«Ведь чудо всегда ждёт нас где-то рядом с отчаянием.»
— Э. М. Ремарк, «Время жить и время умирать»
Когда война началась, Саше было шестнадцать. Он почему-то не помнит ни тот день, ни предыдущий, вовсе. Просто обычные двадцать четыре часа жизни, обычный вечер; как всегда, тонкий плед, укутывающий ноги, — в Ленинграде даже летними ночами нельзя спать без чего-нибудь, чем можно накрыться, слишком холодно — безмятежный сон. Пожалуй, единственное, что он помнит достаточно чётко — это сновидение той ночи. Саше снилось, что он лежит на траве, ощущая спиной твёрдую землю, и всего лишь смотрит на небо. Голубое небо с редкими перистыми облачками. Его лица касался ветер с запада, глаза невольно прикрывались в блаженстве. Было хорошо, умиротворённо, он чувствовал себя в безопасности. А на следующее утро началась война. Нас-то-я-ща-я. Хаос, непонимание, обманчивое ощущение, что Ленинград далеко от Германии, да и иллюзия того, что только что ведь закончилась советско-финская — как же они все были глупы! Позже в город пришли мор и голод, осенью отец отправился на фронт, где умер уже в октябре. Повестка пришла лишь к Новому году, оповестив, как гром среди ясного неба, семью, поредевшую на одного человека. Сразу стало как-то пусто в душе, но Саша даже не знал, что то было лишь началом. В середине января, девятнадцатого числа, от болезни умирает мать. Он остаётся один, с бабушкой, которая явно проживёт совсем недолго. Саше больно видеть, как она всё больше и больше угасает с каждым днём: последний, кто у него остался. На фронт его не пускают. Мал ещё, говорят, да и здоровье совсем хилое. Понимают, что умрёт самым первым именно он, и жалеют. Саше жалость не нужна, он устраивается на работу в завод, до которого идти два часа пешком от дома в одну сторону, и работает-работает-работает до полного изнеможения, чтобы продержаться как можно дольше, но ходить с каждым разом становится всё тяжелее, путь лишь дольше и дольше становится. Он падает и поднимается на ноги вновь, чувствуя, как с каждым днём жизнь теряет былые краски, превращаясь в слякотную серость. Мерзость. Однажды Саша преодолевает огромное расстояние, скрываясь от сумасшедшего, гонявшегося за ним с топором в руках. До сих пор помнит, как ноги гудели, как колотилось сердце после пробеганного, как было страшно за свою никчёмную жизнь. Как жить хотелось в ту минуту. Оторвавшись от преследования, он закрывает лицо руками, с ужасом думая о том, как за несколько месяцев до войны читал «Преступление и наказание». А потом он заболевает. Сначала лишь простуда, — спать с вечно заложенным носом безумно тяжело, но усталость настолько велика, что приходится засыпать и так, чтобы каждые полчаса просыпаться от ощущения, что вот-вот задохнёшься — потом к ней добавляется кашель. Саша с ужасом понимает: такими темпами ему недолго осталось. Саше шестнадцать. И он очень сильно боится умереть. Сил с каждым днём остаётся всё меньше, здоровье ухудшается, а затем у него, вспыхнув, словно фонарь на тёмной улице, появляется надежда. Бабушка говорит, что его смогут эвакуировать вместе с другими, что она отдала фамильные драгоценности, хранившиеся у них ещё с начала девятнадцатого века, поэтому Сашу точно возьмут и вывезут за пределы города. Саша испытывает смешанные чувства. С одной стороны, не хочется покидать родной город, место, где он может быть полезным; прежде всего не хочется оставлять бабушку одной. Но с другой, он, в очередной раз заходясь в приступе кашля, понимает, что это его единственный шанс на спасение. Лучше так, чем если бы его не было вовсе. Он заставляет себя пройтись по дому прежде, чем покинуть его. Заглянуть во все комнаты большой, роскошной квартиры на Мойке, принадлежащей когда-то богатому дворянскому роду, кроме той, в которой раньше жили родители. Потому что знает, что увидит там труп матери, прикрытый ободранный дерюгой и уже постепенно начавшийся разлагаться. Труп будет лежать там до последнего, до тех пор, пока странный запах не начнёт доходить до соседей, чтобы можно было получать карточки на её имя как можно дольше. Остальные комнаты обходит все, особенно долго оставаясь в своей. Здесь он провёл детство. Здесь учился французскому, как истинный потомственный дворянин, здесь отец учил его мастерить макеты кораблей. Здесь всё было счастливо и беззаботно. Сейчас же комната освещена лишь серым светом, исходящим из окна, словно бы тут уже никто давно не живёт. Труднее всего прощаться с бабушкой. Саша не глупый, прекрасно понимает, что эта их встреча, — последняя, оттого и гораздо тяжелее говорить какие-то напутственные слова. — Я надеюсь, что ты проживёшь долгую и счастливую жизнь, Саша, — шепчет она, обняв внука за шею; не может сдерживать слёз, катящихся одна за другой по сморщенной, словно запечённое яблоко, коже. — Ты заслуживаешь этого. — Спасибо, — он улыбается напоследок, практически сразу сгибаясь пополам в приступе кашля. Ещё совсем чуть-чуть — и, кажется, лёгкие выплюнет. Тяжелее всего говорить «Прощай». Но добираться до места, где проходит погрузка в автомобили, на удивление, легко. Саше кажется, что стоит только туда сесть и покинуть черту города, он освободится из клетки. На деле же только кажется. Он боится дышать всю поездку. В середине пути ему окончательно становится плохо, одолевает раздирающий горло кашель, но Саша сдерживает его изо всех сил. Чёрт возьми, почему так тяжело сделать полноценный вдох ртом? Саша знает, что очень много машин с людьми, которых нужно эвакуировать, затонуло в Ладожском озере. Какого же его удивление, когда с ними за всю поездку не происходит ровным счётом ничего. Впервые за последние полгода удача поворачивается к нему лицом. Как только водитель объявляет, что они благополучно переправились, среди спасшихся проходится громкий шепоток. Саша прекрасно видит, как в глазах сидящих рядом людей появляется признак надежды. Стоит только машине добраться до пункта назначения, эвакуированных сажают в поезд, отходящий от небольшой станции. Здесь много людей, не только из этой машины; Саше хотелось бы узнать, где они и куда поедут, но он не в силах вымолвить не слово. Горло обжигает пламенем, ноги двигаются с трудом. Он забивается в угол, кутаясь в шарф, который несколько лет назад собственноручно вязала бабушка, всё же понимая, что у окон находиться будет не безопасно. Если произойдёт обстрел, все осколки полетят в лица тем, кто сидит у окон. Смерть будет больнее, чем могла бы быть, а Саша всё ещё хочет если умереть, то как можно безболезненнее. Он слишком сильно цепляется за свою жизнь, не зная, зачем это делает. Постепенно Саша погружается в сон. Нездоровый, невыносимо болезненный. Его трясёт, как в лихорадке, а ещё ему очень холодно, несмотря на духоту, стоящую в вагоне. Последнее, что он запоминает — кто-то грязно выругивается, стоит только кому-то другому наступить ему на ногу. А потом — лишь темнота… Он просыпается в незнакомом помещении на узкой кровати с металлическим изголовьем. Несмотря на то, что на нём нет ничего, кроме рубашки и брюк, по лицу стекает холодный пот, мокрые волосы ко лбу прилипли. Саша пытается собраться с мыслями и сесть, но у него с трудом получается опереться на локоть. Он оглядывается. Точно ни разу здесь не был. Стены голые совершенно, вокруг такие же кровати, на которых лежат люди. В ту же секунду мир наполняют звуки. Одни бормочут во сне, другие — разговаривают сами с собой. Кто-то стонет от боли. У большинства перевязаны конечности или другие части тела. Значит, больница. Саша вздыхает с облегчением, откидываясь спиной на простынь и комкая её левой рукой. Живой. Целый и практически невредимый. Он лежит так какое-то время, не в силах поверить своему счастью. Спустя несколько минут дверь на другом конце комнаты открывается и кто-то входит. Судя по звукам ходьбы, походка твёрдая. Значит, человек здоров. Скорее всего, врач. Саша с трудом поворачивает голову, увидев чей-то силуэт, изящно передвигающийся от койки к койке, бегло осматривающий пациентов и продолжающий двигаться дальше. Рассматривая его, Саша приходит к выводу, что он ещё совсем молодой, лет двадцати пяти на вид. Обычно в таком возрасте врачебная практика только-только начинается, но на плечах этого человека, очевидно, находится чуть ли не вся больница, поскольку бóльшую часть представителей его профессии сейчас на фронте. Саша так задумывается об этом, что не сразу замечает, как человек подходит к нему. — Dieu, vraiment? — бормочет он, а затем на ломанном русском произносит: — Вы меня слышите? — Je parle français, ne vous inquiétez pas, — торопливо отвечает Саша, чувствуя, как тяжело выговариваются слова. Лицо врача светлеет. Он с необычайной энергией в движениях садится на койку рядом с Сашей. — Ну наконец-то! Хоть один человек в этом месте понимает мой родной язык, — его голос звучит так счастливо, что Саша невольно улыбается; быстрая французская речь льётся потоком из уст врача. — Я рад, что вы очнулись. Позвольте представиться, Пьер Сенуа, ваш лечащий врач. Как вы себя чувствуете, месье?.. — Можно просто Александр, — хрипит он, ощущая, как тяжело произносить каждое слово. — Горло болит, и слабость в теле имеется. — Понятно. Давайте я проведу краткий осмотр. Пьер помогает ему очутиться в положении полусидя, оперевшись головой о подушку. Трогает тонкими и, на удивление, холодными пальцами, лёгкими, словно касания крыльев бабочки, движениями, его лоб, затем просит открыть рот, после щупает лимфатические узлы. Саше приятны касания, они словно лечат сами по себе, забирая боль. — Температура спала, — комментирует он свои действия, — но горло, конечно же, в ужасном состоянии. Я скажу, чтобы медсестра дала вам необходимые лекарства. Вы же у нас из Ленинграда? Саша лишь кивает головой. — Хорошо. Всё могло быть и хуже, — врач утешающе кладёт руку ему на плечо и встаёт. — Зайду к вам чуть позже, сейчас меня ждут пациенты. Спустя десять минут девушка, совсем ещё молоденькая, приносит Саше какую-то микстуру с отвратительным вкусом, от которой, впрочем, становится гораздо легче. Боль в горле несколько утихает и практически тут же Саша вновь проваливается в сон, ощущая бесконечную слабость. Перед тем, как окончательно потерять связь с действительностью, он вспоминает прикосновения холодных рук. Пьер кажется ему ангелом, спустившимся с небес. В последующую неделю выздоровления Саша лишь убеждается в этом. Их сближает в первую очередь то, что Саша является единственным в больнице человеком, понимающим русский и французский одновременно. Пьер пару раз просит помочь ему с письмами, когда Саше становится легче до такой степени, что он может разговаривать, не задыхаясь от приступов кашля или режущей боли в горле, а в благодарность поит его невероятно вкусным чаем. Пару раз проходят бомбёжки: тогда абсолютно всем приходится прятаться в подвале. Саша старается изо всех сил, оказывая помощь тем пациентам, кто не в силах самостоятельно добраться до туда. Чем больше Саша проводил времени в больнице, тем больше осознавал две вещи: во-первых, ему некуда идти. Он не знает этот не большой по своим размерам город, не знает никого, кто здесь находится, понятия не имеет о своих планах на будущее. И, во-вторых, ему нравится Пьер. Бесконечно сильно нравится. Если бы не бесконечные мысли о войне, Саша признался бы себе, что влюблён. Но из обоих ситуаций выход успешно находит сам Пьер, что в день перед выпиской Саши из больницы решает заглянуть к пациенту с очередной просьбой о переводе. Конечно же, он легко справляется. Наблюдает за тем, как врач благодарно улыбается. — Слушай, Саша, — заводит разговор Пьер; за неделю постоянного общения они успели притереться друг к другу и перейти на «ты», продолжая говорить исключительно по-французски, — а ты не хочешь остаться здесь, в больнице? У нас сейчас категорически не хватает рабочих рук, да и услуги переводчика и учителя русского мне бы не помешали. Я готов тебе обеспечить кров, пищу и небольшое, но жалование. Что скажешь? Замерев, Саша неверующе смотрит на него, не в силах понять, что предложение поступает от чистого сердца, а затем кивает несколько раз подряд. Остаться здесь, под наставническим крылом Пьера, к которому он так не равнодушен, быть полезным для людей, и при этом находиться с крышей над головой — разве в нынешних обстоятельствах существует расклад лучше подобного? — Да, — не задумываясь, отвечает он. — Я останусь, точно. — Это прекрасно, mon cher. Пьер целует его в щёку; Саша чувствует, как его лицо покрывается румянцем. Февраль заканчивается. Быстро проходит и март. Апрель. Май. Саша полностью привыкает к своей новой должности. Он помогает во всём, чем только можно. Уже научился менять повязки, зашивать некоторые раны, стал разбираться в лекарствах, находящихся в арсенале больницы. Каждый день к ним приходили и продолжают приходить новые люди, изуродованные войной морально и физически. Раньше Сашу тошнило от их вида. Теперь же он помогает персоналу за ними ухаживать, никак не реагируя на гниющую плоть и другие «прелести» человеческого организма. Это всё стоит тех минут, которые он проводит с Пьером по вечерам в комнатушке на самом верхнем этаже больницы, где живёт врач, за изучением русского языка. — Il s'avère, — начинает француз, дальнейшую речь произнося с картавым акцентом. — У меня есть один карандаш, два карандаша… — пауза. — Три карандаша, четыре карандаша, но пять… Пять карандаша? С большим трудом сдерживая смех, Саша объясняет, что на самом деле правильно говорить «Пять карандашей», а никак не иначе, но в чужой головушке эта информация никак не желает усваиваться. — Я никогда не выучу ваш язык, — обречённо произносит он по-французски, пряча голову в руках. — Вы, русские, невозможны. И зачем вам столько форм множественного числа? Саша не сдерживается и смеётся невыразимо громко. Его смех эхом отражается от серых стен больницы. Непривычный, никому не свойственный в моральном упадке. Но Саша продолжает смеяться, может быть, немного даже нервно, словно сумасшедший. Пьер — единственный, кто может вызвать его искреннюю улыбку с самого начала войны. Отсмеявшись, Саша смотрит на француза, недоумевающе глядящего на него своими синими глазами. — Что-то не так? — его лицо внезапно становится серьёзным, вся былая весёлость испаряется. — У тебя очень красивый смех, — отвечает Пьер, вставая со стула с хитрой ухмылкой. — А щекотки боишься? — Нет, — поспешно отрицает, но глаза и выражение лица выдают всё. — Нет-нет-нет, я не боюсь… Пьер обхватывает его поперёк рёбер и начинает щекотать. Саша пытается вырываться, шутя борясь с ним. Лишь смеётся задорно, а затем, оступившись, падает, утянув француза за собой. К счастью, оба приземляются на диван. Пьер перестаёт его мучать, уткнувшись носом в чужую шею. Сашу от этого жеста ведёт, и только спустя несколько секунд доходит: они в слишком опасной близости друг от друга. — Сашенька, — внезапно произносит Пьер, подняв голову; их губы находятся в нескольких сантиметрах друг от друга. — Можно тебя поцеловать? — Можно, — выдаёт он, даже не задумавшись, прямо как в тот раз, когда ему предложили остаться в больнице. — Тебе можно всё. До войны Саша не представлял свой первый поцелуй, потому что не было повода. После войны повода не представлялось тем более. Но он уверен, что если бы и представлял, то это ни в коем случае даже отдалённо не было бы похоже на то, что происходит на самом деле: на узком диване, — единственным местом, где можно лечь, в комнате — в небольшой коморке в больнице, когда партнёр является французом, причём мужчиной, к тому же старше лет на десять. Пьер целуется нежно, легонько прихватывая сашину нижнюю губу зубами, а затем проникая язычком в рот. Дразнит самым кончиком, дотрагивается до нёба. Экспериментирует и совсем никуда не торопится. Саша закрывает глаза, целиком отдаваясь моменту и запуская руки в чужие кудри. Между тем, Пьер полностью перехватывает контроль, творя чудеса своим ртом, отчего мысли путаются, а с губ срывается первый стон. Они наслаждаются друг другом. — Саша… — произносит Пьер, отстранившись. — Сашенька, mon cher, посмотри на меня и ответь на один вопрос. Ты хочешь продолжить, или мы остановимся только на поцелуях? Он задумывается. С одной стороны, хочется продолжения, с другой — разве не слишком ещё рано? Последняя мысль явно проигрывает на заседании парламента в его голове. — Хочу, — он касается губами кончика носа француза. — Продолжить, — поцелуй в щёку. — Честно, хочу, — прижимается к шее, вырывая тихий стон у Пьера. — Пожалуйста. Француз улыбается ему в поцелуй и тянет руки к его белой рубашке. Покрывает шею поцелуями, иногда оставляя после себя пятна, алыми бутонами расцветающими на бледной коже. Саше кажется происходящее невозможным. Он волнуется очень сильно, но Пьер умеет успокаивать. Обхватив руками лицо чужое, француз шепчет в самые губы: — Не беспокойся. Я сделаю так, чтобы тебе было хорошо, просто доверься, ладно? — Угу, — лишь кивает Саша. Пьер улыбается и спускается ниже, к ключицам. Прикосновения влажного языка вызывают у Саши смешанные чувства: это непривычно, но вместе с тем до одури приятно. Он неловко выпутывается из собственной рубашки, лишь больше краснея от того, каким взглядом на него смотрят, а затем тянется к рубашке Пьера. Руки дрожат, не в силах с пуговицами справиться. — Mon soleil, позволь, я сам, — Пьер самолично избавляется от ткани, скрывавшей его торс, и переходит на сашины брюки. Ощущать себя обнажённым под другим мужчиной до одури странно, но приятно. Саша знает, что им любуются открыто, однако всё равно прикрывает глаза, как будто бы это спасло его от столь откровенного взгляда. Пьер касается его, словно сокровища, уникальную скульптуру из самого хрупкого на свете материала: проводит руками холодными, прямо как в их первую встречу, по сашиной груди, ненароком соски задевая и тем самым вырывая нетерпеливый вздох, задерживается на выпирающих тазовых косточках, переходит на внутреннюю сторону бёдер, но вставшего члена не касается — провокатор. — Пьер, пожалуйста, коснись меня там, — шепчет Саша, приподнимая бёдра навстречу тонким изящным пальцам. — Не сейчас… Ты такой отзывчивый, и кожа у тебя очень чувствительная, — он оставляет несколько дразнящих отметин на внутренней стороне одного бедра, спустя несколько секунд повторив то же самое с другим. — Будь добр, встань на четвереньки. Саша поворачивается и выполняет сказанное, открывая Пьеру обзор на свою спину и ягодицы. Француз проводит рукой вдоль позвоночника, подушечками касаясь каждой косточки выпирающей и особенно задержав внимание на пояснице. Пьер подносит пальцы к сашиному рту, и тот послушно их облизывает. Берёт в рот на несколько фаланг, чувствуя невыносимую волну нахлынувшего возбуждения. Пьер тихо стонет, спустя время вынимая пальцы. — Еnfant obéissant, — шепчет он Саше на ухо, чуть позже добавляет: — Сейчас может быть немного неприятно, но оно того будет стоить, хорошо? — Х-хорошо, я потерплю. — Молодец. Расслабься. Саша ощущает, как в него медленно вводят один палец. Необычно, немного дискомфортно, но не больно. Но когда Пьер добавляет второй палец, он не может сдержать нечто среднее между стоном и скулежом. — Всё хорошо, я рядом, — Пьер целует его шею, оставляет вереницу отметин на лопатках. — Ты меня с ума сводишь, mon cher. Стоит только ему надавить на простату, Саша громко стонет, не сдерживая себя окончательно. В это время, воспользовавшись его расслабленностью в данный момент, Пьер добавляет и третий палец. С каждой минутой становится только приятнее, дискомфорт исчезает практически полностью. Его растягивают долго, дабы не причинить боли в дальнейшем. Саше остаётся лишь тихо хныкать, чувствуя, как Пьер выцеловывает узоры на его спине. А потом все пальцы исчезают, оставив после себя чувство неудовлетворённости. — За что ты так меня мучаешь? — вздыхает он, подаваясь бёдрами назад. — Пьер, пожалуйста, возьми меня уже. — Кто кого тут ещё мучает, — Саша не видит его лица, но почти наверняка знает, что он закатывает глаза. — Всё у нас будет, cher, потерпи немного. В этот момент Пьер медленно входит в него практически на всю глубину сразу. Даже несмотря на то, что ожидал этого, Саша кратко вскрикивает и чувствует, что из глаз невольно начинают течь слёзы. На плече ощущает чужие губы, нежно прижимающиеся к коже. — Не сжимайся так сильно. Сейчас всё пройдёт. Давай, сделай глубокий вдох, — успокаивает его француз, прикусив мочку уха. — Вот так, правильно. И ещё раз. Саша дышит глубоко, чувствуя распирающее ощущение внутри, но постепенно расслабляется. А потом, неожиданно даже для самого себя, подаётся назад бёдрами. И постепенно Пьер начинает двигаться. Поначалу издевательски медленно, но потихоньку всё больше набирая темп, до тех пор, пока не срывается на нетерпеливые, местами даже грубые толчки. Саша никогда не переживал такого сильного всплеска эмоций. Он стонет настолько громко, что Пьеру приходится зажать ему рукой рот. Невероятно. Достигает пика Саша сразу же, стоит только французу обхватить его член и сделать пару нетерпеливых движений. Пьеру же необходимо чуть больше времени: он продолжает создавать хаотичные толчки ещё около минуты, до тех пор, пока не изливается внутрь. Саша ощущает, как по бёдрам стекает сперма — своя и чужая. Обессиленный, он падает на живот, чувствуя, что дрожит очень сильно. Пьер ложится рядом, нежно-нежно губами его губ касаясь, чтобы практически тут же отстраниться. — Не плачь, всё хорошо, — француз любовно убирает с глаз тёмно-каштановые кудри, целует в лоб. — Было слишком больно? — Было слишком хорошо, — Саша не может сдержать всхлипа, улыбаясь и вытирая слёзы, текущие из глаз. — Ты слишком хороший во всём. Я только с тобой забываю обо всём, о войне, и мне так не хочется возвращаться… — Я понимаю, о чём ты, — Пьер гладит его по голове, прижимает к себе крепче и обнимает так, словно бы от всего мира защищая; Саша шмыгает носом, в его плечо уткнувшись. — Я с тобой тоже всё забываю. Улыбаюсь и смеюсь, как не делал этого в мирное время. Но рано или поздно всем приходится возвращаться в реальность. Нам с тобой, к несчастью, тоже, и ты понимаешь это, потому что ты умный мальчик. Мы ничего, увы, не можем поделать, mon ame. Они молчат какое-то время, а затем Пьер целует его в губы. — Когда всё закончится, я покажу тебе мой родной Париж, а ты мне — Ленинград, договорились? — спрашивает он. — Договорились, — вздыхает Саша, а потом добавляет: — Прости. — За что? — За слёзы. — Саша, не смей просить у меня прощения за такое, — это звучит как приказ. — Это нормально. Но подробно мы поговорим на эту тему завтра, хорошо? Я же вижу, что ты устал. — Хорошо, — с этими словами Саша поудобнее устраивается у него на груди. — Мы справимся. — Справимся, — отвечает Пьер. Саше семнадцать, и он очень сильно боится умереть.Июнь 1942 года.