом удалось сдержать и не выплеснуть наружу. Взяв из шкафа первую попавшуюся вазу, он поставил цветы в неё и на секунду завис перед сопящей физиономией аль-Хайтама. Выбившаяся из чёлки тонкая прядь серебром отливала на умиротворённом лице, ласкаемом тёплыми лучами февральского солнца, а немного влажные пепельные ресницы слегка подрагивали в попытке отогнать рассветные лучи.             Аль-Хайтам почувствовал кроткий поцелуй у виска и тихие удаляющиеся шаги. Тепло от места соприкосновения с губами Кавеха прошло через ухо прямо к шее и, задержавшись в груди, растворилось утихающей волной где-то внизу живота. В голове всплыло воспоминание об их первом настолько близком контакте. О первом поцелуе.             В тот день аль-Хайтам мирно проводил время за чтением в беседке Алькасар-Сарая ранним утром выходного дня в полном одиночестве. Туристы и романтичные натуры, восхищённые конструкцией и обустройством этого архитектурного шедевра, ещё заваривали ароматный утренний кофе, а Кавех не был любителем этого места: всё же из-за его существования он по самую макушку утонул в долгах и не захлебнулся в море денежных катастроф и контрактов только из-за кислородной трубки, которую вручил ему аль-Хайтам "по старой дружбе". Правда, до сих пор непонятно, кто из них после этого начал дышать. Но Хайтам был благодарен Алькасар-сараю за одну вещь — именно он стал двигателем того, почему он сейчас знает Кавеха. Того Кавеха, который уже отучился в Академии и пошёл строить свою романтичную жизнь, преследуемую взлётами и падениями, ответственностью взрослых и кучей неудач. Того Кавеха, которого он теперь видит каждый день, уткнувшегося в кончик смятого одеяла, валиком заключённого между его подрагивающих от утренней прохлады ног. Того Кавеха, который сейчас улыбается ему и желает спокойной ночи, а не кривится от отвращения, когда они пересекаются на одной улице. Того Кавеха, которого он... Любит?             Последнее слово растворилось за звонким щебетанием парочки маленьких птиц, устроившейся под крышей рядом с колонной и начищающей друг другу пёрышки в перерывах между громкими песнями друг для друга.             Обычно пение птиц добавляет свежесть утру — кофе без молока, наскоро приготовленный сэндвич, запах росы на улице и птичьи восклики составляли пазл идеального восхода солнца. В тот день же оно было раздражающим. Недолго думая, аль-Хайтам настроил свои наушники — всё ещё самое полезное для повседневного использования его изобретение, которым он может гордиться. Одно дело — вкладывать в науку с целью расширить границы допустимого и приемлемого, и совсем другое — создать что-то, что станет твоим маленьким достижением, о котором ты не забудешь после сдачи работы и отчёта в Академию, может быть, парочки интервью и непосредственной презентации с подписанием контракта на использование. В шумоподавляющем приборе, соединённым с проводом длинным шнуром, огибающем фигуру аль-Хайтама, было что-то особенное. Они дарили желаемую тишину. Не ту тревожную, когда Кавех пропадает из дома.             И на этот раз он пропал где-то среди кустов Алькасар-сарая.             Аль-Хайтам решил, что ему показалось, когда приметил знакомую золотую макушку между пальм недалеко от главной тропинки. Что все архитекторы с высшим образованием носят красные накидки, похожие на шарф, доходящий до щиколоток. И странный чемодан. Но когда фигура Кавеха показалась в беседке, уединением в которой наслаждался учёный, все его сомнения развеялись, как и способность ориентироваться по строкам в книге. Аль-Хайтам лишь щурился и вглядывался в кажущиеся незнакомыми буквы, делая вид, что он не замечает чьего-либо присутствия.             — Привет. — Кавех выглядел странно. Как преследуемый хищником кролик, который убежал от волка и не избавился от чувства загнанного в угол будущего лакомства, потому сам по следам вернулся к оскалившейся звериной пасти. Но смотрел на аль-Хайтама он так, словно был бы не против в неё залезть и быть растерзанным острыми клыками. Со следами крови, которая предательски начала подступать к пухлым щекам и мочкам ушей опасным огнём. Что-то между возбуждением и инстинктом самосохранения.             Аль-Хайтам не постеснялся позволить себе насладиться зрелищем добровольно забравшегося в свою клетку Кавеха (никак иначе Алькасар-сарай он не мог назвать в своём положении) и свёл его поведение на обстановку этого места, а не причину его появления здесь.             Но Кавех.... улыбался? Не так же самодовольно, как в те дни, когда ему удаётся выиграть спор и подловить аль-Хайтама на его официальных правах на дом, если их перепалка переходит в сторону дел собственности. Не развязной ухмылкой в таверне после нескольких бокалов крепкого вина из персиков зайтун. И не так, как он хихикает в его сторону, когда ловит завороженный взгляд аль-Хайтама в зеркале во время их ежедневной утренней парикмахерской процедуры.             В этой улыбке не было веселья. Ласка. Хайтам всегда удивлялся, как на лице одного человека может проявляться так много эмоций за одну секунду, но загадочное лицо Кавеха, его сморщенные от неприязни к месту его пребывания брови, подрагивающие и расползающиеся в линию уголки блестящих губ, мерцающие расширенные кошачьи зрачки и мягкие ресницы, склеившиеся в крупные пучки из-за влаги, хлопающие как крылья бабочки в бешенном темпе — всё это проявлялось одновременно. Кавеха было легко прочитать. По его мимике, элегантности жестов (точнее, её отсутствии в критические моменты), размеренности походки и даже тому, какие пятна остались на его одежде.             Аль-Хайтам подмечал, что когда они чёрные, Кавех обычно бесконечно доволен собой — источенный в стремящийся к отрицательному значению грифель карандаша свидетельствовал о том, что очередной успешный проект закончен, иначе бы с горя несчастный архитектор побежал бы отмывать следы своей работы, чтобы избавиться от напоминания о его провале.             Белые несли спокойствие — этот цвет отпечатывался на одежде из-за сока цветов, а Кавех был любителем собрать очаровательный нежный букет в лесу, но никогда не брался за это дело, если чувствовал, что его энергия перевалит через край и разольётся кислотной лужей на безобидную фауну. Та нежность, к которой он обычно подходил к цветам, заставила даже выпускников Амурты относиться с уважением к яркой личности Кавеха. Он боялся причинить вред столь хрупким и прекрасным существам, даже отмершие лепестки отрывал осторожнее, чем собственные пластыри на саднящих ранах после того, как он слишком сжалился над дикой розой и не стал срезать её шипы. Даже жухлая ветка расцветала новым произведением искусства, когда там появлялся Кавех, оттого в доме аль-Хайтама цветы в вазе всегда благоухали жизнью неделями. Но их следы было тяжело оттереть, и как минимум дюжина рубашек отправляется в печь в период цветения.             Красные обычно следы от вина. Или сока фруктов. Но ни то, ни другое не свидетельствует о хорошем расположении духа — в первом случае Кавех напивается до того состояния, что перестаёт следить за своими манжетами, которые то и дело оказываются в бокале или чашке острого супа, что он заказывает только тогда, когда уже достаточно пьян. Кавех не любит перчёную еду — что-то нежное и сладкое, как сахарное облачко, или же сливочно обволакивающее нёбо больше ему по душе. Но под действием алкоголя желание повысить градус сказывается не только на выборе алкоголя, но и на закусках — разгорячённая страсть начинала выплёскиваться в сторону выбора всего, на что падал его глаз. До очередных проблем с желудком, из-за которых аль-Хайтам выучил порядка десяти видов успокаивающего кислотность внутренней среды, и привозил несколько партий из Ли Юэ про запас.             Во втором же случае можно смело говорить о том, что голодный (что является синонимом слова "злой", если это состояние синхронизируется с днём тяжёлой выездной работы) Кавех весь день кусочничал тем, что удастся сорвать с дерева на пути к скупому заказчику, который не потрудится обеспечить обедом даже группу рабочих, не покладая рук трудящихся над фасадом здания, итоговый вариант которого Кавех тащит с собой без свёртка с ароматной питой, которая могла протечь на его труды и испортить чернильный рисунок и все прилагающиеся к нему чётко вымеренные чертежи. Доказательство подобного дня аль-Хайтам предпочтительно отдаёт в химчистку, которая открыта не чаще одного раза в неделю из-за того, что аппарат для глубокого очищения пятен хоть и был с благодарностью принят в городе, но ещё находился на этапе тестирования и представлял собой проект одного из учеников Кхашревара, причём курировать его работу выпало именно Кавеху, благодаря чему он получил неограниченный доступ к изобретению. Аль-Хайтам до сих пор гадает, как выдающегося архитектора приставили к специалисту механики, но столь нелогичный выбор наставника не удручал его до тех пор, пока это приносило больше выгоды, чем хлопот, а преимущество в виде "Кавех не будет ныть над испорченными шмотками из-за въевшихся пятен еды" с надеждой на прорыв в сторону избавление от следов цветочного сока достаточно радовало, чтобы закрывать мелочь на несостыковки даже на посту мудреца.             Коричневые земляные пятна были сродни смерти. Кавех не представлял исторический факультет и не нуждался в хобби, связанном с раскопками древних костей или ваз первобытных народов, но отчего-то он постоянно вытряхивал из штанин и перчаток куски каменистой почвы. Довольные заказчики отмечали, что утончённость фигуры Кавех бывает обманчива, и из раза в раз он берётся за грязную работу, придерживаясь правила "Хочешь сделать хорошо — сделай это сам", но физическая активность изрядно выматывало его нежную натуру, и он без ног сваливался в кровать после тяжёлого рабочего дня.             Удивительно, сколько всего можно сказать о Кавехе, и это основная проблема его личности — информации о его эмоциональном диапазоне на основе наблюдений настолько много, что когда проявляется ряд противоречащих мелочей, которые могут оказаться несущественными в нынешней ситуации, никогда не знаешь, сколько и какие из них нужно учитывать, чтобы прочитать максимум. Кавех сложный. Сложный своей простотой, которая отягощается его многогранностью.             — Я тут подумал — продолжил он, не дожидаясь ответного приветствия, — мне нужно тебе кое-что сказать. Прямо сейчас. Скоро я отправлюсь в пустыню ради одного очень прибыльного проекта, не уверен, что мне хватит смелости на эти слова, когда я обдумаю всё лучше, так что... — кадык шевельнулся, пока Кавех пытался проглотить ком в горле, и взгляд аль-Хайтама на подозрительно долгое время задержался на открывшейся шее её обладателя, пока он запрокинул голову и собирался с мыслями. — Лучше я пожалею о том, что я скажу, чем буду пилить себя до конца своих дней за то, что думал слишком много вместо того, чтобы действовать.             Он выглядел очаровательно. Не как непостижимая дива красоты, ласкающая взгляды своих обожателей блеском своей кожи и мягкостью изящных форм. Кавех выглядел домашним. С бегающими глазами рубинового цвета, которые идеально сочетались с тёплым оттенком его волос. Жмурящимся от собственной неуверенности и сдавливающим колени пальцами. Пунцово-красным и тяжело хватающим носом воздух. Весь его вид подсказывал, что его следует успокоить. Приласкать, как милую зверушку, которая ответит на твою доброту милым урчанием и бесконечным пониманием. Или укусит за то, что ты неправильно её прочитал. Аль-Хайтам решил не рисковать.             — Я люблю тебя — сорвалось с уст Кавеха, которые он тут же прикрыл обеими руками, словно сомневаясь в том, что он смог это сказать, и блокируя признание на тот случай, если ему вдруг показалось, и с нечитаемым стеклянным взглядом уставился на своего собеседника, если его можно было так назвать с учётом того, что он пока не проронил ни слова.             Наушники с золотым ободком повисли на шее, а книга без закладки осталась лежать между аль-Хайтамом и присевшим рядом с ним на скамье Кавехом. Страница сейчас не имела значения, он не запомнил ни слова из минимум последних десяти листов, которые успел перевернуть с тех пор, как Кавех появился на горизонте.             — Прости, я не слышал тебя. Ты ведь что-то сказал?             Кавеха словно ударило током. Тело инстинктивно дёрнулось от озвученных слов, а сияющее до этого блеском надежды лицо искривилось в истеричной гримасе, но выражение быстро сменилось глубоким разочарованием в собственной глупости. Если бы у Кавеха были такие же длинные уши, как у Тигнари, он бы уже наверняка прижал их к голове.             Приводящий в чувство громкий выдох аль-Хайтама нарушил звенящую тишину. Даже раздражающие пёстрые птицы попрятались в кустах и замолкли от висящего в воздухе напряжения. Кавех не шевелился. Будто на его месте сидела кукла, в идеале повторяющая каждую черту вплоть до проявляющихся на солнце бледных веснушек под глазами, которые идеально вписывались в его образ. Они напоминали следы поцелуев солнечных зайчиков, которые небольшими пятнышками одаривали потускневшее лицо Кавеха и переходили по теряющим романтичный румянец щекам парой отметок в районе челюсти, переходили по шее и растворялись в районе оголённых ключиц. Эти веснушки можно было разглядеть только на рассвете, когда ночная мгла шлейфом холода мешала лучам поймать ослепляющую желтизну, и они оседали на коже розовыми бликами.             — Забей, — расстроенно прошипел Кавех.             — Спросил, чтобы удостовериться в том, что мне не показалось. Я хорошо умею читать по губам.             — Ты пялился на мои губы?             Не желая отвечать на вопрос, Хайтам наклонился к багровому от остатков смущения и большой доли возмущения лицу и сразу проник в приоткрытый от неожиданности рот языком, очерчивая нёбо и сладко причмокивая, наслаждаясь ощущением жара давно манящих пухлых губ. Они горели так сильно, будто Кавех перед их встречей съел несколько тюбиков бальзама с заоблачным перчиком в составе, настолько невыносимо острыми казались ощущения первого соприкосновения. Вторая рука приземлилась на затылке, блокируя путь к отступлению, на что последовало раздражённое мычание, которое дрожащим стоном растворилось в воздухе, когда аль-Хайтам немного отстранился и зубами задел нижнюю губу Кавеха, подначивая ответить на поцелуй и растерзать его вклочья. И это предложение было принято, как только тонкие руки с белыми рукавами сцепились на шее, придавливая ободок наушников. Прильнувший грудью и выдыхающий в чужой рот перед тем, как переплести языки с грязным звуком, Кавех уже не казался добычей. Да, сладким блюдом, но никак не побитым зверьком. Подарком, который он сам преподнёс, сделав первый шаг к той буре, которая ждала их впереди. Такой же жаркой, как ветра в пустыне в полдень. Пальцы, зарытые в золотистые волосы, горели, словно готовы были вспыхнуть танцующими языками пламени. Солнце не могло нагреть затылок в столь ранний час, лишь электрические разряды ласковых прикосновений повышали температуру до критической отметки. Руки саднило от обжигающих ощущений, но потерявшее размеренный темп сердце молило о том, чтобы ожоги проникали глубже, под самую кожу, расщепляли мышцы и заставляли вены взрываться от бурлящей, словно кипяток в адском котле упоённых похотью грешников, крови. Лоб наливался свинцом, стекая по носу к чужой щеке, глаза закатывались, а язык точно пробивали иглами и зализывали ноющие места с дрожащей нежностью, заставляя голову кружиться. Поддаваясь разрывающему грудь спектру чувств, аль-Хайтам пропустил мягкие пряди через пальцы и подушечками провёл по ушной раковине, задевая болтающуюся серьгу, и очертил костяшками линию от скулы до подбородка, переходя негрозной хваткой на шею и подрагивающий кадык. Хотелось насытиться. Впитать в играющее фейерверком чувство каждый рельеф, который Кавех позволяет очертить. Ладонь сама потянулась к декольте и коснулась тяжело вздымающейся груди, в которой сердце отстукивало бешеной пляской. Другая рука уже переместилась на поясницу и прижимало разгорячённое тихо стонущее и рвано хватающее ртом воздух в полусекундные перерывы тело ближе, в сознании дурманилось от желания соединить каждую клетку тела, чтобы ощущение ледяного одиночества не настигло острой глыбой по истощённым лёгким.             Пряча горящие глаза и восстанавливая дыхание, Кавех на несколько секунд потерял осознание реальности, как только они отстранились друг друга, и вернулся в действительность, когда тёплая рука вытирала след от слюны на припухших болезненно ноющих губах. Это прикосновение ощущалось столь мягким и правильным, что захотелось замурчать от удовольствия. Движимый желанием получить ещё один, более неторопливый и нежный, щадящий поцелуй, Кавех подался вперёд, и рука аль-Хайтама уместилась на его талии. Наслаждающиеся эйфорией в паре сантиметров друг от друга, они прочувствовали неприятно проходящую одним потоком между их телами волну холодных мурашек, услышав заинтересованные довольно громкие перешёптывания. Перед глазами появилось несколько медленно приближающихся бирюзовых беретов с эмблемой Кшахревара, и оставалось надеяться, что группа студентов пришла вдохновиться на свой собственный проект, а не преследовала одного кумира их даршана.             — Я останусь в городе до вечера, дома поговорим, — торопливо бросил Кавех и ринулся в сторону дороги, ведущей к выходу. Аль-Хайтаму оставалось лишь следить за его стремительно удаляющейся фигурой с растрёпанными волосами, с которыми ему снова предстоит разобраться сегодня перед сном.

В тот день расцвели цинсинь.

            Тянущее приятным волнением воспоминание было прервано раздражающим звуком капанья воды.             Кавех осторожно уселся на диване в противоположном углу комнаты, стараясь не издавать ни звука в ожидании пробуждения виновника торжества. Утомлённый от поездки, он и сам был готов присоединиться к аль-Хайтаму и позволить себе час сиесты после долгого путешествия; тот поёжился в кресле и сморщил брови, промычав себе под нос что-то невнятно-беспокойное. Распахнув глаза, замыленные мутной пеленой, он не сразу обнаружил силуэт таращащегося на него взлохмаченного Кавеха, ёрзающего на софе. Своим пронзительным взглядом он будто упрашивал разрешить ему подойти и кинуться в тёплые объятья.             Аль-Хайтам опустил глаза на стоящую перед ним на столе вазу, рядом с которой образовалась маленькая лужа из воды, к счастью, она не полилась ручьём в сторону книги, что вызвало бы шквал недовольства и очередную ругань. В сосуде красовались немного смятые, но свежие цинсинь, своим ароматом заполняющие комнату.             — Цветы?             —Да, — с гордостью воскликнул Кавех и перекрестил руки на груди, вздёрнув подбородок, — принёс для тебя букетик по случаю праздника. Мог бы и поблагодарить меня, кстати.             — Ты таскаешь в дом цветы почти каждый день, чтобы, как ты говоришь, "освежить интерьер", — побурчал в ответ Хайтам и потянулся в кресле, отложив книгу на край стола.             — Да, в декоративных целях, знаешь ли! Чтобы глаз порадовать.             Кавех подскочил с места и подошёл со спины, чтобы положить свою голову ему на плечо и сцепить руки в замок на груди. Переведя дыхание, обжигающим шёпотом у уха Хайтама, который предусмотрительно снял свои наушники, чтобы не упустить шорох, свидетельствующий о возвращении соседа, Кавех произнёс:             — А эти... Для тебя...             Взгляд опустился на упокоившиеся над прессом переплетённые пальцы. Несколько темнеющих синяков на запястьях, заусенцы, маленькие ссадины, слезший с ногтей слой прозрачного лака, царапины на предплечьях и грязные полосы между линий суставов — всё это свидетельствовало о том, что внезапная поездка выдалась на редкость тяжёлой.             — Хоть бы руки сначала помыл, — прыснул Хайтам и поёжился. Никакой неприязни он не испытывал, множественные ранки только вызывали беспокойство. Аль-Хайтам определённо был прав в своих ночных рассуждениях: Кавех определённо во что-то вляпался.             — Злюка, — с детской обидой протянул он и выпрямился. Согретый в объятьях, Хайтам неприятно поморщился, почувствовав отстранённость, и инстинктивно откинул голову и перехватил чужое запястье, постаравшись не надавить на ушибленное место.             — Не уходи...             Приняв эти слова как приглашение, Кавех обошёл кресло и приземлился на колени аль-Хайтама боком и устроившись ногами на подлокотнике.             — Почему цинсинь?             — Ты сам сказал, что они тебе нравятся?             — И ты запомнил такую мелочь?             — Знаешь, — Кавех потёрся носом о тёплую щёку, — ты нечасто говоришь о своих предпочтениях. Утыкаешься в книжки и мычишь, когда я что-то спрашиваю, это очень бесит, знаешь ли. Приходится цепляться за каждое сказанное тобою слово, а фильтровать душные монологи не так уж и просто. И насчёт ужина не кидаешь идей, тот луковый суп – самая яркая твоя инициатива!             Аль-Хайтам уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но Кавех прервал его попытку вставить слово:             — Да, я буду припоминать это до конца своих дней! — прикрикнул он. — Если бы ты провонял луком, я бы и от тебя нос воротил как от тухлого слайма!             — И много ты встречал тухлых слаймов?             — Пока ни одного, потому что мне очень повезло.             — Слаймы – это низшие формы жизни со слаборазвитым интеллектом, которые являются скоплением элементальной энергии, представляют собой сгусток шарообразной формы с некоторыми особенностями в зависимости от типа эле... — аль-Хайтам цитировал какую-то примитивную энциклопедию для искателей приключений, потому что более заумное точное определение не приветствуется людьми такого склада ума, как Кавех.             — Хорошо, хорошо, — прошипело в ответ, — я знаю одного тухлого слайма. Тебя. Но от тебя не воняет, и я несказанно этому рад!             — А от тебя клубникой пахнет... — выглядит скорее как смена темы, чем её продолжение, отметил для себя аль-Хайтам.             — Ещё бы, ты так меня этим клубничным печеньем откармливаешь, что я сам скоро в него превращусь, — Кавех расплылся в широкой улыбке и потянулся к чужому лицу, приобняв руками за шею.             Незамысловатый поцелуй без страстного пляса. Невесомое касание губами, чтобы обменяться ниточкой тепла. Его было достаточно, чтобы на сердце вновь приятным штилем утихло чувство беспокойства, и на его смену пришёл благословенный уют.             — Лжец, — аль-Хайтам облизнулся. — У тебя губы клубничным блеском намазаны, печенье тут не при чём.             — Но тебе ведь нравится? — игриво последовало в ответ.             — Не распробовал.             Наклонившись за новым поцелуем, Кавех потянулся рукой к чужой ладони, чтобы переплести пальцы, но болезненное "ой" в тишине неприятным напоминанием вылезло из-под вуали расцветающего наплыва нежности после тоскливой разлуки холодной ночью. Синяки на руках никуда не делись, и Хайтам как раз большим пальцем неосмотрительно надавил на один из них.             — Ты сам что ли по скалам лазил за этими цветами?             — Да, — в ответе не было ни капли сарказма.             — И ты заметно подготовился, раз намазал губы ягодным бальзамом, но не потрудился позаботиться о плачевных следах своей деятельности?             Кавех страдальчески вздохнул.                          — Мне пришлось ощутимо задержаться вчера из-за внеплановых правок, и попасть в Ли Юэ удалось ближе к вечеру. Как ты понимаешь, в такое время цветы уже не продают.             — То есть ты. Среди Ночи. Полез в горы ради букета? — раздражённо растягивая слова и повышая голос, пробасил Хайтам.             — Ну.... да? — Кавех сам удивился своему неуверенному тону.             Захотелось дать ему подзатыльник. Жертва однозначно не стоила того, можно было даже не производить расчётов, чтобы доказать это. Кавех непредсказуемый. И слишком чуткий. Настолько, что это вкупе с его сентиментальностью загоняет его самого в беды. Отзывчивый и бесконечно добрый красавчик с душой нараспашку и готовый в буквальном смысле покорять горы ради своей любви — чем не мечта для любого жаждущего сказочного романа сердца? В комментарии к подобным сказкам не было указано, что этот жизненно важный орган рискует однажды остановиться от излишнего героизма виновника. Хайтам пока выдерживал. Ключевое слово "пока".             — Иди на диван и жди меня, я за аптечкой, обработаем твоё безобразие, — скомандовал он и похлопал Кавеха по спине, подсказывая, что тому пора бы слезть.             — Всё, что именинник пожелает, — промурчал Кавех и спрыгнул с кресла, но тотчас же скрючился от подступившей в спину тянущей боли. Всё же от ускоренного курса скалолазания пострадали не только руки.             Через несколько минут, утыкаясь виском в спинку софы, он наблюдал за тем, как ловкие пальцы аккуратно оказывают "первую помощь" для истерзанных рук. Тёплое влажное полотенце, чтобы избавиться от следов земли, ватка с концентрированным антисептическим раствором, парочка тюбиков с заживляющими мазями и набор пластырей — этого набора было достаточно. Раны были множественными, но неглубокими, достаточно было обойтись базовой обработкой. Кавех решил не устраивать драму из-за того, что он хотел пластырь с котиком, а на него прилепили обычный белый: всё же о нём заботились в своей манере.             — Спасибо, — увлечённый делом, полушёпотом произнёс аль-Хайтам.             — За что?             — За цветы.             — Я знал, что тебе понравится! — снова эта улыбка. Нужно добавить в статью о пятнах, что необходимо учитывать не только их цвет, но и причину активных действий, потому что нынешнее состояние Кавеха можно было отметить как что-то между чёрными, белыми и коричневыми следами, если верить анализу из заметок.             — Но тебе нужно больше думать о себе, я тебе уже не один раз говорил это, — Кавеха отчитывали будто ребёнка. — В истории не задокументированы случаи смерти из-за недостаточно соответствующего первичным ожиданиям подарка на День рождения, так что глупо так рисковать ради... — аль-Хайтам хотел сказать слово "обычных", но эти цинсинь не были обычными. Они были дорогими. Самыми дорогими, которые он когда либо встречал. Их ценность отмерялась не морой, а тем трудом и вниманием, которое человек вложил в этот на первый взгляд несущественный презент. —... цветов. — закончил он.             — Я ради тебя!             — Но я беспокоился! — глупо было это отрицать, особенно когда их диалог перешёл на крик.             — Я знаю! — раздражённо огрызнулся Кавех. — Но мне хотелось... ну... знаешь... — его голос начал затихать. — Так проявить свою любовь к тебе.             — Не такой ценой.             — Ты невыносим!             — А ты утомителен. Я и без того не выспался, а ты заставляешь меня тратить энергию на то, чтобы доказывать тебе, что мои беспокойства не беспочвенны.             Кавех промолчал. Только немного вздрогнул, когда чужая голова бесцеремонно разместилась на его коленях.             — Но да, Кави, я тоже тебя очень люблю.             — И я тебя.             Аль-Хайтам прикрыл глаза. В голове всё начало плыть, и последствия бессонной ночи проявили себя, как только в голове перестало стучать от недовольства. Всё снова начало казаться размеренным, но головная боль явно хотела его добить.             — Положи мне руку на лоб. У тебя всегда ледяные конечности, а холод — это то, чего мой мозг требует прямо сейчас, чтобы не вскипеть.             — Знаешь, говорят, что у людей с холодными руками горячее сердце, — усмехнулся Кавех, прикладывая тыльную сторону ладони к голове Хайтама.             — Полагаю, они правы. Я посплю немного.             В ответ прозвучало только тихое "угу", и аль-Хайтам словно уставшее дитя после длительной прогулки провалился в сон после того, как прошептал:             — Спой мне что-нибудь. Только без слов, иначе будешь фальшивить.             Под мелодичное мычание он уже искал свои новые сны, к которым всё ещё не успел привыкнуть с тех пор, как система Акаши канула в небытие вместе со старым правлением Академии.

***

      Припухшие веки после мирной сладкой дрёмы распахнулись слегка лениво, и перед глазами замылено начал проявляться нависающий над лицом аль-Хайтама силуэт. Зрачки наотрез отказывались фокусироваться на объекте, и он, похлопав ресницами, вновь погрузился в темноту, концентрируясь на ощущениях и пытаясь анализировать происходящее через тактильные сигналы.             Чужая прохладная ладонь, предположительно левая, покоилась на лбу, в то время как другая осторожными мягкими движениями поглаживала его волосы, пропускала пряди через пальцы и невесомо заправляла одну из них за ухо. Кавех расплылся в по-глупому влюблённой улыбке и зачесал чёлку аль-Хайтама назад. Рельеф свежего пластыря на руке, который немного задел бровь, заставил поморщиться.             — Проснулся? — благосклонным шёпотом произнёс Кавех, настолько осторожным и тихим, что он бы не смог потревожить даже самый чуткий сон.             Аль-Хайтам не помнит, что ему снилось. Никогда не помнил, даже в детстве. Яркие картинки по ночам часто затмевали его сознание, но с появлением рассветных лучей они растворялись вместе с мглой ночного неба и оставались в голове туманом ощущения от остатков воспоминания. Чувства сохранялись, но вот сама картина растворялась в бесконечном пространстве, не давая ни намёка о своём возвращении.             Сегодня это было что-то тёплое. Домашнее и согревающее ароматным паром, как вкусный чай холодной зимой после рабочего дня. Или как горячая ванна с молоком и цветочными добавками с лепестками, которую любит принимать Кавех по выходным и отмокать там по несколько часов, пока вода окончательно не остынет, и размокшее тело не выползет на кухню в одном полотенце, чтобы удовлетворить себя дозой сладкого и поковылять, заплетаясь в ногах из-за головокружения, являющегося последствием долгого нахождения в пыточной паровой бане (Хайтам называл подобные водные процедуры только так: он не понимал, как человек добровольно захочет выдерживать столь высокие температуры), в спальню, растечься лужей на кровати и укрыться тяжёлым одеялом.             Улыбка Кавеха была такой же. Убаюкивающая и обволакивающая запахом солнца, дурманящая сладкой бархатностью и искренней любовью. Настолько неподдельной, что сердце начинало сжиматься. Как же ему повезло.             Повезло, что Кавех одаривает его этим выражением лица почти каждое утро, когда аль-Хайтам устало потирал глаза после пробуждения. Что говорит именно ему "Люблю тебя" перед сном, прежде чем закутаться в плед и монотонно засопеть. Для него он собирает обед на работу, но частенько забывает про себя. И ему дарит собственноручно собранный букет цинсинь.             — Тебе не тяжело? — таким же тихим шёпотом спросил Хайтам, боясь потревожить тишину и умиротворённость в комнате. Солнце через приоткрытую створку окна пробиралось в комнату и оседало на письменном столе рядом с вазой, бликуя в одиночных капельках воды, стекающих с пахнущих свежестью лепестков, крупинки пыли, столь сильно выраженные на солнечном свету, ленивым танцем кружили по воздуху и оседали на дереве, а с улицы в помещение не доходило ни единого суетливого гула бродящих по улицам города прохожих.             — Нисколько, — ответил Кавех и наклонил голову набок. Один золотой локон, заправленный за ухо, упал на лицо аль-Хайтама и щекотал ему щёку. Сколько он проспал здесь, на диване, в коленях ласково охраняющего его сон дорогого человека? Хайтам не успел взглянуть на часы перед тем, как погрузиться в дрёму, оставалось надеяться на то, что за это время в ногах Кавеха не нарушился кровоток, потому что он со стопроцентной вероятностью практически не двигался. Сквозь сон аль-Хайтам ощущал только невесомые нежные поглаживания и простую знакомую мелодию, которую Кавех мурлыкал себе под нос.             Приподнявшись на локте, аль-Хайтам потянулся к чужому лицу, чтобы убрать надоедливую прядь, которая очень напористо пыталась заставить его чихнуть. Приблизился и, не сдержавшись, прильнул к соблазнительным влажным губам.             Лицо Кавеха тотчас покрылось обворожительным девичьим румянцем, а мечтательные глаза засветились игривыми искорками. Сахарный привкус на языке отозвался нотками экстаза от прикосновения им к уголку рта перед тем, как вытянуть одобрительный полустон и затеряться в глубоком неторопливом поцелуе.             Кавех робкий. Стеснительный. Аль-Хайтаму доставляет удовольствие ощущать, как от спектра ярких чувств и всепоглощающей нежности его скромность в любовных делах покрывается трещинами, и он переступает через себя, чтобы сказать именно те слова, не потупить взгляд, не сбежать под возмущённые возгласы о том, что это слишком. Когда Кавех действительно хотел показать свои чувства — он всем сердцем старался донести это до объекта своей любви.             Кавех определённо любил его. Именно так, как изнеженная в глубинах душа Хайтама того требовала, но никогда не завывала одинокой ночью в подушку и не скребла по груди, пока ей не преподнесли подарок судьбы. Она сама не верила в то, что способна предаваться подобным смятённым мечтам. Кавех показывал, что может.             Может, потому он не засуетился и даже не разорвал ниточку слюны, когда Хайтам снова устроился на его коленях. Он немигающим взглядом гипнотизировал вытесненные расширенными от эйфории зрачками скорее-всего-но-непонятно голубые радужки.             — У тебя красивые глаза, ты это знаешь? — восхищённо протараторил Кавех, проглатывая последнее слово от опьяняюще нежного движения большого пальца по его нижней губе.                          — Спасибо за комплимент? — аль-Хайтам отзеркалил тон вопросительной фразы.             — Но они странные ,— притворный вздох со смешком, — кажутся бирюзовыми, но если присмотреться поближе, сразу видно ромбовидное пятно, вытекающее из зрачка, будто бы они у тебя карие.             — Ты слышал что-то о кольцевой гетерохромии? — Хайтам вопросительно вскинул бровь.             — Что-то припоминаю, — задумчиво пронеслось в ответ.             — Не похоже на то, — беззлобно ухмыльнулся аль-Хайтам. — Но так уж и быть, я тебе напомню.             Он гордо вскинул подбородок и прокашлялся.             — Итак, само понятие гетерохромии подразумевает различный цвет радужной оболочки правого и левого глаза или разная окраска различных участков радужной оболочки одного глаза. Является результатом относительного избытка или недостатка меланина. При кольцевой гетерохромии оба глаза имеют одинаковый цвет, но либо один из них, либо оба имеют зону в виде кольца, окрашеннего в другой цвет.             — То есть по сути твои глаза содержат оба цвета, но если бы не эта — Кавех пальцами изобразил кавычки — кольцевая гетерохромия, то они бы просто могли быть разными, т.е. это могло отразиться только на одной радужке и полностью.             Аль-Хайтам утвердительно закивал и скрестил руки на груди.             — Рад был просветить твой недалёкий ум.             — Кончай уже с этим, — Кавех закатил глаза.             — Но я могу похвалить твою внимательность к деталям, так уж и быть.             — Всё верно, меня нужно очень ценить, — он показательно надул щёки. — Я мастер мелочей не только в делах, касающихся красивых цветов.             Самодовольство слетело с выражения лица аль-Хайтама.                    — Ты ведь не отдыхал с дороги, верно? Только тут со мной сидел.             — Не в первый раз, я в норме, — Кавех игриво пораскачивался, показывая свой жизнерадостный настрой.                          — Кстати, о цветах... Вались в спальню, покажу тебе кое-что, — прозвучало чересчур загадочно, словно это было приглашением в подвал с продолжением в виде пыточной камеры, поводка с шипами и тяжёлых оков.             — Если хочешь заставить меня пропасть в горе подушек до следующего дня, у тебя ничего не выйдет, мы даже не праздновали, чтобы заканчивать эти сутки так уныло!             — Я встречал в Ли Юэ снотворное из различных диковинок тех мест, но не нашёл там снотворного из цинсинь, так что со сном это никак не связано. Пойдём.             Не дожидаясь ответа, аль-Хайтам потянулся и поднялся с мягкого дивана. В голове немного помутнилось, но он продолжал твёрдо стоять на ногах – несколько часов отдыха были как нельзя кстати – и устремился в сторону двери. Он знал, что Кавех пойдёт за ним. Может, пробурчит что-то о занудстве, но его интерес очень легко подкупить. Кавех любил сюрпризы. Если они, конечно, были приятными. По крайней мере, Хайтам надеялся, что ему понравится идея.             Собственнически развалившись на большой кровати, Кавех молча уселся с ногами в ожидании. Рядом с его лицом повертели баночку с прозрачной жидкостью, которую только что достали из тумбы. Он припоминал её — та самая неприметная склянка с той командировки, после которой у Кавеха появился новый брелок.             — Это массажное масло?             — Верно подметил, сегодня твоя наблюдательность просто на уровне, — прыснул Хайтам. Кавех повёл плечами и выгнулся.             — Хочешь помочь моей больной спине? — наигранным страданием протянул он.             — Могу посодействовать.             Глаза Кавеха округлились от удивления. Звучит слишком равнодушно, чтобы это было шуткой. Эмоциональный диапазон аль-Хайтама, конечно, и без того был скуден, но в нём тоже прослеживались сигнальчики: не только Кавех был читаем. Особенно когда на голове не было массивных наушников — Хайтам начинал краснеть с ушей, поэтому они всегда выдавали его прогрессирующее с начала их отношений смущение.                          — Хэй, это ведь твой день рождения, незачем оказывать мне подобную услугу сегодня, — неуверенно протянул Кавех и натянул на себя улыбку, которая больше была похожа на оскал.             — Считай это моей благодарностью за твой знак внимания.             — Если бы ты чаще подмечал то, что я делаю, цены бы тебе не было.             — Сказал бы о тебе то же самое, если бы ты не раздражал своей шумной сгорбленной работой в полутёмках, которой не рады ни я, ни твой позвоночник, и я могу посодействовать облегчить только второе.             — Ладно, — почти нараспев сказал Кавех и повернулся в сторону Хайтама, который так и остался стоять сзади него у кровати, словно прирос к этому месту. — Скажешь, что мне нужно делать?             — Тебе? Просто расслабиться, если ты про ближайшее. Заняться здоровьем, если про общее. Я не специалист мануальных техник, так что могу просто немного размять твою спину, чтобы стало чуточку легче. Не думай, что я не вижу, как ты постоянно кряхтишь от неудобного положения из-за того, что твой позвоночник снова ноет.             Опять Кавеха отчитывали. Но он готов был потерпеть, если за этим последует приятная процедура.             — Снимай рубашку, — скомандовал Аль-Хайтам и с характерным звуком вытащил пробку из бутылька. Перчатки давно валялись в деревянном ящике.             Кавех подтянулся и, не расстёгивая пуговиц, стянул верх через голову. Несколько пуговиц оторвалось и полетело на пол, но заботиться об этом не было смысла: это одна из тех рубашек, которые полетят в мусорку из-за концентрированного сока со стеблей цинсинь, запачкавшего рукава и воротник. Первое было логичным, но каким образом можно было измазать эту часть, Хайтам не мог представить. Точнее, в голове всплывала только одна картина: как Кавех обеими руками цепляется за выступы скалы и держит растерзанный букет зубами. Поразительное сходство с горным козлом, надо отметить.             Хайтам устроился за спиной Кавеха в позе лотоса, в то время как "пациент" сел ближе к краю кровати и свесил ноги, дрыгая ими в такт.             Поглаживающие невесомые движения тёплых рук моментально заставили забыть о напряжении. Кавех плавился в умелых руках, а Хайтам действительно много чего умел. Хватающий знания из книг словно воздух, он напитывал себя теорией во всех областях: будь то история изучения древнейшего языка мира или пособие по мануальной терапии, которую он уничтожил за один вечер на досуге. Получать знания из книг было для него почти наркотиком, оттого он мог взяться даже за незамысловатую литературу в те дни, когда было особенно лениво искать что-то достойное внимания исследователя. А в случае с курсом массажа была ещё одна причина. А с теорией практика становится проще.             — У тебя одна лопатка, кстати, выше другой, из-за неправильного сидения, — в ответ на это послышалось возмущённое пыхтение.             Быстро на смену лёгким движениям пришли более уверенные, но всё ещё мягкие и щадящие, согревающие кожу и блуждающие по всей спине от обнажённых плеч до поясницы, очерчивающие каждый открытый участок и нарастающие по силе. Проводя ладонями под лопатками, аль-Хайтам надавил подушечками средних пальцев в движении и выгнул фаланги, что вызвало облегчённый вздох. Кавех тут же по-кошачьи выгнулся и повернул головой в сторону, уткнувшись подбородком в плечо и расплываясь в хитрой улыбке.             — Сиди ровно, — практически прохрипел Хайтам.             — Как скажешь, — Кавех вернулся в прежнее положение.             Его мягкие волосы сползли с плеч на спину. Запустив в них пальцы, аль-Хайтам наклонил голову Кавеха вперёд. Открылся соблазнительный доступ к выпирающим позвонкам в шейном отделе. Свободная рука прошлась по ним под аккомпанемент довольного мычание, которое прервалось сдержанным стоном, когда Кавех почувствовал горячее дыхание на загривке и чересчур сильную хватку у затылка. Сердце тут же начало колотиться как бешеное.             — Это ведь не будет обычный массаж, верно? — неуверенно-приглашающим шёпотом спросил Кавех.             — Догадливый.             Удовлетворённый выдох раздался в комнате, когда влажный язык прошёлся по шее. Контрастно прохладное массажное масло выдавило из него несдержанный стон, который разрядом возбуждения через точки соприкосновения с кожей дошёл и до Хайтама. Терпкий запах нектара цинсинь ударил в нос, а горячие хаотичные движения начали растирать содержимое бутылочки по тёплой спине. Глубокие, более медленные движения начали проходить по рельефу спины: каждая выпирающая косточка, впадина на пояснице, осторожные растирания плеч рёбрами рук — каждое это действие вызывало обжигающую волну мурашек, которая достигала шеи и оседала на ушах. Обминаемое тело горело под натиском уверенных мускулистых рук, и Кавех еле сдержался, чтобы не взвизгнуть от мысли о том, что ещё эти руки способны с ним сделать сегодня. Контакт кожи о кожу с добавлением мягкой субстанции зарядами удовольствия перетекал к паху, и когда по каждому позвонку с нажимом прошлись большие пальцы, а острые зубы впились в нежную шею, Кавех был готов поклясться, что даже продирающий насквозь стыд не стал бы препятствием для того, чтобы запустить руку в кажущиеся тесными штаны и расправиться с тянущей эрекцией самым зверино-хаотичным образом. Каждая клеточка тела хотела, нет, умоляла догореть в этом огне и насладиться пиком похотливого блаженства. Бёдра тряслись, а руки сминали влажную от стекающего пота и нескольких капель массажного масла простынь, губы были истерзаны собственными зубами, в паху распирало узлом возбуждения.             — Хайтам, пожалуйста! — вскрикнул Кавех, захлёбываясь собственным стоном.             — Твоей спине легче? — игриво прошептал Хайтам в ухо и прикусил налившуюся кровью мочку.             — Да-да, всё хорошо, поэтому пожалуйста...             — Чего ты хочешь? Скажи мне.             Аль-Хайтам испытывал его на прочность самым наглым образом. Заставлял ломаться ещё сильнее под приказным тоном, выдавливанием грязных желаний и преклонением перед смущающей искренностью. Кавех взвыл и откинулся на чужое плечо, пачкая тяжело вздымающуюся грудь Хайтама невпитавшимся маслом.              — Ты серьёзно хочешь, чтобы я произнёс это вслух? — Кавех ёрзал по кровати в попытке успокоить жжение, прошибающее всё его тело насквозь. — Мерзкий манипулятор!             Мышцы пресса инстинктивно напряглись, когда руки Хайтама переместились на талию. Пачкая живот влажным цветочным концентратом, они прошлись над пупком до покрасневших и затвердевших от возбуждения сосков и сжали их, массажными движениями втирая масло и провокационно царапая ухоженными ногтями.             — Ты слишком жесток, — заскулил Кавех и схватился за чужие запястья.             Чего Кавех хотел сейчас больше всего? Провалиться под землю прямо в ад и заживо свариться в котле для грешников, потому что это казалось ему меньшей пыткой, чем под напористыми ласками произнести эти слова. Почувствовать эти мощные руки на своём члене — всё, о чём он мог сейчас думать. Произнести это в голове было достаточно, чтобы ещё одна терзающая волна возбуждения током прошлась по промежности. Хайтам устроился поудобнее, вытягивая ноги с обеих сторон от подрагивающих коленей Кавеха. В этом учёном действительно не было ни капли милосердия?             Это казалось чересчур унизительным. Растерзанный собственным развратным влечением, он отчаянно потянулся к штанам, чтобы с позором избавиться от своей единственной проблемой помимо сидящего сзади него чертовски горячего монстра. Получив шлепок по ладони, он зашипел и одёрнулся.             — Занесёшь инфекцию в свои нежные поцарапанные ручки, если будешь работать с подобными жидкостями. — звучит как отговорка, отметил для себя Кавех.             — С каких пор ты решаешь, что и как я должен и не должен трогать? — угрожающе-раздражённый тон к концу предложения перетёк в зажатую плаксивость, потому что левая рука вернулась к набухшему соску и сжала его с новой силой.             — Ты сам намекаешь на то, что поскольку сегодня мой праздник, моё мнение имеет наибольший вес.             — Хочешь, чтобы я побыл твоим послушным подарочком?             — Хочу, — Хайтам прильнул ближе.             Кавех не знает, где этот человек смог впитать в своё поведение столько развратности. Он почти никогда не появлялся в Академии, не засматривался на молодых девчонок (и парней, их тоже необходимо брать в учёт в связи со сложившейся ситуацией), не заседал ночами в тавернах с развязной атмосферой, заманивающей на однодневную интрижку. Будто он всю жизнь только и делал, что надрачивал, не отлипая от книжек, и оставалось надеяться на то, что подобные процедуры он выполнял только с литературой из его личных запасов, а не довольствовался при этом библиотечной литературой. Или хотя бы не пачкал её.             — Хорошо.             — Вот и умничка.             Похвала и последующий поцелуй в ухо заставили остатки рационального сознания раствориться где-то в расслабленном позвоночнике и жжённым сахаром осесть на языке.             — Прикоснись к моему члену, Хайтам.             Кавех не видел его лица, но затылком почувствовал плотоядную усмешку. Одна рука аль-Хайтама с силой сжала чужое бедро, а вторая расположилась над возбуждённым узлом нервов.             — Тогда за это отвечаю только я. Ты к себе не прикасаешься. Возражения не принимаются.             От низкого властного голоса внизу будто скрутилась пружина. Успокаивающее "Чшш" последовало за безуспешной попыткой Кавеха придвинуться эрекцией ближе: Хайтам тут же отдалился, показывая, что он будет диктовать правила. Кавех как-нибудь отомстит ему, в следующий раз. Тяжёлое дыхание било по грудной клетке, обкусанные губы пересохли, а бедро саднило – позже на нём обязательно проявятся следы синяков. Ладонь с неё переместилась на с трудом хватающее воздух горло, и как только на освободившейся от ткани член, из которого сочилась прозрачная смазка, вылились остатки массажного масла, рука Хайтама под кадыком почувствовала вибрацию протяжного стона.             Влажный всхлип и дрожащее "Пожалуйста" растворились в следующем стоне, который он выдавил из Кавеха, когда кольцо из пальцев прошлось по всему стволу, распределяя вязкую жидкость. Удовольствие от первой желанной ласки смешалось со скребущим в промежности ощущением разочарования — этого было чертовски мало.             Рука задержалась у основания и сжала член чуть сильнее, а затем в том же темпе повторила движение снизу вверх, разжимая пальцы не доходя до головки. Жалостливый скулёж от тянущих дразнящих движений звоном засел в ушах. К возбуждённой плоти хотелось потянуться холодной рукой, но одёрнул себя и вцепился в согнутые колени Хайтама. Тот поморщился, но в качестве похвалы за послушание оставил на левом плече кроткий поцелуй.             Кавеху хотелось разрыдаться от выбранного темпа. Он был похож на тихое море — неторопливый прилив, щекочущий пальцы на ногах тёплой пеной, ленивый отлив и так из раза в раз. Цунами настигнет их волну нескоро, приближающегося шторма было не слышно за вытесняющими воздух в лёгких стонами и дрожащими мольбами.

            "Пожалуйста" "Я умоляю, выше" "Это не приказ, прошу тебя"

            Такого Кавеха аль-Хайтам просто обожал. Не теми высокими чувствами, которые он испытывал, когда ему приходилось терпеть очередную выходку со словами "Я всё равно люблю его", не сияющим восхищением его красоты, как тогда, когда он лучезарно улыбается. Звенящая похоть. Терзающая и выводящая их обоих. Сладостное мучение, жажда, от которой невозможно было избавиться, не высосав каждую каплю энергии. Тающий в уничтожающем удовольствии Кавех в его руках был самым красивым.             Нарастающее удовольствие почти сорвалось экстазом, когда два пальца огладили возбуждённую головку. Влажно, жарко и стыдно — всё, что кружилось в голове Кавеха. Ловкие пальцы ритмично двигались по его члену, наращивая темп и замедляясь, чтобы уделить внимание самым чувствительным точкам.             — Хайтам!             — Пока рано.             — Нет, подожди, я не про это.             Рука полностью остановилась и опустилась на бедро, размазывая масло по внутренней его стороне.             — Что-то не так? — беспокойство отразилось в надломившемся голосе.             — Я хочу видеть твоё лицо.             Осторожно двумя руками аль-Хайтам приподнял обмякшее тело Кавеха. Тот сразу же ухватился за его плечи, сохраняя равновесие. Поёрзав и устроившись ногами поудобнее, он уселся на коленях.             — Так будет лучше?             — Д..Да, спасибо.             Одиночные выбившиеся золотые пряди прилипли к лицу, щёки неприятно обдавала прохлада у невысохших дорожек слёз, а ногти вцепились в чужую кожу. У красного цвета будто не было предела его чистого концентрированного оттенка, иначе Кавех бы не покраснел ещё сильнее. Он увидел, насколько Хайтам тоже возбуждён. В горле запершило, а глаза забегали по углам комнаты, чтобы не фокусироваться на налившимся кровью членом перед ним.             — Кави — звучало так ласково, что тот готов был растаять окончательно до состояния жидкого следа от чахлого дендро слайма — ты хочешь кончить?             — Пожалуйста... — голос содрогался на высоких нотках.             Хайтам прижался сильнее и схватил рукой оба члена и неторопливо на пробу провёл по всей длине и задержавшись на головке. Свободная ладонь зарылась в волосы Кавеха и притянула его для поцелуя — извиняющегося и ленивого, силы были уже на исходе. Он был уже чертовски близок.             — Потерпи немного — прошептал аль-Хайтам, оставив багровый засос под ключицей и оглаживая сочащуюся смазкой плоть.             Движения запястьем и непроизвольные толчки бёдрами, царапанье напряжённых мускул груди и мокрые шлёпающие звуки — всё это превратилось в хаотичную симфонию, аккомпанирующую под раздирающие стоны двух голосов.             — Хайтам, пожалуйста, смотри на меня. Своими... — голос дрожал, а дыхание сбивалось от быстрого темпа. —... Ах, красивыми глазами. Смотри только на меня. Я люблю тебя. Люблю тебя. Очень тебя люблю. Больше всего на свете.             Эти слова вылетали изо рта Кавеха вместе с горловыми звуками удовольствия, пока желанная разрядка не настигла его. Тело стало ватным и свалилось на ещё держащуюся крепкую фигуру, всхлипы высшего блаженства наполнили комнату, а попытки унять дрожь и восстановить дыхание не могли закончиться ничем прогрессивным в ближайшие несколько минут. Тянущее возбуждение излилось фейерверком чувств, а в глазах потемнело от продолжения быстрых фрикций. Спустя ещё несколько толчков аль-Хайтам излился на живот, смешивая эякулят обоих со смазкой и массажным маслом.

Экстракт цинсинь явно держался достойно.

            На кровати было достаточно места для обоих, но два разгорячённых тела лежали вплотную друг к другу.             — Эй, Кави, — аль-Хайтам потянулся, чтобы поймать ладонь Кавеха и переплести их пальцы. — Я люблю тебя.             Ленивое положительное "Мгм" прозвучало в ответ и гримасой возмущения отразилось на покрасневшем лице аль-Хайтама.             — Что? — непонимающе протянул Кавех. — Я кричал о своей любви к тебе не позже десяти минут назад, мне полагается немного отдохнуть от этого.             Хайтам сверлил его пронзительным взглядом, от которого к горлу подступил ком.             — Ладно-ладно, принцесска, — Кавех поднялся на локте и, нависнув сверху, чмокнул аль-Хайтама в нос. — Я тебя тоже очень люблю. Даже когда ты такой жестокий.             — Но тебе ведь понравилось, даже не спорь, — удовлетворённо отчеканил Хайтам.             — Не спорю. Но, полагаю, теперь моя очередь обрабатывать чужие раны? — взгляд упал на расцарапанные грудь и плечи.             — Сам справлюсь, спасибо за беспокойство.             — Какая неприступная неженка, аж тошнит! — Кавех показал язык. — Но я слишком устал, чтобы настаивать, тебе сегодня повезло.             — Мне правда повезло.             Аль-Хайтам расплылся в ласковой благодарной улыбке и сжал пальцы рук сильнее.             — Слушай, Кави, у тебя есть знакомые хорошие флористы?             — Знаю парочку, а для чего тебе? — негодующе спросил Кавех.             — Давай посадим дома цинсинь. Теперь эти цветы точно станут моими самыми любимыми.             — После меня, конечно же? — ребяческим голосом прыснул Кавех.             — Ты не цветок. Но да. Только после тебя.