Хроническое

На замёрзших стёклах узоры. В детстве он верил, что их делает Дед Мороз, и часами мог разглядывать причудливые рисунки, когда рядом, как сейчас, стояла чашка бабушкиного чая. В нём от чая — только название: водица бледно-жёлтого цвета на летних травках. — А помнишь, мы… Гриша шумно ставит кружку на стол, прерывая посреди фразы. «Нет, не помню. И ты не помни больше». Всё было хорошо — двое молчащих, старая изба, пахнущий летом пар. Надо же было так испортить момент. Ароматные чайные капли расплескиваются на белую крахмальную скатерть. Застирает потом, пока есть кое-что поважнее — заставить Стаса замолчать навсегда. Заставить забыть все их совместные вечера, а тот самый — особенно. — Мы же обсуждали, — голос почти злой. Специально делается таким, чтобы Стас, наконец, понял, что никаких «их» теперь нет. А те, что были — ничего не понимающие дети, которые остались там, под тёплым летним солнцем в простом и добром сказочном мире. Который там же и порушился под тяжёлым гнётом настоящего. — Всё в прошлом. — Ага, и ты поэтому сюда приехал. Потому что всё в прошлом, — Стас медленно отпивает остывший травяной отвар. Его не пронять битьём кружек о стол и строгим тоном. Он продолжает: — Ты же сам оставить всё никак не можешь, я прав? Ночами, небось, не спал. Ты, когда уехал, забрал с собой частичку меня на память. И свою оставил. Чтобы я не забыл, помнишь? Достаёт из кармана брелок — потрёпанную временем фигурку чёрной лошади на цепочке с кольцом — и в глазах его что-то теплеет. А Грише стыдно только от одного взгляда на неё. Точно такая же, только белого цвета сгинула вместе с другими детскими вещами на помойку. Вместе с памятью о «них», о тех самых временах, когда мир казался ярче, а жизнь — легче. Как будто, если нет доказательств, то события вдруг обернуться вспять, и они оба не наделают ошибок. Гриша берёт в руки облезлого скакуна, избегая смотреть в глаза напротив, и воспоминания захлёстывают. Снова. Сарай с обваленной крышей. Где-то там шум ночи: лай собак, стрекотание сверчков. А здесь — запах свежего сена, уютный покров темноты. И тёплый Стас, который лежит рядышком на мягкой подстилке, обхватывает руками за плечи. И ему, казалось, совсем всё нипочём, а Грише неловко до ужаса — непривычный к касаниям, но всё-таки обнимает одной рукой в ответ, даже утыкается носом в лохматую макушку. Пахнет Стас костром и дождем, немного едой — пирожками, которые он притащил сегодня от матери — и Домом. Домом с большой буквы, которого у самого Стаса никогда не было. Он сам им и являлся — тёплым и родным, уютным, крепким и спокойным. В животе поднимается что-то, что сестра бы романтично назвала «бабочками», а сам Гриша — диареей. Оно всегда было рядом, когда Стас появлялся на горизонте, но сейчас почему-то разбушевалось ни на шутку. Именно это что-то тогда и заставило его совершить ошибку. — Зачем ты хранишь это? — «это» Гриша особенно выделил, как будто столь ёмким словом мог описать не только брелок, но и воспоминания, которые сам вначале лелеял как хрупкую снежинку, а потом решил закопать поглубже, растопить, уничтожить. Не нужно оно им. И никаких «их» больше, забыл? — А если бы я не приехал? Если бы я забыл, и мы никогда больше не увиделись? Что бы ты делал? — Ну, не забыл же, — Стас улыбается так тепло, что кажется, будто солнце забралось в комнату февральским вечером и решило выпить чаю с ними за одним столом. Правда ведь, Дом, самый настоящий. — Надо тебе всё усложнять. Какая разница, что бы было «если бы»? И так понятно, что ничего не было бы. Разве не важнее, что ты всё-таки здесь, пьёшь со мной чай и даже разговариваешь? Разве мне не стоит сейчас наслаждаться твоей компанией вместо глупых мыслей «а если бы»? Гриша даже понимает, что Стас прав. Он всегда прав, особенно когда дело касается чувств. У него-то, конечно, всё понятно и прямо, никаких полутонов и недомолвок. Он всегда говорит, что не нравится, а что нравится, всегда делает только то, что хочет сам и всегда непоколебим в своих решениях. Если уж решил ждать и любить, то до самой смерти. В детстве Гриша называл Стаса деревенщиной за его прямолинейность. Ему самому же нравилось строить их себя таинственную барышню-загадку, а весь образ зиждился на недосказанности. Так и создали они своих «себя». — Ну, скажи: есть в этом смысл? — давит же, скотина, своим моральным превосходством. Наслаждается ещё — вон, как заулыбался мерзенько. Гриша успокаивающе проводит большим пальцем по истёртому, когда-то цветному и выпуклому рисунку на седле лошади-брелока. Гриша отстраняет Стаса от себя, придерживает за щёки и всматривается в глаза. Разглядывает всё, что можно увидеть в полумраке. «Ты очень красивый, ты — самый лучший в мире» — срывается с языка, и Гриша его тут же прикусывает. Но Стас очаровательно смущённо улыбается и становится ещё краше. Бывают же такие люди — практически идеальные. Ни одного изъяна в нём днём с огнём не сыщешь. Не видно, конечно, но он и без этого знает, что глаза у Стаса совсем светлые, серые. На зависть всем — чистые и глубокие как Байкал. Сейчас почти чёрные. «Я очень хочу тебя поцеловать». Гриша сам не понимает, как шепчет это тихо-тихо, на грани слышимости — сам этих слов боится. Но Стас всё слышит. Чуть улыбается — постоянно он лыбится — и тоже обхватывает чужое лицо ладоням. «Целуй Гриша медлит, и Стас всё делает сам. Осторожно касается прохладными губами губ напротив и задерживается на несколько секунд, как будто обращается со взрывчатым веществом, с лесным диким животным, которое ни в коем разе нельзя спугнуть. Слишком аккуратно и бережно. Поэтому Гриша и берёт это на себя — сам начинает двигаться навстречу, пока боязливо, перекладывает руку сначала на шею Стаса, а потом и вовсе зарывает в его волосы на затылке. Всё это продолжается не дольше минуты. Стас так же легко отстраняется и теперь от неловкости не знает куда себя деть. Даже сейчас видно, что щёки покрыл мягкий румянец. Он по-кошачьи тычется лбом в грудь, щекочет отросшими прядями шею и даже нос. «Ты очень хороший» — шепчет тихонько куда-то в футболку, и Грише приходится оторвать его от себя за плечи, чтобы несколько раз коротко поцеловать в щёки, покрывшиеся вдруг румянцем. — Знаешь, ты, наверное, прав. Нет смысла загоняться и думать об этом, — Гриша дёргает цепочку, как будто проверяя на крепость, потом кладёт на стол и выравнивает на поверхности. — А в чём тогда есть смысл? Что, если вся моя жизнь — это одна сплошная череда мыслей? Что, если я по-другому не могу? — Не можешь или не хочешь? Может тебя просто всё устраивает, поэтому ты «не можешь»? — Стас игриво приподнимает бровь: — Если ты такой мазохист, я всегда готов тебе помочь. Отвратительно, ужасно, мерзко - ничем не прикрытый флирт. «По-пидорски», — проскакивает мысль. Да, именно так. Это Стас мерзкий, ужасный, отвратительный пидор, но точно не Гриша. Он просто был под влиянием. Вот тебе и причина всех ошибок — противный манипулятор Стас, который помешался на парне. И сейчас тоже заставит что-нибудь странное сделать, очередную ошибку, о которой будет жалеть только один из них — точно не Стас. Гриша резко встаёт, громко отодвигая стул. — Пошёл вон из моего дома. Он направляется даже к выходу, чтобы указать Стасу на дверь, выпроводить, наконец, выставить на мороз, пока опять что-нибудь не случилось. Завтра Гриша выложит объявление о продаже и никогда больше сюда не вернётся, а этот пусть мучается до конца жизни. Но Стас не даёт ему пройти даже трёх шагов: ловит за руку, тянет на себя и сам приподнимается на стуле. Осторожно долго задерживается на губах Гриши. Тот от шока ничего не предпринимает, пока не становится уже слишком поздно. Он сам не замечает, как обхватывает руками Стасову шею. «И когда он успел так вырасти? Я точно был выше». Гриша, забив на недавние свои мысли, отдаётся процессу полностью слишком быстро. И с такой же быстротой одёргивает себя. «Нет, нет, нет. Ты же не из этих, верно?». Он отталкивает Стаса трогает свои губы с таким видом, как будто они были испачканы как минимум ядом. Теперь уж точно нельзя будет списать всё на детские развлечения, если вдруг кто увидит… Но никто не заходит. Абсолютную тишину прерывает почти неслышно дыхание парней и потрескивание поленьев в печи. Чай всё так же испускает пар, за окном воет ветер, а мороз вырисовывает узоры. Мир не разрушился, не разлетелся по кусочкам. Ну, разве что, внутреннее Гришино устройство немного пошатнулось и дало первые трещины. Просто было уверять себя, что никакой влюбленности нет и не было, когда объект чувств за тысячи километров от тебя. Намного сложнее — когда этот самый объект только что целовал тебя, как будто не существовало этих годов разлуки, как будто всё это время он ждал только тебя, а в животе снова это по-детски наивное чувство. Он целовал Гришу как в их первый раз, с той только разницей, что на этот раз никто не прервал их мирного уединения. Гриша снова целует Стаса, медленно и вдумчиво. Никто ведь их не гонит, а времени впереди целая куча! Ошибка. Их главной ошибкой стало забыться, затеряться друг в друге и потерять остальных где-то снаружи. Всё произошло слишком быстро, чтобы среагировать, чтобы понять хоть что-то. Двери сарая резко распахиваются, впуская возмущённый голос. «Вот это где они! Обыскались! Чем это вы тут занимаетесь, поганцы?!». Гришу чуть ли не силой стаскивают с сеновала и тянут за ухо прочь. «И твоей матери я всё расскажу, Станислав!». Воспоминания остального вечера мутные и нечёткие. Бабуля звонит родителям и кричит в трубку, что Гришу нужно забрать. Кричит на всех: на самого паренька, на кота и на собственное отражение. Родители его тогда подумали, что она сошла с ума от старости, и приехали на следующий день. Что было со Стасом, его тогда не волновало — только собственная несчастная шкура. - Прости, - от пронёсшихся в голове моментов горло изнутри противно сжало. - Я о тебе тогда совсем не подумал. Прости.