новый план Королёва, обязательным пунктом которого является слёзное «ну, пожалуйста»

Наверное, от этого противнее всего — и Королёв открывает глаза. Ему как-то говорили, что засыпать надо трезвым — Королёв едва помнит, где и когда он уснул. И для чего вообще он проснулся. Если бы он мог — никогда бы больше не просыпался. Не открывал бы глаза, не думал бы о том, как снова дотянуть до момента, когда можно будет уснуть. А если не быть пьяным — то чёрт уснёшь, потому что придётся заранее думать о завтра. Не засыпать дольше — отсрочивать это противное, серое завтра. Оно похоже на кончившуюся пачку сигарет, поезд с «посадки нет», и его бьют в спину, чтобы он не лез в пустой вагон. В его каждом следующем завтра тоже нет посадки — только всё равно он зачем-то там нужен. Королёв просыпается в своей квартире, в своей кровати — только ни черта не помнит и завёрнут в чужую куртку. Наверное, Жабина. Или ещё в чью-то. Никакой разницы. Он утопает в ней — глохнет, высыхает, гниёт. Медленно так — чтобы ещё на пару десятков лет хватило. Чтобы, когда тридцатник стукнет, ещё осталось хотя бы два пальца — сигарету держать и стакан опрокидывать. Иначе точно не уснуть. Бабушка его любила собирать фарфоровых кукол и наряжать их как героев Достоевского, Толстого, Карамзина. Королёв ни читал ни черта из этого — но на полке за куклами всегда прятал от Жабина свою родную бутылку. Или стопарик — как повезёт и что с души получится наскрести. Закукольная бутылка его спасала примерно в шести из семи дней — а в последний перед Жабиным можно было напиваться открыто. В другие дни за Королёвым зачем-то следили и пить не давали. Жабин просто ещё многого не понимал, хоть и был старостой группы и метил в старосты курса. Жабин ещё не понимал, как выбрать такой стопарик, чтобы от него не слишком несло промышленным спиртом. Хотя Королёв уже и на изопропиловый согласен — его даже меньше надо. Наверное, чья-то куртка слишком сильно к нему приросла за эту ночь, и Королёв поднимается вместе с ней, хватаясь за кровать, стены, стол и медленно идёт со своей второй кожей. Так как будто чуть легче — чуть меньше тошнит, чуть меньше кружится голова и чуть меньше хочется жалеть о том, что он снова проснулся. Чужая вторая кожа — как чужая жизнь. В неё влезать проще, легче и интереснее. Хотя бы на день, чтобы перестало вонять и зудить от своей, родной. Была бы его воля — Королёв бы давно свою жизнь вместе со своей кожей вышвырнул, отправил бы на переработку или расстелил, как ковёр в коридоре, чтобы вытирать мартовскую слякоть об него. И под этой старой ношеной дрянью не будет ни долгов по учёбе, ни этих бесконечных ожиданий, закукольных бутылок и трёх часов утра с пустым дном — не будет Фалеева. Так легко и просто. Королёв просто проснётся однажды и не вспомнит даже, как его зовут и на каком факультете он учится. Очередное лицо в автобусе за одну станцию до его. Он будет помнить Жабина, бабушку, иногда мать — и никогда Фалеева. Только пока слишком крепко приросла — надо набрать сил, чтобы оторвать. Например, выспаться для начала. — Явился — не запылился. Живой хоть? Жабин курит, и Королёв становится спиной к балкону, чтобы голова от света сильнее не кружилась. Переваренный мартом снег лип на их улицу слишком плотно — как будто и под рёбра лез. Королёв выдыхает и отнимает у Жабина сигарету. Это куда лучше света и памяти об одном лице и имени. — Тебя не вывернет от этого? Сам, если что, убирать будешь. У Жабина всё до ужаса просто — и Королёва тошнит от этого только сильнее. Он полощет дым между зубами и плюётся под низковатый балконный потолок. У Жабина всего одна проблема в жизни — и она сейчас дрыхнет в его комнате. У неё длинные ногти, противный голос и полученное гражданство в земле обетованной по деду. Она, собственно, ему только за этим и нужна — так она дура бестолковая, так ещё и вечно Жабину не даёт. Это так просто, что даже скучно, и Королёв оборачивается, смотря на ползущую по их улице Волгу с полустёртой десяткой на номерах — то ли Коми, то ли Карелия. Королёв так в детстве родственников развлекал — высовывал рыжую бестолковую голову в окно и называл регионы по номерам. Почти все знал, а потом у него появилась закукольная бутылка. И это идиотское имя. — Фалеев уехал? — А, ты не помнишь? — Жабин отбирает сигарету — так легко, что Королёву кажется, что потолок на балконе становится ниже. — Не задумывался о том, почему ты засыпал на лестнице в подъезде, а проснулся в своей кровати? Для Жабина подобные вещи почему-то важны. Наверное, потому что у него план на жизнь расписан, с гражданством и будущим переездом чёрт знает куда, место в профкоме и до университета от чужой квартиры меньше часа. К нему под горло не лезет снег. Ему не нужно прятаться под вторую кожу. — Потому что ты обо мне заботишься и любишь меня? — Потому ангелочек твой приволок тебя вчера. А ты с ним даже поговорить нормально не удосужился. Наверное, это ощущение не больнее перелома. Скорее, противно, как слышать хруст в лодыжке перед приземлением. Ему было двенадцать, и мать отказалась вести его в ночи в травмпункт. Наверное, он чувствует себя, как будто снова сидит один на банкетке перед кабинетом, пока дежурный терапевт перекуривает, а слева на него наваливается то ли пьяный, то ли обдолбанный. Почти так же — только тогда Королёв едва ли знал одно имя. Тогда жилось проще — как сейчас Жабину. — Слушай, я, конечно, не мать твоя, но это надо уже прекращать. Это невозможно. Ты мучаешь всех вокруг из-за твоей сопливой истории. Если так горит, потрахайся с кем-нибудь и поговори нормально с ним уже. Он ведь адекватный человек, а ты ведёшь себя, как обиженный ребёнок. Жабин тушит бычок под балконным подоконником снаружи и скидывает вниз. Королёв смотрит туда же — наверное, этим серым выбоинам в снегу пошло бы его тело. Его начинает тошнить быстрее, чем он представляет, как будут вывернуты его руки и колени. — А и — счастливая новость специально для тебя. У тебя послезавтра пересдача по матану. Соизволь там хоть что-то представить. — А ещё позже ты сказать мог? — Как учебная часть мне сказала — так я тебе сразу. Королёв думает, что однажды всё-таки сложит всё это дерьмо в тот тёмный, уставший автобус, который стоит на остановке под их окнами в полтретьего. Чтобы это размазало по городу, чтобы это выпотрошили тысячи ног в стёртых подошвах, чтобы у этого осталось столько растяжений и переломов, чтобы это больше никогда не смогло подойти его душе, к его горлу, к его голове. Чтобы не встало на место и больше не ныло, не выло, не требовало. Его всегда отделяет от этого автобуса, в котором уже готово пустое сиденье, только пять этажей и приставшая к простыни своя драная кожа. — А ты мне поможешь? — Могу за шкирку тебя учиться посадить. Наверное, Жабин прав, хоть ему и в сотни раз проще. Может, его прилипшая сверху кожа так действует, и Королёв открывает свою старую анкету. Там ему ещё семнадцать, и вместо описания — анекдот. Про остренькое, скользкое и пошлое. Тогда ему хотелось найти, с кем переспать, чтобы не было скучно, сейчас — чтобы хоть на кого-то скинуть это тоскливое чувство под горлом, больше похожее на рвоту. Он открывает первый билет по матану — и игнорирует чужую анкету без описания. Королёв не стал менять возраст, потому что всем нравятся помоложе — а на другую категорию он и не рассчитывает. Ему не нужны чувства, не нужна искренность — его уже вывернуло вчера на балконе. Поэтому сейчас и нужно чем-то забить, чем-то простым и понятным, где всё по договорённости и никто ничего взамен не ждёт. Где можно после быстро сбежать и будет легко забыть. Так бывает — и Королёв готов ради этого вычистить из-под рёбер мартовский талый снег. Он читает про множества и операции над ними — и всматривается в чужое лицо. В анкете — возраст и место. Королёв смотрит пару минут и игнорирует, потому что не находит там ничего. Ему в ноги вдруг тычется что-то скулящее и просящее, и Королёв, поднимая на руки котёнка, думает, что будет звать его Змеёнышем — даже если Жабин и будет возникать. Он не находит второй билет, поэтому сразу начинает читать пятый про пределы и прочую ерунду, про которую он всё равно не сможет поговорить с очередным лицом. Уже получше — светловатые волосы, только глаза не те. Королёв слишком устал, чтобы притворяться даже пару часов. Даже пятнадцать минут — и он пролистывает дальше. Седьмой билет — не тот рост. Десятый — живёт в двух тысячах кислотомеров. Четырнадцатый — хочет втроём. Лица наслаиваются так, что ни вода, ни нурофен не помогают, и Королёв не может отмыться от не тех, не тех, не тех, черт возьми, без совести, памяти и сил, всё не тех глаз. И это ужасное глупое чувство из-под горла вдруг оказывается на языке. Оно настолько большое, неумелое, кислое, тошнотворное, отвратительное, что рвёт рот и валится на пол. Расползается по всей комнате, квартире, стране — и каждый увидит, запачкает подошвы и не донесёт до урны. Желание броситься, желание умолять — или сломать себе обе кисти. Обе руки. Выбить колени и зашить драный бесполезный рот. От этого никогда не будет толку — не было и нет. Оно воет настолько громко у него в кадыке, что вся Москва слышит, и Королёв сворачивается на боку. Надо поменять бельё и желательно сердце. Только он понятия не имеет, как его утилизировать. Скоро станет теплеть, а сердце и так уже гниёт. Март оближет его своим размякающим языком — и вдруг станет легче. Королёв едва ли верит в это и подтягивает колени ближе к себе. Он едва ли помнит, что было в первом билете, и договаривается вечером встретиться то ли с Адамом, то ли с Абрамом. Он едва ли запомнил — едва хотел запоминать. Он думает о том, что вдруг он разденется перед этим мистером А — а там гнильё. Хуже вспоротого брюха. В лучшем варианте у А встанет, в другом худшем — ему будет всё равно. Хотя Королёв не уверен, что расставил эти варианты в правильном порядке. И в определении предела. Даже в своей фамилии. Зато у мистера А кончик носа чем-то похож, и Королёв с трудом чистит зубы. Вываливается из дома — почти забывает социалку. Жабин говорит, что он идиот и слишком буквально всё воспринимает, а Королёв в рюкзаке только спички находит и прячет огонь от ветра получше, чем сердце. В жабинской пачке осталась только одна сигарета — счастливая, перевёрнутая. Лучше бы она оказалась косяком, и Королёв оставляет её на потом. Когда жизнь наладится. Или хотя бы снег на тротуарах расчистят. Метро глотает его, трясет, переваривает, и сердце булькает в такт. У него по социалке осталось два дня — а потом новая жизнь. Красивый пункт для его плана. Поезд воет, стонет, бесится, без спроса увеличивает знакомые перегоны вдвое, втрое, в десять раз, а Королёв думает, что, наверное, с его химией будет попроще. Там хотя бы всегда есть причина, почему не вышло. Он будет стоять и думать, что он сделал не так: перегрел, рассчитал неправильно, не по нижнему мениску раствор отмерял. А здесь — только тоска идиотская и бесконечный дым. Может, легче было бы в нём спрятаться, не видеть друг друга. Не знать. Не касаться. Фалеев легко бы с ним слился — и Королеву вдруг кажется, что это он просто всё выдумал. И вчерашний разговор, и встречи у памятников, и сигареты на двоих, и её из Свердловска, и что-то потно-склизкое под ребрами. Не было ничего — ему показалась, а он уже всем успел рассказать. Как глупо. У мистера А волосы на лоб так же падают на той фотографии, и он пишет, что ему хочется поцеловать Королёва быстрее, чем тот успеет хоть что-то сказать. Перрон полупустой, и Королёв ждёт один, два, шесть поездов. Жабин пишет ему, чтобы тот успел до закрытия метро, чтобы не скандалил с Дагоновой, когда вернётся, чтобы завтра пересказал ему все билеты с первого по четырнадцатый, а Королёву вдруг так хочется оказаться где угодно — но не здесь. Не собой. Не в этом паршивом году. Не в этой мёртвой, струпной весне, в которой его тащат по эскалатору наверх, в которой за ними остаются не срастающиеся дыры, в которой его впихивают в пустые, чтобы потом не бегать и не получать по лицу, переулки, в которой к его губам прижимаются, в которой его хватают за руки, в которой ему что-то шепчут в шею, в ключицы, в промокшую от усталости снова чужую куртку. И в которой всё это оказывается неправильно, тошно, противно, как пустая закукольная бутылка, — и Королёв, сипло и тихо говорит «да, поехали», когда этот мистер А, у которого в жизни ни черта от Фалеева нет, говорит, что у него сегодня свободная квартира. Жабин, может, и был прав — и Королёва больше не жжёт изнутри. Так, скорее, прижигает, и, когда мистер А стаскивает с него футболку, Королёв вдруг думает, что эти руки, чужие и никогда не таскавшие у него сигареты во время обеденного перерыва, могли бы остаться в его жизни. Или хотя бы в памяти. Это всё так же глупо, так же бесполезно — но лучше в него никогда не швыряли. Едва ли он уже понимает, что требовать от этого идиотского марта, куда приткнуть себя, и становится на колени перед мистером А. Может, хоть так ему будет получше видно, что делать дальше. Что вписать в свой план новым пунктом. Что выбросить в тот автобус в полтретьего. Чему дать захлебнуться в том глотке закукольной водки — и Королёв послушно берёт глубже, вбирает в рот яйца, прикрывает глаза и упирается руками в кровать. Мистер А не жалуется, не замечает гнили — не меняет его на ни на кого. От этого не становится легче, понятнее, от этого не выворачивает меньше — просто пару минут, когда кажется, что всё чуть тише. Чуть ближе. Чуть теплее в его руках — и Королёв послушно глотает, послушно ложится рядом, послушно выгибается и трётся членом о чужую ладонь. У мистера А она совершенно не такая, но ему уже почти всё равно. Наверное, это к лучшему — он так и запишет в план. Если снова проснётся завтра и вспомнит. Мистер А провожает его, опустевшего — едва ли до конца, но хотя бы на те пару минут, в которые не хочется узнавать, зачем Фалеев дотащил его до квартиры, — помятого, не такого уж и чужого. Провожает и целует — легко и, конечно, не так. Неправильно. Бесполезно. Но Королёв уже и на это, наверное, согласен. Ему дали сполоснуться перед выходом и не спорили насчёт презерватива — неплохое начало. На улице уже холоднее, и Королёв жуёт последнюю, счастливую жабинскую. Пускает дым, чтобы Богу, в которого верила его бабушка, захотелось чихнуть и убрать Королёва со своих глаз, и успевает в метро. И ему на том слишком длинном бестолковом перегоне, где Королёв не уступает ни пассажирам с детьми, ни беременным женщинам, вдруг зачем-то кажется, что всё ещё будет. Что и пересдаст он всё, и закроет новый семестр, и курсовую напишет, и даже ходить на пары начнёт, и ругаться вечно с Дагоновой, с этой дурой с проблемами в постели и гражданством, перестанет — и имя это глупое, идиотское, древнееврейское забудет. Будет, обязательно будет. Только бы проснуться завтра. Послезавтра. Через неделю. И однажды Королёв открывает глаза, и на него рушится май. Голодно, жарко и беспощадно.