Самолюбие

Кавех – чертов нарцисс. И речь не о белых благородных и нежных цветах, распускающихся по весне в более северных регионах. Хотя, несомненно, их воздушное, почти что кружевное, великолепие ему присуще. Присуще в мягких изгибах силуэта, в плавных жестах и плывущей, как мираж в дневном жаре, походке. Он похож на солнце. Слепящее и режущее острым золотом длинных лучей. Поэтому, наверное, сравнивать его стоит с нарциссами желтыми – бесчисленными миниатюрами небесного светила. Хотя сам Кавех говорит, что, будь он цветком, то, несомненно, падисарой. Обязательно самой пышной и яркой среди всей клумбы, а, может, и вообще среди всех, что есть. Однако, речь сейчас вообще не о цветах. Речь о людях с несносной чертой характера, заключающей в себе чрезмерную самовлюбленность и мнимую грандиозность. Такое самолюбие и самолюбование, что аж тошно. Иногда Хайтам даже задается вопросом – шуточно, разумеется – о том, как же он затесался в список любовных интересов сожителя. И, даже опустив любовь Кавеха к вещам тривиальным и материальным, к духовным, пускай – все же, человек он с душой нараспашку, не смотря ни на что – Аль-Хайтам не уверен, что выдерживает конкуренцию с зеркалом. Бездна побрала бы эти куски стекла с серебром по обратной стенке. И конкуренция так высока и серьезна, что продувает секретарь на сухую. И бесит это просто до дрожи. Хотя, конечно, обвинять следует не только зеркала. Любую отражающую поверхность. Страсть соседа к самолюбованию Хайтам заметил не сразу. Кави стоит отдать должное, нарциссом, все же, он является не полноценным, да и самовлюбленности своей прекрасно знает – еще бы не знал! Было бы странно не знать такое, верно? А потому, садясь за столы в тавернах и ресторанах, начиная беседы с кем-либо, выбирает позицию такую, чтобы не видеть своего отражения в оконных стеклах и серебре. Кавех – шум и суета. Магнит для внимания. Пленительный алый взгляд из-под слегка опущенных пышных светлых ресниц, размашистые жесты, сопровождающие речь, будто бесконечная игра в шарады. Живая мимика и громкий восхитительный голос. Все взгляды всегда на нем, стоит ему лишь открыть рот. Стоит лишь зайти в помещение, пускай даже молча – если бы только он так умел! Взгляд Хайтама – не исключение. Да и самого архитектора тоже. Он сам себе искуснейшая ловушка, сам себе неосторожный дикий зверь. Сам лампочка, сам мотылек. А потому, видя себя в отражении, взгляд отвести уже не в состоянии. И, говоря с собеседником, смотреть будет не тому в глаза, а себе, сквозь стеклянную гладь. Неотрывно и крепко плененно. Хайтам, наблюдая, как Кави часами вертится перед зеркалами, как бросает взгляды на каждую встречную отражающую поверхность, долго лишь пожимал плечами, отмахиваясь от всяких мыслей на этот счет – мало ли какие у кого в голове тараканы? Главное, чтобы из дурной бошки в квартиру не переселялись, а так – и черт с ними. Однако, когда они ругались в очередной раз, ругались из-за какой-то сущей мелочи – рутина, один из столпов их совместного быта – и Кави, мазнув взглядом по окну, продолжил свою гневную тираду, жадно пожирая взглядом уже свое отражение, а не оппонента, Аль-Хайтаму оставалось лишь рассмеяться. Смехом громким и звонким, Архонты, он сам не знал, что умеет так! А Кавех тогда так стушевался, неловко закусив щеку изнутри. Вспоминать одно удовольствие. С тех пор к многочисленным правилам дома Аль-Хайтама добавилось еще одно, которое раньше и вовсе секретарю важным не казалось, однако, теперь он сам его предложил. «Смотри на меня, если рассчитываешь на диалог» Да, грубовато – они, все же, ругались, даже если ссору прервал приступ смеха – за что Кавех Хайтаму тут же высказал абсолютно все, что думает и о нем, и о нужде в фильтрации речи, да и о привычках людских. Высказал – о чудо! – неотрывно глядя в глаза. Идиллия. *** – Кави, ты снова разговариваешь со своим отражением, а не со мной, – Аль-Хайтам закатывает глаза, переворачивая страницу очередной заумной книжки, – Имей совесть, хотя бы смотри на того, кому высказываешь претензии. – Привычка, – непринужденно бросает Кавех, последний раз, мельком, взглянув в зеркало и заправив за ухо, выбившуюся из домашнего небрежного пучка, прядь. – Я все стесняюсь спросить, откуда у человека настолько дурная привычка может возникнуть. – Когда люди стесняются что-то уточнить, они молчат, Хайтам. – Хамло, – беззлобно фыркает секретарь. – А сам-то! – Кави возмущенно всплескивает руками, и те, со звонким хлопком, ударяются ладонями о бедра. Он молчит пару секунд, явно ожидая ответа, а после вдыхает, продолжая уже чуть спокойнее, – Так на чем я остановился? – На том, что я невыносимый сноб и у меня, на удивление, дрянной характер, а еще на том, что я совершенно тебя не ценю, о, ослепительное золото Кшахревара. – Это константы, Хайтам, аксиомы моей горестной жизни, я не мог на этом остановиться, я с этого начал. – По крайней мере, теперь мы знаем, на каком моменте я перестал тебя слушать! – Ты! – Кавех чуть ли не рычит, выглядя оскорбленным до глубины души. – Я. – Кивает Хайтам, возвращая взгляд к мягкой желтизне древних страниц. Нет, все-таки, Кави не нарцисс. Их невнимательность окружающих не волнует. Их ничего не волнует, кроме, разумеется, собственной персоны. Кави... Архонты лишь ведают, кто он. *** – Знаешь, – Аль-Хайтам шумно отхлебывает кофе из белой фарфоровой чашки, – Говорят, что люди, постоянно разглядывающие себя в зеркалах, страдают от низкой самооценки. – Моя самооценка выше Селести-и, – беззаботно и нараспев тянет Кави, грациозно и мягко приземляясь в соседнее кресло, – Я снова это делал? – А ты будто сам не замечаешь? – Очевидно, что нет, – Кавех откидывается на мягкую спинку, закидывая ногу на ногу, – Ну, может, лишь иногда. – Кави, я будто живу со слепцом. Отвратительно, когда с тобой разговаривают, смотря в противоположную сторону. – Ну, а я живу, будто со стенкой! Разговариваю уж точно! О, как блаженны те моменты, когда великий писец снисходит ответить мне чем-то большим, чем рядовое «угу»! Хайтам фыркает, и повисает комфортная тишина. – Что еще говорят оценщики чужих самооценок? – Что люди, разглядывающие себя, часто не уверенны в своей значимости для этого мира, потеряны, потому и смотрят на отражение, будто пытаются убедить себя, в реальности своего существования. – Бред! – Кавех звонко смеется. Глаза архитектора поблескивают озорными искрами, когда он лениво и томно почти что стекает с кресла, вновь становясь на ноги. – Но представь, на мгновение, если они правы! Должно быть, – Кави прикусывает краешек нижней губы, – это раздражающе, ну, знать, что проигрываешь отражению того, кто не уверен, существует ли он. – Ты цепляешься к словам, вышедшим даже не из-под моего пера, Кавех. – Однако, всех бумаг в Академии касалось твое перо, а руки – каждой из книг. – Он пожимает плечами. А Хайтам хмуро щурит глаза, превращая ослепительную зелень малахита в узкие щелки. – Неужели ты мнишь меня шестируким божеством? Книг в Академии столько, что годы уйдут на то, чтобы просто провести по корешку каждой из них. Ищешь повод разругаться даже в такое чудесное утро? – Ты это начал. Может это ты хочешь скандала? Обидно, знаешь ли, слышать такое, – Кавех хмурится на долю секунды, – И да, имей ты шесть рук, моя жизнь, быть может, была бы куда приятнее. Аль-Хайтам закатывает глаза на очевидную пошлость, а Кави хихикает вновь. – Да и, к тому же, мириться у меня выходит даже лучше, чем ссориться. В два шага преодолев расстояние между ними, архитектор забирается на колени писца, забрав чашку с кофе из его рук и отставив куда-то в сторону, настолько плавно и быстро, что Аль-Хайтам не успел даже моргнуть. Кави, взмахнув опахалом светлых ресниц, прикрывает глаза и, склонив голову слегка в бок, тем самым открывая полный обзор на свою тонкую лебединую шею, наклоняется сильно вперед, едва мазнув губами по губам Хайтама. А после касается уже четко и ощутимо, утягивая писца в неторопливый и ласковый поцелуй. Напористый и тягучий, сладкий – фруктовая пастила. Рука Аль-Хайтама, впорхнув по алому шелку халата вверх, плотно ложится на шею Кави, пальцами на яремную венку и под кадык, не перекрывая чужое дыхание, но учащая его многократно. Так, что каждое движение мышц гулом и вибрацией отзывается под ладонью. Кави, сглотнув, отстраняется, смотря взглядом, окутанным пьянящим самодовольством. – Не многим, из реально существующих людей, дозволено так тебя целовать, Рухи, – Кави слегка елозит на чужих коленях, делая бедрами движение, напоминающее ленивые волны прибоя, – А несуществующим, боюсь, так и вообще ничего не светит. Поэтому отметаем этот смехотворный вариант. Хайтам хмурится, шумно и рвано вдыхая, руку крепче сжимает на чужой шее, будто предупреждая, что играться с ним – идея плохая и безрассудная. А за новым поцелуем тянется, как-то, просяще что-ли, с робкой нежностью в каждом микродвижении, вопреки предыдущим действиям. Кави – змей-искуситель, дьявол светловолосый – растягивается в хитрой улыбке, слегка обнажая верхний ряд белоснежных зубов. Он снова двигает бедрами, все в той же манере, прогибается в спине и поводит плечами, так, что красная невесомая ткань халата соскальзывает с одного из них к изгибу локтя. И за секунду до того, как их губы сомкнутся вновь, вероломно выставляет ладонь меж их лицами. Хайтам исподлобья бросает на него обиженный взгляд. А Кави хихикает, ощущаясь огоньком колдовским, тем, что скачет, мерцая в ладонях, не жаля, но и тепла не даря. – Тебе стоит класть в кофе хоть немного сахара, Хайтам. Целоваться с тобою горько. – А с тобой приторно. Меня охватывает животный страх, когда я пытаюсь представить, что за ядреную гадость ты употребил вместо завтрака, – Аль-Хайтам шипит, отодвигая ладонь Кавеха прочь. А тот ловко уворачивается от нового поцелуя. – А вот пускать шпильки в мой адрес не надо! Это моя стезя, вон, сам знаешь, сколько их у меня в волосах! И это не гадость, а кофе сиропом сумерской розы! И вообще, не лезь целоваться, если что-то не устраивает! Хочется ответить, что не устраивает его много что, такова уж природа ученых. И, что если бы недовольных людей не было, то жили бы все до сих пор в пещерах. Но тогда недовольным станет уже Кави, а это, увы, к технологическому прогрессу не приведет – иначе они уже жили бы в Тейвате будущего – да и вообще, ни к чему хорошему. К обиженному хлопку дверью со стороны архитектора, а писцу останется самому разбираться со стояком. Да икать, из-за того, что кто-то гневно перемывает ему все кости. Поэтому Хайтам уступает. Хотя сам бы он назвал это тактическим отступлением. Потерей фигуры, ради победы в игре. – Меня все устраивает. Аль-Хайтам хищно улыбается, притянув Кави ближе к себе, ладонями зарывается в пшеничное золото волос, распуская незатейливый домашний пучок. Локоны светлым водопадом осыпаются на, теперь уже, полностью обнаженные плечи с острыми выступами косточек. А на пол, с приглушенным стуком, падает карандаш, державший прическу. Хайтам целует напористо и властно. И Кавех тихо стонет сквозь поцелуй. Поддается на несколько долгих и сладких мгновений, а после напирает уже и сам, стараясь перехватить инициативу, кусается игриво, а рукой норовит залезть под одежду писца. – Не здесь, – Аль-Хайтам отстраняется, мягко схватив Кави за подбородок. А сердце сбивается с торопливого, но ровного бега, когда изумрудный холодный взгляд встречается с гранатовым, глубоким и мягким, пьяным почти что, – Не здесь. *** – Я трахну тебя у твоего излюбленного зеркала, – Хайтам скрещивает руки на груди и подпирает плечом дверной косяк на входе в ванную. Кавех моргает смущенно, бросая взгляд на холодную зеркальную гладь, а после переводит его обратно на секретаря. И снова. Загрузка мозга. Ничего, Аль-Хайтам подождет. Обратный отсчет от трех до нуля, и Кави густо заливается краской, сглатывая на удивление шумно. – Хайтам... – Тебя что-то не устраивает? – Писец смеется, делая шаг внутрь, – А я всегда думал, что такой самовлюбленный мальчишка, как ты, должен быть в восторге от подобной идеи. – Это очень... смущающе, – Кави закусывает щеку изнутри, делая крохотный шаг назад. Будто не он еще несколько минут назад так бесстыдно домогался и провоцировал. Хайтам в два шага подходит вплотную и разворачивает архитектора к зеркалу. Пальцами невесомо пробегается по чужой острой, даже сквозь ткань, лопатке, поднимается выше, минуя ость, по хвостикам шейных позвонков к линии роста волос, рассыпая волны мурашек по коже. А после, рывком, как кобра на кролика, ладонью под уголки нижней челюсти, так, что отвести голову в сторону просто не выйдет. – Смущающе? Ты смотришь в него часами. Разглядываешь себя так часто, что сможешь по памяти родить десятки автопортретов. В удачные дни и в плохие, с синяками под глазами и во всей красе, с любой прической, с любым выражением лица, до мельчайшей мимической морщинки, Кави. Кавех смотрит, смотрит, смотрит, затаив дыхание, и вновь – лишь на себя. Но – вот чудеса! – не любуясь. Хайтам тоже глядит на него. На отражение в гладком стекле. Хищно – Кави маленьким робким зверьком – до сладостной дрожи. – Но кое-чего ты не видел. И я, так и быть, покажу тебе то, что могу лицезреть лишь я. Блядскую часть твоей сложной натуры. – Показывай, – спустя короткую паузу, плечи архитектора расслабленно опускаются, – устрой из этого пьесу. В конце концов, я – шедевр, на который стоит смотреть. – Ты невозможен, – Хайтам почти что мурлычет ему на ухо, опуская тембр до гулкой глубокой хрипотцы, – Знаешь, мне ведь есть что еще сказать про зеркала, кроме пересказов глупых статей. Вторая рука крадется по бледной коже бедра, как тигр ришболанд средь высокой пожухлой травы, забираясь под полы халата, сжимая так, что расцветут синяки бордовыми пятнами. Кавех рвано вдыхает, внемля ощущениям, но не рассказу. – Тебе известно, во что веруют народы пустыни? Кави цокает языком, раздраженно закатывая глаза. Из Аль-Хайтама и кузнецкими щипцами, порой, слова не вытянешь, когда между прочим, оно необходимо. А сейчас, когда ему стоило бы заткнуться, он дает монологи, длиннее, чем у лекторов Академии. И рандомнее, чем их внезапные рассказы о своей молодости. – Хайтам, в Бездну народы пустыни и их веру туда же! Какая, архонты помилуйте, разница?! – Он обреченно стонет, прогибаясь в пояснице, так, что ягодицами упирается писцу в пах, где ощутимо топорщится возбуждение. Вот и какого черта тогда он так много болтает?! – Они верят в то, – секретарь просто-напросто игнорирует возмущение, но прикрывает глаза, шумно сглотнув, от давления, – что если долго и часто смотреть в отражение, то там останется часть души. Как думаешь, останется ли в зеркале та часть тебя, что так отчаянно желает сесть на мой член? – Тогда тебе придется съехать отсюда. Двух Кавехов ты не выдержишь, особенно неудовлетворенных, – Он почти что рычит. Гневно. – Верно. Хайтам толкает его в спину, меж лопаток, так что Кави приходится упереться руками в края столешницы с раковиной, чтобы, потеряв равновесие, не упасть. Широкая горячая ладонь с бедра перемещается на член. Обхватывает, тесно сжимая, скользит снизу вверх и обратно, заставляя что-то вспыхнуть внутри живота, скрутиться зудящим жаром, от которого хочется спрятаться, которого хочется больше. Кави загнанно дышит, кусая губы, тупит взгляд о белизну эмали. А Аль-Хайтам ведет выше, надавливая на чувствительную головку, круговыми движениями размазывает выступившую смазку, дразнит, ногтем задевая уретру. Кавех сдавленно скулит. Возбуждение электрическими разрядами разбегается по всему телу, вдоль позвоночника и вниз живота, близь паха, забрав, кажется, всю силу из, теперь уже, дрожащих ног. – Ты обещал смотреть. Хайтам наматывает светлые локоны на руку, дергая назад. Сильно, но не до боли. Хотя, кажется, все равно до искр из глаз. Кавех стонет, встречаясь взглядом со своим отражением. Раскрасневшийся, полностью, так, что и лицо, и шея с плечами. С более ярым румянцем на скулах и щеках, от которого их, если честно, саднит слегка. С искусанными губами, влагой в уголках глаз и полным хаосом на голове. Красивый греховно. Кажется, если бы похоть была человеком, то выглядела бы она именно так. И с ним не сравнится ни одна блудница Порт-Ормоса. Кави сглатывает, и отражение вторит действию, поведя кадыком. Пошло. И, к стыду – крах полнейший, проигрыш на сухую – член дергается, окатывая нутро очередной волной жара. Архонты, бесстыдство. На самого себя. – Хайтам, я не смогу, – на грани слышимости, дрожаще и слабо. – Лжец. Хайтам ведет кончиком носа вдоль, залитой румянцем, шеи, кусая где-то вверху, выбивая тем самым очередной стон. Вновь оттягивает пряди, открывая себе больше пространства для новых отметин зубов. А потом отпускает. И, ворча что-то про непотребную, вульгарную тряпку, сдергивает халат Кавеха вниз. И архитектор, путаясь в ткани, освобождается из силка рукавов. Ноги не держат. Приходится опереться на раковину, перенося на руки весь свой вес. Аль-Хайтам касается будто сразу везде – не уследишь, дышит на ухо лихорадочно громко. А зрение плывет, как от сильного жара. В один момент писец отстраняется, и потеря прикосновений, сводивших еще секунду назад с ума, кажется страшнейшей из существующих пыток. Тело от возбуждения не то что дрожит, звенит – металлической ложкой о хрустальный бортик стакана. – У тебя даже масло с запахом нарциссов. Под стать тебе. Масло... Точно, Аль-Хайтам собирался «трахнуть» его, а не просто довести до оргазма прелюдией. В голове каша. Вязкая и с комочками. – Я... Не нарцисс. Они... Только о себе думают. А я котятам на еду... Деньги... Жертву-У-ю, – голос дает петуха, стоит Хайтаму проникнуть внутрь пальцем всего на пару фаланг. – А еще негоцианткам на дворцы. Миллионы моры. – Не мог бы ты... Заткн... – Кави кусает губы, прислушиваясь к ощущениям внутри, – Не упрекать меня, хотя бы когда мы трахаемся? – Какая глупость, – он добавляет второй, – разумеется, нет. Хайтам растягивает медленно и аккуратно – боится в последствии навредить. Каждый раз. Даже когда взбешен или возбужден до предела. Как-то... Нехарактерно ласково что-ли? Хотя, конечно, чаще это превращается в издевательство, сладкую пытку. С нежностью писец оглаживает узкие бархатные стенки, разводя пальцы в стороны. Иногда глубоко, иногда – цепляя сфинктер за края. И от этого глубоко внутри все сворачивается, затягивая обжигающий узел крепче. В предвкушении. Кави скулит, скулит, скулит, не имея возможности даже насадиться хоть чуточку глубже – поза не позволяет. А потом Хайтам проходится по простате. Все тело пробивает высоковольтным разрядом. До громкого стона, граничащего с хрипом, до выступивших слез. Ноги позорно разъезжаются в стороны. Кавех, дрожа, роняет голову на предплечья и слабо бьет кулаком по гладкой столешнице. – Хайтам! – Кави, ты обещал смотреть. – Он подхватывает Кавеха, не давая тому упасть. Смотреть? Ха! Глаза застилает соленая влага. Но даже без нее он от возбуждения по-пьяному слеп. А зеркальная гладь покрыта испариной от тяжелого сбитого дыхания. Архитектор мажет ладонью – воплощением слабости – по холодному стеклу, вновь позволяя отражению взирать на них. А взгляд предательски отказывается фокусироваться. – Пожалуйста! Я смотрю! Смотрю! – Смотришь? А я хочу, чтобы ты видел, а не просто смотрел. Аль-Хайтам, наконец, прекращает свои издевательства, вновь отстраняясь на миг. И, если бы не грохот торопливых ударов собственного сердца в ушах, Кави бы слышал шорох ткани домашних штанов писца. Хайтам входит одним толчком. Размашистым и до упора. Выбивая стон. Похабный, блядский и громкий. Внутри так заполнено. И ощущается правильно. Как картинка из пазлов, куда, наконец, вставили последний фрагмент. Жарко невыносимо. В контраст с обжигающим холодом эмали, по которой скользят, в такт толчкам, мокрые от пота ладони. Аль-Хайтам темп берет быстрый и жесткий. Каждый раз проходясь по простате. На ухо шепчет какие-то глупости. То, что никогда не скажет вслух, пока его голова трезва и не забита блаженной дымкой. Сладостной и удушающей. Кави пытается, честно, пытается сфокусировать взгляд – он обещал. Хотя глаза так и норовят закатиться, а в голове густая вата, сбивающая мысли, как одеяло в беспокойном сне, в тяжелый комок. Состоящий из «Глубже!», «Еще!», «Умоляю!». Кавех представляет собой воплощение хаоса. Того, что из глубин самой Бездны. Прекрасный. Настолько, что запечатлеть не удастся ни фонтейнским аппаратам, ни руке самого искуснейшего из мастеров. Что-то дьявольски великолепное, неописуемое. И взгляд, что цепляется за отражение с непосильным трудом, делая усилие на грани возможности, отвести уже не выходит. Он смотрит. И не потому, что обещал. А потому, что каждый из суккубов рядом с ним серой тенью. Каждый померк бы, встань сейчас рядом с ним. Он пленителен. Со зрачками, съевшими рубиновые радужки, так, как луна съедает солнце во время затмений, оставляя лишь сверкающий ореол. Со слипшимися от слез в густые пучки ресницами. С алыми, от укусов губами, влагой, бегущей по щекам, с синяками на фарфоровой шее. Пышной гривой светлых волос, от жара и влаги, почти превратившейся в кудри. Великолепен. И рука сама тянется к отражению. Хочется трогать. На него невозможно просто смотреть. – Я – чертово произведение искусства! Истина вырывается мыслями вслух. – И ты прав, впервые за это утро. Кончая, Кави себя в зеркале не видит – под веками взрываются диковинными цветками десятки салютов, звоном в ушах отдают. А Хайтам, кажется, приходит немногим позже него. Повисает приятная, но давящая слегка, тишина, рвущаяся только от попыток двоих людей восстановить свое дыхание. – Хайтам... Я – произведение искусства. – Ага. Но ванную все равно ты убирать будешь.