***
А Ксюше обидно до слез. До кома в горле, до влажных опаляющих дорожек на лице, до хруста в сердце. И она поднимает голову вверх, пряча лицо в отражении неба, и думает, что слезы передумают её позорить — послушают её мольбы, или хотя бы силу гравитации, и обратно внутрь вернуться, в то же самое болото. Болото, потому что запах там стоит затхлый, несвежий, от многих годов стоячей воды. Ксюша сама себя в этом топит, попутно строя высокие стены дамбы. И вроде знает, что иногда своим эмоциям всё же нужно давать волю. Знает, но так же понимает, что в такие моменты люди самые уязвимые, хоть и далеко не слабые. Ксюша себя слабой не считает, но и раз из раза разваливаться по частям — гиблое для неё дело. Ведь много есть тех, что хотят своими когтями вцепиться в её оголившуюся душу. Знает, и именно поэтому убежала, глотая слезы и прося себя ещё немного потерпеть. Ксюша смотрит в расплывающуюся ввысь, с силой кусая свои губы, и думает что опять проебалась. И мерзко от себя становится почти невыносимо — от того, что свою маленькую девочку изнутри выпускает на свет. Даёт ей живительные глотки воздуха, питает, и позволяет только ухудшать всё положение — теперь она уже не может сдержать рыданий. И она плачет вслух уже опуская голову вниз. И прячет глаза уже не в объятиях неба, а в собственных руках. И так это на всю её жизнь похоже — стараться быть на одном уровне с неземным, когда сама плотно подошвой на земле отвергаемой стоит. Она старается, правда старается, заслужить признание чего-то большего, даже понимая, что это самое "большее" никогда ее по крупицам не соберёт. Ксюша сама, как и всегда, будет держать себя руками, мягко обхватывая все куски. Будет ранить ладони, предплечья, но крепко будет держать — так, как никто никогда. Так, как даже не хотели. И в мыслях только громкий смех и крики поздравлений. И так тошно-тошно-тошно от этого всего. От глупой Гороховой, с её глупыми рыжими волосами. От глаз её черных, кукольных, что смотрят всегда с тихим ожиданием чего-то. И послать бы к черту всех её подруг, что обнимают её крепко-крепко — так, как Ксюшу почему-то не обнимали и она Аню, тоже почему-то, не могла. К черту собственную слабость и слёзы, собственные глупые надежды и жалость тоже эту чертову к себе. Все к черту. А потом её всё же обнимают и вытирают нежно пальцами глаза. И она позволяет себе забыться в мягких руках Лауры Альбертовны и пряном запахе её духов. Она позволит себе ещё немного слабости — громко взахлёб рыдать с повторяющимся «я не могу, я больше не могу». Позволит обнимать себя и откажется от чувства вины, но только на этот раз. Ксения Милас ещё мгновенье побудет девочкой, а потом за волосы-косички затащит мелочь обратно в болото.***
Они вернулись за ручку вместе — Ксюша шла, улыбаясь и крепко держа ладонь Лауры Альбертовны. Но даже это напускное веселье, улыбка, не могли скрыть красных глаз и раздражённой трением кожи. И вроде бы что-то хотело внутри Ани насмехаться: сказать что-то колкое и болезненное, сейчас, когда она ещё такая нежная и уязвимая, с не обсохшими до конца щеками. Сказать может за её гордыню, которая и привела к провалу: за все старания, которые она своей же рукой и испепелила, потому что как всегда захотела быть лучше, не такой как все. Но что-то, глядя на такую Ксюшу, всё же остановило её от всех осевших на языке фраз. Милас, маска расслабленности, которой дрожала и грозилась осыпаться. Милка, которая всё так же не смотрела ей в глаза. И она сказала себе подождать ещё немного. Когда камеры выключатся, и никто не будет следить за их действиями, тогда то она и нанесет удар, не отступит. Правда ведь не отступит?***
Камеры выключились и вот они уже остались наедине, но злые слова всё никак не шли. Аня смотрела в лицо Ксюши и медленно осыпалась сама, как недавно сыпался весь фасад недосягаемого нарцисса. Ей хотелось что-нибудь сказать, но время шло, а слов у Ани не находилось. Нужны ли были эти самые слова, когда человека перед тобой размывает волнами разочарования к самому себе? Амбиции Милки на этой неделе, казалось, разрушили всё то, что между ними начало разрастаться. И хотелось, правда, хотелось, ткнуть носом в этот факт. Что не всегда жажда победы хороша, не всегда упрямость вознаграждается. Но что же Аня могла сказать, глядя в эти яркие омуты. Такие яркие, что ослепляли и зажигали ее собственные черные кляксы. И поэтому она решилась подойти ближе. С леденящим страхом, что оттолкнут и вновь оставят сзади, Аня приблизилась вплотную к Ксюше, что немигающе смотрела на нее. Её расслабленная поза, равнодушный взгляд — всё это маска, маска, маска, что одна за другой пляшут на её лице в моменты боли. Аня знает. Сама с такими ходит каждый день. И именно из-за того, что они друг друга понимают — только из-за этого — Аня позволяет себе отпустить ситуацию, нейтрализуя все остатки яда внутри себя. В глазах у Милас всё же мелькает что-то, Аня видит, — страх и неуверенность от скорой кончины. Будто палач занёс топор над длинной шеей — так Горохову воспринимала Ксюша, ожидая правдивых слов, насмешки. Аня не собиралась оправдывать её ожиданий. Не сейчас, когда хотелось дать что-то совершенно другое. — Ксюх. Ане нравилось её имя, очень уж оно подходило Милас. Было что-то в нём такое звонкое, яркое и чуточку импульсивное. И ложилось на язык оно очень мягко и нежно почему-то. Каждый раз, произнося букву за буквой, Аня вместе с именем будто своё сердце открывала — совсем немножко — но открывала. Со страхом пыталась доверить что-то своё, давая маленькую подсказку — «Ксюша». Милас сжала губы посильнее, брови задрожали в тщетных попытках не приблизиться друг к другу — складочка между ними всё же появилась, отпечаталась яркой мимикой на лице. Это Аня тоже любила. То, как на лице у Милас всё отображалось, даже если она того показывать не хотела, как и получалось сейчас. Случалось это крайне редко, потому что всю себя Ксюша несла, казалось, с непоколебимой уверенностью— всё, что касается её правильно, а значит в тему. Каждое её движение, слово, взгляд — наглость, какую ещё стоит поискать. Но Ане нравилось. Нравилось, кажется, всё, что та делала. Горохова восхищалась Ксюшей, трепетала перед ней, как перед чудом, потому что она и была этим чудом — необъяснимым, но всегда желанным. Аня знала, что ей такой как Милас никогда не стать, да и не этого ей хотелось. Иногда восхищаясь человеком, мы не имеем целью перенять его часть. Хотя рядом с Ксюшей и такое было сложно — просто смотреть и трепетать. Невообразимым образом она тянула Аню за собой, крепкой хваткой не отпуская. И Горохова шла, бежала, пыталась догнать, чтобы хотя бы коснуться кончиками пальцев её сильной спины. Ксения Милас вдохновляла и восхищала. И в её ауре чувствовалось что-то неизменно живое, стабильное — дух победы, лидерства. И дико хотелось стать частью её этого круга. Ощутить это свечение на своей коже. Хотелось, чтобы она заметила и признала одной из своих — такой же сильной и волевой. — Ксюша, — повторила Аня, продолжая смотреть в глаза. Дистанция в один шаг ощущалась пропастью, как и всегда, когда это касалось Милас — что-то преувеличенное, но каким-то образом всё же правдивое. И Ксюша ответила поднятой бровью, пылающим взглядом, будто готовясь к драке. В её глазах отражалось темное небо, об углы сжатой челюсти можно было пораниться, но она всё равно оставалась красивой. Красивой в своей яростной защите собственной уязвимой гордости. Никто не мог бы быть таким красивым. Никто кроме Ксении Милас, думала Аня. Взгляд опустился на её сжатые губы — они, несмотря на мягкий вид, казались Ане высеченными из камня, а значит холодными и сильными. И всё равно хотелось коснуться. Провести пальцем по нижней губе, разглаживая линию. Обвести уголки, не пытаясь давить. С ней всё у Ани колебалось от крайности в крайность — никогда посередине. Тут или горящая злость, такая, что до желания крови доходит, или нежность, граничащая с реальной. Так не бывает, думает Аня. Не бывает, но почему-то всё это она ощущала к Ксюше. Вот и сейчас хотелось чего-то, чего Горохова ещё не могла до конца осознать. Было лишь четкое понимание, что от злости она устала. Обе, если честно, устали. Аня видела. И поэтому хотелось всю эту грязь заменить чем-то совершенно противоположным — мягким, хрупким и таким, чтобы до боли в сердце было нежным. Аня протянула руку, касаясь чужих пальцев, и тут же ощутила едва заметную дрожь, будто бы это действие было для Милас настоящим потрясением. Это было совершенно не в стиле Ани — так боязливо, будто спрашивая разрешения, касаться чьей-то руки. Трогать так, будто надави она чуть сильнее и сломаешь-расыпишь и больше никогда не увидишь. С Ксюшей почему-то такой другой часто хотелось быть. Когда мир вокруг знал её твердой и острой, с Милас менялось всё. Такова была её натура — менять всех и вся под себя от уверенности, что заслуживает. Аня тоже думала, что Ксюша заслужила всего — и её нежности тоже. Спустя мгновенье пальцы Ксюши обплели Анины. Теплые и тонкие, почти что хрупкие в такой момент. Милас почему-то Ане такой и казалась — хрупкой-хрупкой под всей своей броней. Аня сжала покрепче ладонь, ощущая гладкость кожи, и сердце сразу же стало биться намного чаще. Будто бы коснулась чего-то запретного и долго-долго желанного. Синие глаза всё также смотрели на неё, но всё другое в Ксюше изменилось. Ане это тоже очень нравилось — то, как от совершенного спокойствия она вмиг ставала пылкой, сияющей. Сейчас её лицо расслабилось — брови опустились, разглаживая лоб, губы разомкнулись. Глаза таили лишь толику удивления, но без прежней раздраженности и готовности к борьбе. Аня потянула Ксюшу к себе. И было это еще как одно чудо — то, как без малейшего сопротивления она поддалась; сократила расстояние, следуя за тянущей её рукой, и, подошев вплотную, опустила голову на Анино плечо. Мягкое дыхание согрело шею и послало дрожь по телу. В порыве облегчения Аня скользнула руками по талии, прижимая тело к себе ближе. Она почувствовала, как руки Ксюши опустились на её плечи, слегка сжимая, и расплылась в чистом наслаждении. Всё в этом казалось нереальным, но всё же правильным. Аня провела носом по открытой шее, чувствуя, как во рту скапливается слюна. В голове шумела пустота — ни единой ценной мысли. Сейчас разумом владели лишь ощущения, запахи. Яркие, но ненавязчивые, они отпечатались в Аниной голове навсегда. — Милка, — шепот прямо в ухо, ни то просьба, ни то вопрос. Аня не знала, чего она хотела, если всё, что ей нужно было уже с ней. Но Ксюши всегда ей было мало. Мало её реакций, мало эмоций — неважно каких. Мало-мало-мало, даже когда она полностью в её руках. Ксюша услышала мольбу в своем имени, и что-то вспенилось в её груди. Казалась, что никто другой не мог вызвать в ней такие чувства — бушуеще-сильные, почти агрессивные, даже если это были нежность и покой. Никто, кроме Ани Гороховой. Всю свою жизнь Ксюша стремилась, чтобы её имя так и произносили. С восхищением, трепетом, тихой мольбой. Она всегда желала этого чувства — осознание собственной особенной силы. Силы, которой никто бы другой не смог управлять, потому что все они не Ксения Милас. Никто никогда не мог бы быть такой же как она, даже если бы делали всё то же самое. Это чувство — сладкое-сладкое, позже с горьким послевкусием, — всегда было в её приоритете. И поэтому и сейчас она погналась за ним. Ощущая себя богом, способным дать человеку всё чего он пожелает, Ксения поддалась к чужим губам. И пускай никто и никогда не узнает, что, на самом деле, именно Ксюша чувствовала себя божьим рабом. Милас накрыла Анины губы своими. Мягко и почти неощутимо, давая время отстраниться, она ждала, будто Аня когда то посмела бы. Посмела бы закончить эти мгновенья, когда грань между их личностями размывалась. И оставался только плотный туман — смесь их самого лучшего и самого худшего. Аня прижалась плотнее, судорожно вдыхая воздух, будто бы это был последний шанс спастись. Сердце било прямо по ушам, мешая слышать всё остальное. Существовали лишь они вдвоём и эта точка их соединения. А Аня молилась и благословила эту точку, их соединённые вместе губы —благословила и млела перед этим моментом. Она шептала в своей голове бесконечные «спасибо», не зная даже кому. Шептала и умирала, чтобы воскресать от ощущения чужих губ. Когда они отстранились друг от друга спустя сотни туманных лет, во взгляде Ксюши Аня увидела радость. Смех вспыхнул искрами в её горле и она не утруждала себя его сокрытием. Её радостное звучание нашло отклик в другом, похожем. И они стояли ещё вечность, смотря друг на друга — с Аниными руками вокруг талии Ксюши, с пальцами Милас, что гладили светлую шею. Смех тихо стихал, когда огонь в сердце разгорался только сильнее. — Поздравляю президента, — мягкая улыбка с дерзким подмигиванием, хриплый голос от долгих утешений. Аня ответила «спасибо» новым поцелуем.