«Und meine Seele spannte Weit ihre Flügel aus, Flog durch die stillen Lande, Als flöge sie nach Haus…» (с.) «Mondnacht», Joseph Eichendorff
Поздний воскресный вечер. Колокола звонят на всех колокольнях, и всё вокруг неизбежно постепенно меркнет. Даже мелкие блуждающие огоньки, что ещё оставались на улицах, в одночасье исчезают. Ночь, оставаясь слабым сумраком на ровных стенах, окончательно кутает нашу с Людвигом комнату. До сих пор я чувствую только огромную тревогу за него и бесконечную, почти невозможную любовь, от которой с каждым новым часом у меня всё внутри сжимается и иногда, когда становится особенно больно, выступают слёзы. Людвиг не спит. Я замечаю, как дрожат его красивые длинные ресницы. Как дергается указательный палец на его правой руке. Как смыкаются бледные холодные губы. И, чёрт возьми, я вижу, как ему больно. Настолько, что даже заснуть — хотя бы на несколько минут — ему не представляется возможным. Настолько, что каждую новую секунду — новая волна агонии, которая рождается в самых костях и нещадно вгрызается в мышцы и кожу, а после больными судорогами медленно и противно вылезает наружу. Настолько, что я снова начинаю проклинать самого себя за то, что не могу помочь ему, хоть и так делаю всё, что ещё в моих силах. Людвиг. Мой родной Людвиг. За что же это всё тебе? В конечном итоге я осторожно беру его худую руку, слегка сжав длинные тонкие пальцы дрожащими своими. Людвиг даже слегка улыбается, напрягая кисть и сжав два мои пальца. Или мне это кажется? Получив неоднозначный ответ в виде усталого выдоха, я наклоняюсь, целую Людвига в висок и ложусь рядом с ним. Он поджимает губы, подставив мне своё лицо, и я начинаю понимать, что именно я должен сделать сейчас в очередной раз. Потому что, к моему сожалению, выхода нет. Я ещё не осознаю этого, но какой-то частью души очень хорошо это понимаю. Поцеловав Людвига в кончик холодного носа, я всё же нарываюсь на его слабую улыбку. Это заставляет меня улыбнуться ему в ответ, и я слегка приобнимаю его. — Э-эрнст, — Людвиг произносит моё имя медленно, почти не шевеля губами. — Спасибо, что ты у меня есть. Его пальцы сжимают кусочек моей рубашки так сильно, насколько это только представляется ему возможным, и я чувствую какой-то ужасный могильный холод, исходящий от них. Отведя вновь виноватый взгляд, я распознаю слишком явную мольбу в его реплике. Но всё же он не просит об обезболивающем прямо. Он терпит эту боль, хоть и понимает, что ни к чему хорошему это его не приведёт, и всё равно стоит на своём. И мне безумно приятно от того, что Людвиг продолжает пытаться, несмотря на то, что, как и я, уже давно потерял надежду на лучший исход. Он — герой. Во всех смыслах и отношениях, он — настоящий герой, самым достойнейшим образом прошедший страшную войну и доживший до настоящего момента. Он — герой, который смог пережить потерю родного отца, бесконечные слёзы матери, многочисленные ранения и даже ужасную, порочащую его лицо и гордость болезнь. Людвиг — герой. Людвиг — мой герой. — И тебе спасибо, — наконец, отвечаю тихо и разборчиво рядом с его виском, а моя рука уже тянется к шприцу с морфием, что лежит на тумбочке позади. Это последнее, что остаётся. Потому что это невыносимо. Потому что это больно, жестоко и до ужаса нечестно. Неслышно вздохнув, я чуть отодвигаю плед с плеча Людвига, задрав рукав его футболки. Несколько раз прохожусь пропитанной спиртом ваткой, выбрасываю её и подношу медицинскую иглу к белой коже, в мгновение покрывшейся мурашками. Жду, когда они пройдут, и медленно ввожу иглу. Людвиг даже не дёргается, а его губы вытягиваются в благодарной улыбке, когда я ввожу ему спасительный наркотик. Затем я убираю теперь уже пустой шприц на прежнее место и аккуратно прислоняюсь щекой к его виску, нежно поцеловав куда-то в волосы. — Всё пройдёт? — вдруг тяжело и очень тихо спрашивает он, прячась в мою шею. — Обязательно, — уверенно отвечаю я и, подняв плед повыше на его плече, крепко обнимаю его. — Всё будет хорошо. — Всё… будет… хорошо… — повторяет за мной Людвиг так же едва слышно, а после закрывает глаза. Я киваю, но противный холодок всё равно пробегает по моей спине. Поджав губы, я вновь целую Людвига куда-то в висок и взаимно пытаюсь заснуть. Однако в моей голове оказывается столько мыслей и опасений, столько догадок и страшных тревог, что чертово ненавистное слово, состоящее из шести букв, — то и делает, что снова и снова бегает кругами по моему сознанию. Уснуть, в конечном итоге, ни у меня, ни у Людвига так и не получается, и это таинственное «что-то» продолжает держат нас обоих в сознании. Отмахиваясь от всех дурных мыслей, я вдруг со слабой радостью подмечаю, что Людвига все же отпускает, и этот факт становится хорошим поводом для того, чтобы нам обоим ненадолго успокоиться. Людвиг открывает глаза и медленно моргает, смотря куда-то сквозь меня. Невольно для себя я подмечаю, что раньше действие от морфия сказывалось на нём иначе — Людвиг мог часами лежать с закрытыми глазами, иногда облизывая губы или самостоятельно переворачиваясь со спины на правый или левый бок, — но вот сейчас, спустя всего двадцать минут, Людвиг уже смотрит на меня, ясно давая понять, что боль отступает. Через мгновение он слабо улыбается, и от этого я таю, и всё внутри меня в очередной раз переворачивается. В приоткрытое окно льётся свежий, пронизанный ночным трепетом летний воздух, и короткие отблески полной луны, что светит сегодня прямо в наше окно, бегают по светлым волнистым волосам Людвига, разбивая те на темные и светлые прядки. А я просто лежу рядом и не могу им налюбоваться. — Тебе лучше? — спрашиваю я одними губами, когда замечаю блекло-голубой свет самых красивых глаз. Людвиг едва заметно кивает и слабо морщится от лунного света. А затем коротко стонет от на секунду вдруг вернувшейся ноющей боли, которая проносится даже в мышцах его лица. По его щеке бежит горячая слеза, пальцы правой руки вновь сжимают мою рубашку. — Эрнст… — Людвиг сопит с примесью слёз даже в голосе, и сердце моё обливается не то что кровью — расплавленным свинцом. Настолько я устал видеть то, как ему больно. Спрашиваю сам себя: сколько ещё это может продолжаться? Врачи ведь обещали, что теперь, после нескольких курсов до одури тяжёлого лечения, с каждый новым днём Людвигу будет становиться только лучше, но в итоге каждый очередной день даётся ему с ужасным трудом. И всё равно он не перестаёт пытаться и надеяться на лучшее. Ради меня. — Тише, — отвечаю я, слишком явно чувствуя, как от Людвига веет какой-то очень фальшивой уверенностью и ужасной болью. — Я здесь, — добавляю, взяв его руку, и очень осторожно прикладываю её к своему виску. — Я рядом… Ладонь у Людвига оказывается влажная и прохладная. Кивнув одними глазами, он смотрит на меня. Людвиг не отнимает у меня своей руки, напротив, даже треплет мои волосы, слабо-слабо улыбаясь, услышав мои слова. В его глазах я вижу медленно угасающую последнюю искорку жизни и одновременно целый мир. В очередной раз я сглатываю слёзы, боясь, отказываясь принять неизбежное, и отворачиваюсь, зажмурившись. Людвиг видит это, с горечью понимая, что уже не в состоянии скрывать свои эмоции. Столько терпеть не сможет ни один человек, не лишившись разума, и всё равно он продолжает стараться. Людвиг ещё помнит и ценит мои чувства, а потому снова говорит, пытаясь поддержать: — Я всё равно буду всегда с тобой, — он произносит это, казалось бы, успокаивающе, но от этих слов мне становится только страшнее и беспокойнее. — Я ведь, наверное, смогу подавать знаки… В ответ на это я лишь мотаю головой, отпустив его руку, и снова жму худое тело к себе. Утыкаюсь носом в висок, целую в скулу. Чувствую, как вниз по собственной щеке всё-таки бегут новые слёзы. Всхлипываю бесшумно, вновь целуя. Сжимаю ткань его футболки, вдыхаю запах его кожи, и только жмусь сам, ещё ближе, ещё сильнее. Вслушиваюсь в его тихое дыхание, снова и снова целую во впалые щеки, нежно, рвано, утыкаясь в них носом. Душой чувствую его улыбку и отчётливо ощущаю его слабые касания к моей груди, когда он пытается обнять меня в ответ. — Людвиг, я не хочу с тобой расставаться, — рвано объясняю я осевшим голосом, глотая свои же слёзы. — Ты слышишь? И отпускать не хочу. Не отпущу. Не смогу отпустить! Я… Я не смогу без тебя, Людвиг! Ни дня, ни часа, ты понимаешь?! Я за тобой пойду! Сразу же! — Н-нет, — Людвиг тянет обе руки к моему лицу, а к моему горлу уже подступает очередная истерика, и, не выдержав, я всё-таки срываюсь, вжимаясь в его тело. К самой груди — так близко, будто хочу раствориться в нём самом, в его душе. — Родной, — Людвиг шепчет куда-то мне в макушку, и от этого обращения накатывают новые слёзы. Родной, думается мне. А ты ведь и правда всё, что у меня осталось родного на этой планете. — Прошу, не плачь… — просит он, целуя меня. — Сколько нам можно плакать? — Людвиг… Я так тебя люблю… — произношу я, а после вновь обнимаю его худые плечи. — Эрнст, — вдруг он кладёт свою ладонь на мою щеку и смотрит мне в глаза. — Пообещай мне, что ты не наделаешь глупостей, когда… — Людвиг! — выпаливаю я очень громко, и он, пытаясь спрятаться от очередной волны головной боли, которая непременно наступает, ведь я слишком повысил голос, прикрывает глаза, прижавшись лбом к моему лбу. Я целую его куда-то в уголок губ, крепче обнимая. — Наша жизнь и так всё решила за нас, — я всхлипываю, жмурясь от боли и слёз. — Позволь мне решить всё хотя бы за смерть. В ответ на мои слова он только мотает головой, слегка вытягивая сухие холодные губы, а после продолжает говорить: — Послушай, Эрнст, — его голос звучит в эту реплику не как обычно, и это заставляет меня его слушать. — Первое время тебе будет больно, очень больно. Как было мне, когда на фронте я узнал о смерти отца, — Людвиг поджимает губы, быстро меняя ход своей мысли. — Но потом, когда всё пройдет… У тебя обязательно появится любимый человек. Ты вновь обретёшь смысл жить. И вас будет семья. И будут дети. И ты больше не захочешь умирать. А я и так всегда буду с тобой… — договорив, он слабо улыбается, а на его глазах вновь выступают слёзы. Всю его реплику я отрицательно мотал головой, слушая, но с каждым новым словом жмурясь только больше. — Да не нужны мне семья и дети без тебя, — говорю грозно и устало, так, чтобы не оставлять возражений. — Ты понимаешь? Ты слышишь меня? Мне нужен только ты. Ты, Людвиг. И наплевать мне, в каком мире и в каком виде! Наконец, его аргументы заканчиваются, и Людвиг с досадой замолкает. Он смещает свою руку к моей шее, согласно кивая, и прижимает мою голову к своей. Он выдыхает в мои губы, и я чувствую теплоту и запах чего-то сладкого. Потом я понимаю, что это привкус чая с мёдом, который мы пили во время ужина. Слабо улыбаюсь этой мысли, как вдруг его губы накрывают мои. Недолго, но до безумия нежно, принося мне растерянность и новую волну чувств от происходящего. Я отвечаю, положив ладонь на его щёку, и прижимаюсь ближе к его губам. Нервы, переживания, душевная боль делают своё дело, и я срываюсь, обняв Людвига ещё крепче. Его короткий судорожный выдох добивает меня, когда он сам жмётся к моей груди. Меня пробивает очередная истерика, и я ломаюсь, начав целовать Людвига в губы, в щеки, в нос, переносицу, подбородок, шею, ключицы, снова и снова в слезах повторяя одну-единственную реплику: — Н-не уходи… Не уходи! — Я возвращаюсь к его лицу и в самые губы выдыхаю: — Не уходи, любовь. Я не смогу без тебя, — его рука вновь ложится на мою щеку. — Прошу тебя, — целую в пальцы, чуть повернувшись, и говорю это с такой уверенностью, будто Людвиг в состоянии сам решать — умирать ему или нет. Людвиг смотрит на меня сначала непонимающе, а затем — как всегда с больной надеждой и бесконечной любовью. — Поцелуй меня ещё раз, — шепчет он, поглаживая меня по щеке, задевая пальцем уголок моих губ. — Пока я ещё есть. Поцелуй меня. Из моих глаз вновь катятся слёзы от того, какие же страшные, но правдивые вещи говорит Людвиг. И я целую его. Так, как никогда не целовал. Я жмусь к его холодным губам горькими и влажными от слёз своими, чувствую его взаимно влажные щеки, его руки на своём затылке и то, как он пытается мне отвечать. Касания постепенно углубляются, становятся рваными и не такими чувственными, как прежде, но останавливаться — ни я, ни Людвиг — мы не хотим. В какой-то момент сквозь пелену эмоций и происходящего в собственной душе я чувствую внезапную нехватку воздуха в лёгких. Но и даже сейчас я не останавливаюсь, ведь Людвиг целует по-прежнему и взаимно даже не намекает на то, чтобы я прекратил. И вдруг я перестаю ощущать что-либо. Внутри остаётся только зияющая пустота. Все чувства в одно мгновение замирают, само время останавливается, но даже в этом состоянии — все мои мысли только о Людвиге. На моей шее будто возникает верёвка, обмотанная вокруг неё несколько раз и завязанная в узел. И она всё сжимается и сжимается, пока я не начинаю задыхаться. Я уверен, что Людвиг тоже её чувствует, пытаясь отстраниться, чтобы я смог сделать вдох, но я не отпускаю его, продолжая целовать и чувствовать невозможную боль в шее и в груди, надеясь, что сейчас мы уйдём вместе. А верёвка всё затягивается, с каждой секундой ещё больше и больше. И Людвиг сдаётся, прижимаясь ко мне в последних движениях. Вскоре меня отпускает. Я сам не понимаю, почему это происходит, но все мои чувства почти моментально возвращаются, удушье отступает, сменяясь невероятной тревогой, однако я всё-таки прихожу в себя. Я смотрю на Людвига. На его губах застыла счастливая улыбка, веки расслабились и были закрыты, рука лежала смирно на моей щеке, и, казалось, что даже пальцы на ней ещё едва-едва шевелились. В ещё неосознанной панике я смотрю в окно над кроватью, за которым уже начинает заниматься заря. Солнце стремительно возвышается, принося с собой очередной день. Темнота рассеивается окончательно, расцвеченное бледными отблесками небо приобретает прекрасный жемчужный оттенок. Всё в мире просыпается, и время затаивает свое равномерное дыхание. Зной ещё не успевает растопить глубокий кристалл неба, когда мелкие лучики утреннего солнца начинают прорываться в нашу комнату сквозь зашторенные окна. Воздух оказывается наполнен ароматами цветов. Жизнь за окном начинает идти своим чередом, но весь мой мир — это по-прежнему Людвиг. Людвиг. Я смотрю на него и понимаю, что я рад — нет, я счастлив, что очередная ночь остаётся позади. Затем я осторожно трясу его за плечи, зову по имени, кошусь на него с улыбкой, говорю, что мы пережили ещё одну ночь, поджимаю губы, жду его ответа или хотя бы просто того, что он откроет глаза и счастливо посмотрит на меня, подтверждая мои слова… Людвиг не просыпается.***