новый план Королёва, обязательным пунктом которого является слёзное «ну, пожалуйста»

Каждый день часов с десяти, когда Фалеев ехал ко второй паре, он видел в переходе бабушку с иконой. Под руками матроны была просьба о помощи, а у ног бабушки — стаканчик из-под кофе. У Фалеева не водилось мелочи, и он всё чаще стал выходить позже — так, что приходилось бежать по переходу, чтобы не опоздать. Курить всегда приходилось на ходу, а это вредно. Глубже дым проникает. Он и сам бы встал рядом, тоже бы просил помощь. Только другую — наверное, для этого не нужно выкупать время и место. Даже икона не понадобится, и Фалеев каждый раз надеется, что не встретит Белова около первой остановки от метро. Ему не у кого спросить, что делать с Гавриилом. Чтобы без скандалов, обид и тяжёлых разговоров. На них за три междупарных перекура не удастся наскрести сил. Гавриил сам больше не звонит и не пишет — дерьмовые привычки и сходства. И Фалеев мог бы оставить всё так, без слов и выяснений, потому что и так всё очевидно. Возможно, и мог — но не после балкона. Не после месяца попыток выяснить через Жабина. Не после двуместных перекуров, заполненных только наполовину. Такое случается, и это нормально — не всегда люди оказываются нужными, подходящими, правильными. У Фалеева нет сил ни свои, ни беловские причины разбирать — только если на длинных перегонах между станциями на его ветке, но ему то профкому писать надо, то молекулярку повторять. Так бывает, и он встречает Белова через два дня. Специально высчитывает по расписанию, где и во сколько у него пара, и ждёт на лестнице. Всё ещё припечатанной зелёными стенами со следами скотча. — Гавриил, я думаю, всё-таки мы с тобой поторопились. — Ладно. Между сорок восьмой и девятой минутой Белов смотрит на него пустовато и скучно. Не зовёт пообедать вместе. Не улыбается. Не хватает за руки. И это должно быть практически облегчением, только Фалеев чувствует себя, как если бы бабушке в переходе плюнули в её стаканчик. — Думаю, я всё-таки не смогу пойти к вам в лабораторию. — Ладно. Или как будто Королёв снова сказал, что у него полный порядок и можно не волноваться. Ладно, не настолько. Если на два или лучше даже на четыре разделить. — Я тогда пойду? — Ладно. И становится то ли тошно, то ли обидно. Сложное чувство, как намешанный серый. И сил оттирать не остаётся — может, само пройдёт. Вычистится дымом и спиртом. Ведь так бывает, и это нормально, правда? Он ведь тогда снова начал плакать, когда шёл обратно к метро. Жабин предлагал Фалееву остаться, но едва хоть кто-то из них правда предполагал такой вариант. Фалеев запомнил зачем-то дорогу, и ему даже держаться не за что было — ни сигарет, ни чужих рук. Слёзы липли на щёки и пустые остановки, а Фалеев всё думал о том, как бы Королёв задыхался от ранневесенней искренности. Как бы у него дрожали руки и он бы промахивался, когда всё щёлкал зажигалкой. Фалеев думал, что он бы не вынес слёз Тоши. У него тогда уже была такая рыхлая душа под вечер, что кто угодно бы влез — и Королёв бы точно уместился. Смог бы согреться. Не как в его ужасной куртке на лестничной клетке. Ему бы стало тепло и больше не хотелось бы гнать от себя. А утром, в полвосьмого, душа скукожилась, когда Фалеев наконец закурил, сбежав из дома от сонной матери пораньше. Так не должно быть, и это не совсем нормально, но перегоны между станциями как будто становятся короче, и Фалеев не успевает даже до середины вспомнить их разговор. — Ты не знаешь, как там Анатольевна? Он спрашивает об этом практически случайно, через пару дней, смотря то на часы, то на тлеющую забалконную улицу. Мать, уставшая от разводов, судов и делёжки имущества, едва реагировала на такие вопросы. Слушала молча каждый месяц и отвечала всегда одинаково. Быть может, и к лучшему, что она не успевала или не хотела искать время на то, чтобы разобраться в причинах. — Да всё у неё в порядке. Если хочешь, позвони, сам узнай. — Я не знаю, что ей сказать. — Какая разница. Ей будет приятно. Ты только про время и разницу помни, чтобы в ночи случайно не позвонить. Сколько там в Екатеринбурге? Плюс три? Он смотрит на часы, а там четыре двойки. Март оставляет его распятым и пережёванным под последним сильным морозом и новым солнцем. У Фалеева заканчивались салфетки, и приходилось вытирать слёзы марлей. Он с первого семестра таскал её, чтобы заматывать руки Королёву — он вечно являлся к нему то с ожогом, то с порезом. Больше не является, а себе, если и бинтовать, то только изнутри. И уже когда теплее станет и сердце податливее будет. Он смотрит на часы, а там четыре единицы. Апрель пялится на его голое горло и спускает с цепей солнце, чтобы оно падало на город и ни о чём не жалело. Фалеев смотрит на него слишком долго, позволяет ему плавить себя на остановках, проспектах и сквозь переходы и видит то, что слишком давно потерял. Это августовское солнце в апреле. Которое едва теперь нужно в одиночестве. Темнеть стало позже, и улицам теперь видно дольше, как он каждый раз пялится на пустой диалог. Глупое решение — Фалеев удалил их переписку с Королёвым, когда слишком долго ждал ночные поезда в метро. Это было ещё в марте, а теперь — апрель. Новые счета со старыми планами. Он смотрит на часы, а там четыре нуля. На май не остаётся сил. Он впервые звонит Жабину, но у них другой предлог — нужно распределять даты для дней химика и физика. Но это первые пятнадцать минут, а потом они слишком долго молчат. У них уже всё назначено — тринадцатое и двадцатое соответственно — но они оба знают, что у них есть ещё. — Он в первом лабкорпусе по средам работает, если что. — Не уверен, что я готов к ещё одному разговору. — И то верно. Потом Жабин жалуется, что Королёв так до сих пор и не закрыл матан, что ему из-за этого постоянно прилетает от учебки и что скоро у них кончится терпение смотреть на бесконечные заявления и справки. И Фалеев понятия не имеет, что ему отвечать. Едва ли он станет меньше вспоминать, бросая окурки на то расплавленные, то закоченевшие ступени. Май щурится, лепит на запястья и щиколотки то ли тёплый, то ли жёлтый так, чтобы обжигало, и не уходит слишком долго. Должно снова захотеться жить, но Фалеев только плохо спит, просыпается каждые несколько часов и задёргивает плотнее шторы, чтобы май не мял его узкую кровать. Не переплетал с ним пальцы, не зажимал на лестницах, не улыбался так, что лучше бы игнорировал. Он только пару секунд смотрит на слишком пустой асфальт — пару секунд позволяет себе не думать про время, зачёты, профкомы и глупых химиков. Фалеев представляет, как будет ощущаться ещё холодноватый то серый, то белый, если прижаться к нему спиной. Такой же Фалеев, только на десять лет младше и настенно-глянцевый, тоже думает об этом — и никогда не про рыжину и совместные перекуры. Сафраилов практически не звонит — у него трудности с проектом, о котором снова Фалееву лучше не знать. Он ведь ни разу не был на допросе и понятия не имеет, как там себя вести. Едва ли его потащат туда, но Сафраилов боится — профессия такая, и он признавался Фалееву, что всё знал, но едва ли был готов. Фалеев тоже иногда задумывается, был ли он готов. Знал ли. От этого не станет лучше, но он больше не пьёт джин. Да и на перекур выходит только во внутренний двор, хотя туда чаще подъезжает полиция и приходится постоянно следить. Может, двух месяцев недостаточно, а май относится ко всему слишком несерьёзно и всё равно лезет к нему в окна. Только за полторы недели до дня химика Фалеев вдруг оказывается у прозрачных дверей первого лабораторного корпуса, и май брезгливо замолкает. Ему не интересно, ему это всё скучно, это старые мартовские дела, с которыми ему не хочется разбираться и влезать за прозрачные двери. Конечно, ему не повезёт, Королёв сегодня решил не выходить из дома или уже успел сбежать, как только он умеет, потому что май уже давно на его стороне. Но Фалеев всё равно ждёт. Выискивает опечатки в статьях Белова и повторяет пару формул по молекулярке. Так с кем-то бывает, и для кого-то это нормально, но едва ли Фалеев готов его увидеть. Трезвого, не мёрзнущего и всё такого же рыжего. Он не вынес бы слёз Тоши, но и сейчас, когда Королёв такой спокойный, как будто ни март, ни апрель не срывались на нём, у Фалеева не хватает сил, чтобы сердце не вспоминало холод, узкую подъездную лестницу и тяжесть тела на руках. У Королёва в руках бумаги, халат, заранее найденная пачка сигарет. У Королёва ни майских ожогов, ни апрельских сожалений, ни мартовских шрамов от слёз. И Фалеев вдруг чувствует себя до ужаса глупо. Ему хочется, чтобы Королёв его не узнал. С их последнего разговора с Жабиным ничего не изменилось, но Фалеев уже потратил всё время между станциями и за прозрачными дверями, чтобы придумать что-то получше, чем нелюбовь к неразрешённым ситуациям. С Беловым же поговорили. И какая разница, что ни март, ни апрель, ни этот бездельник-май не содействовали, чтобы стало спокойнее. — Королёв, нам надо поговорить. Я не буду просить тебя дважды, но, — Фалеев оказывается перед ним быстрее, чем Королёв сбегает в прозрачные двери, и устало выдыхает, пялясь на зеленоватую толстую пачку. Наверное, у Жабина снова своровал — тот постоянно жаловался, что табачка в минуте от метро, но всё равно надо у него таскать. И Королёв, прижимая к себе бумаги, халат и чужие сигареты, выплёвывает ему под ноги ответ. Всего три слова, которые тут же тонут впитываются в новые фильтры и теряются между бумажными фамилиями. Всего три слова, и Фалеева бьёт, как от ощущения крови на руках. Три слова, и Фалееву снова до отчаяния и зуда от горла до щиколоток хочется курить. Даже если это будут сворованные сигареты.