***
На самом деле, он не помнит особо, как они к этому пришли. Кажется, они говорили о чем-то недолго, выравнивая собственное дыхание, а потом Кавех заплел Хайтаму косу. У него не было резинки под рукой, поэтому она осталась просто так, за чужими плечами. …Кавех помнит только то, что аль-Хайтам точно первый полез целоваться. — Эй, Кавех. Хайтам смотрит на него сверху вниз, его взгляд ещё не мутный, но уже подёрнут белой пеленой — кошачьи зрачки сначала что нить, а через секунду уже снедают всю аквамариновую радужку. Руки на его плечах притягивают Кавеха ближе, их прошивает дрожью через раз, и ему жутко хочется к ней прикоснуться, но аль-Хайтам быстрее — он не даёт ему отвернуть головы. Кавех смотрит на него пристально, совсем по-собачьи преданно, почти безумно; ему тяжело. Длинные серебристые волосы на секунду занавешивают лицо, Хайтам делает это почти специально, потому что под ними он вдруг краснеет и закусывает нервно губу — к такому Кавеху он, верно, никогда не привыкнет. — Поцелуй меня. Звучит скомканно, потерянно, так, будто перед тем, как вытолкнуть из себя эти слова, аль-Хайтам не определился, сделать ему вдох или выдох. Опять. Кавех — мастер выбивать у него почву из-под ног. Алый взгляд на секунду сползает вниз, цепляет краем дергающийся из стороны в сторону хвост за чужой спиной и тут же ощущает загорающиеся в своей глубине огоньки — ох, ну конечно. Это же аль-Хайтам. Обычно он нечестен до безумия, у него бесполезно спрашивать напрямую, нравится ли ему что-то на самом деле — ответ всегда будет один. Кавех никогда не был силен в эмоциях, он не знает, даже предположить не может, почему: аль-Хайтам для него будто заумная книга или недетальный чертёж — в нем непонятно ничего, кроме того, что лежит на поверхности, общей сути. Он пытался разобраться, у него было достаточно времени, возможно, даже слишком; ему не дало это практически ничего, кроме пары «да» и огромного количества «нет» в ответ. Кавех привык пользоваться словами, но за всё время жизни рядом с Хайтамом понял одно: гораздо эффективней с ним — действия. Поймать глазами чужой уже чуть нахмуренный взгляд (кажется, аль-Хайтам уже всё по нему прочитал), притянуть к себе, ещё ближе, выполняя недавнюю просьбу, усмехнуться в тёплые губы и тут же резко поймать в кольцо рук гладкую шерсть, спускаясь пальцами вниз, к самому её основанию — чужая хватка на плечах сначала крепнет, потом слабеет, а в конце пронзает плечи вспышкой жгучей боли. Кавех знает, Хайтам не думает, это получается практически само собой — острые когти царапают кожу до крови, разрывая одежду, аль-Хайтам вжимается в него всем телом, пытаясь уйти от прохладных рук и унять неконтролируемую дрожь. Он не любит, когда Кавех так делает, Кавех знает и это, прекрасно знает, но всё равно продолжает, возможно, вполне возможно, именно поэтому. Ему нравится смотреть, как аль-Хайтам раз за разом распадается на части. Низ хвоста — его слабое место. У аль-Хайтама таких, слабых мест, много, сказочно много — он сам ненавидит их все. Кавех — обожает. Помнит, как каждый раз, когда он обнаруживал новое, аль-Хайтам ненавидел даже, верно, его самого: уши, шея, лопатки, кончики пальцев, бёдра, грудь, даже запястья — он непреступен, как каменная крепость, но в руках Кавеха мягче песка. Когда Кавех подбирается слишком близко, на расстояние вдоха, его тело только не взаправду горит. Аль-Хайтам не знает, почему, наверное, даже не хочет знать — оно реагирует само по себе, льнёт чужим грубоватым рукам, заходится дрожью после любого укуса и метки. Аль-Хайтам бы проклял свою кошачью натуру, но рядом с Кавехом тепло и приятно, он всегда горячее, ибо безраздельно преданное ему собачье сердце быстрее гонит по венам жгучую кровь. Чужие пальцы в основании серебристого хвоста всё ещё не дают ему нормально думать. Аль-Хайтам хочет опрянуть, возразить, хотя бы укусить Кавеха за его бесстыдный язык, но у него не выходит ничего, кроме сдавленного мяуканья куда-то в линию чужих покрасневших губ — тяжело, много, много, Кавеха вдруг отвратительно много буквально везде, он не хотел так, он хотел по-другому, но Кавех опять как всегда. Не контролирует себя ни капли, абсолютно не чувствует, когда пора остановиться или даже не начинать, вечно распускает руки и думает уже после того, как что-то сделает. Раздражает. Нравится. И всё же: — Прекрати. Просьба выходит такой жалкой, что Кавех не может сдержать улыбки. «Прекрати» — это оправдание, чтобы потом он смог утешать себя тем, что пытался всё остановить. «Прекрати» — это перекладывание ответственности за свои желания. «Прекрати», но, пожалуйста, продолжай. Да, конечно, это происходит всегда — оба знают, что Кавеху не стоит забываться в своём бесконтрольном желании распускать руки. Иногда это чревато последствиями, иногда просто означает предупреждение — хочешь делать всё сам? Пожалуйста, но тогда право оставить на твоём наглом личике лишние пару шрамов, если мне не понравится, будет за мной. …Кавех иногда даже не знает, расстроен или рад он тому, что они понимают друг друга без слов. — Прекратить? — очередная усмешка тонет в бархате чужих губ. — Ты первый начал. Может, Кавех даже согласен, он любит вестись у него на поводу. Играть по чужим правилам не так уж и плохо, если тот, кто их задаёт — аль-Хайтам. Ответ ему лишь один: аль-Хайтам же никогда не признает того, что ему что-то нравится, вслух — лишь вопьется в его губы сильнее, надеясь на то, что его поймут и без слов. Даже сейчас: язык аль-Хайтама шершавый, он проходится по кромке чужих зубов, сплетаясь с его языком, и Кавех почти обмирает в этом чувстве, пытаясь выжечь его у себя где-то на подкорке сознания — горячо, влажно, размеренно и нетерпеливо одновременно, — ни один из них уже не помнит, что для существования нужно хотя бы иногда дышать. Кошка и собака. Такой союз даже на словах звучит смешно и нелепо, отнимите или прибавьте вы то, что прежде всего они люди. Что уж, они с аль-Хайтамом не уживаются вместе спокойно даже в диапазоне этой их, казалось бы, общей стороны — вряд ли споры о беспорядке в доме, о гранях их специальностей, а в прошлом ещё и о совместных научных проектах как-то отражают их нечеловеческую натуру. Они были гармоничными противоположностями друг другу всегда, практически во всём и практически полностью — и эта закономерность настолько же хороша, насколько и плоха одновременно. Просто, Кавех думает, ему с аль-Хайтамом слишком сильно повезло. Несмотря на все закономерности, аль-Хайтам слишком… Слишком другой. Это невероятно; Кавех, кажется, умирает где-то внутри каждый раз, когда снова убеждается в этом. В нём есть что-то, что не поддаётся никакому описанию. Это… нечто есть в аль-Хайтаме во всём. Оно может быть незаметным: конечно, если ты смотришь на него и вдвое не так пристально, как делает это Кавех. Это — мысли, ещё не сформированные, вспыхивающие где-то на границе сознания, почти оглушающие, но через доли секунд уже едва ли уловимые на его сосредоточенном, слишком спокойном лице. Аль-Хайтам искусен в том, чтобы скрывать от других то, что не хочет знать даже сам. Это могло бы бесить — Кавеха увлекает это только сильнее. Это — реакции тела слишком быстрые, чтобы осознать их природу, чтобы успел их обработать заторможенный мозг. Кавех не стал бы даже объяснять — разве не видно этого по нему сейчас? Аль-Хайтам едва ли смотрит ему в глаза, его собственные высекают где-то в самой своей глубине искры первобытного, почти животного огня, отдают каким-то необъяснимым блеском, тонущим за серебряной ширмой издевательски длинных волос. Он напряжен, но его руки на плечах Кавеха до ужаса слабы в своём порыве причинить ему боль, бархатистые уши прижаты к голове, хвост обвит вокруг одной из его рук. Аль-Хайтам хотел вести эту игру, но не ожидал, что того захочет и Кавех — и потому сейчас он всё ещё потерян где-то в пространстве и пусть даже слишком умело пользуется своим языком, Кавеху не нужно много, чтобы понять. От аль-Хайтама же нельзя, никогда нельзя ничего ожидать — он всё равно окажется где-то за границей тех вещей, что ты уже успел о нём придумать. Это странно, так очаровательно странно, что Кавеху, порой, хочется навечно застрять в моменте, когда он успевает это поймать. В таком аль-Хайтаме есть свой, особенный шарм — да, пожалуй, он будет звать его так, — которого нет ни в ком другом. Кавех знает, возможно, даже слишком много людей, чтобы с уверенностью сказать такое. Аль-Хайтам — его личное сокровище. Кавех отрывается от него первый, с трудом, но не останавливается — его не заботит уже, кроме Хайтама, кажется, ничего. Влажно-горячая линия вниз — к ямочке между ключицами, которые тоже надо обвести-надавить, ощущая, как заходится под кожей пульс. Оттянуть слегка зубами уголок уха, поднявшись поцелуями обратно, слушая чужое сбитое дыхание, смакуя каждый равный вздох — и снова вниз, по длинной напряжённой мышце, к месту перехода шеи в плечо — где так удобно кусать, зализывая потом красные следы. Рассыпанные по плечам волосы мешаются, лезут в глаза, но Кавеха это уже почти не заботит. Аль-Хайтам реагирует запоздало, как-то почти неосмысленно, так, будто каждый раз перед кем-то за это извиняется: стискивает зубы, душа в груди стоны, и смотрит на него испуганно, вцепившись в уже и без того настрадавшиеся плечи, будто верит, что он может куда-то сбежать. Или исчезнуть, раствориться болезненной иллюзией в бледных руках, оставляя после себя в них лишь промозглый холод. Кавех не знает, но, возможно, догадывается, что с ним взаправду происходило такое раньше. — Я не уйду. Слышишь меня? Никуда. Никогда от тебя, — и он искренен. До глупого смеха, до пусть даже отражения наивности в чужих глазах, ему плевать, своим словам Кавех верит больше. Он верен аль-Хайтаму даже не на уровне чувств, это инстинкты, пара золотистых собачьих ушей и лохматый хвост у него за спиной — два самых главных его аргумента. Кавеха много раз пытались приручить — аль-Хайтам же успел это сделать ещё до того, как сам это понял. Неспециально; зато, Кавеху кажется, на всю оставшуюся жизнь. Не зря же он терпеливо ждал его все семь этих бесконечно долгих лет. Ладно. Это всё уже в прошлом. Сейчас — он здесь, прямо перед ним, открытый, податливый, почти что не сопротивляющийся, доверяющий настолько, что готов едва ли не на всё, что Кавех бы ему ни предложил, старается не смотреть ему в глаза, привычными движениями расправляясь с хитроумными застёжками на его одежде, выравнивает сбитое дыхание, пытается снова взять себя в руки. Возбуждение играет на сосредоточенном лице едва проступающими желваками и дрожит на кончиках ресниц — Кавех невольно сглатывает, но слюны во рту не оказывается, только пылающая сухость катится по горлу колючим комом. — Хайтам… Давай сменим позицию. — Я не хочу, — звучит глухо, настолько, что кажется, аль-Хайтам не здесь, а вовсе где-то в параллельной реальности. — Мне всё равно нужно сходить за лубрикантом. — Не нужно. — В смысле? Почему… — Архонты, Кавех, заткнись уже наконец. Он не понимает. Смотрит на аль-Хайтама озадаченно, склоняет голову на бок, заглядывая в блестящие в полутьме кошачьи глаза, и беспокойно виляет лохматым хвостом — тот лишь молчит, в голове запуская обратный отсчёт. Аль-Хайтам знает уже почти наизусть, сколько времени Кавеху надо, чтобы что-то понять. — Ты?.. — звучит наконец неуверенно, и аль-Хайтам не ждёт окончания фразы, потому что знает, что его не будет. Перебивает мягко, но давит уверенно на чужую грудь. — Ложись на спину. — Ха?.. — Просто делай, как я говорю.***
Это могло бы быть… Неправильным. Кавех правда так считает. Смотреть на то, как аль-Хайтам насаживается на его член, самостоятельно, отбиваясь от его рук, как от огня. Уши прижаты к голове, губы закушены, длинные волосы снова лезут в глаза — он заправляет их рваным, смазанным движением, потому что весь, с ног до головы, напряжён. Кавеху кажется, он сегодня это уже видел. — Чёрт, — ругается вслух, когда Кавех на пробу проводит пальцами по его спине, дёргается почти испуганно от прикосновения, но больше ничего не говорит. Кавех хочет этим пользоваться: потянуться руками, коснуться пальцами чужой спины, низа живота и почувствовать, как перекатываются под ними трепещущие мышцы. Аль-Хайтам не даёт ему снова. Можно сказать, это почти что походит на пытку, но Кавех даже не знает, для кого из них больше. Они оба выглядят сейчас не лучшим образом — Кавех почти слышит, как сам уже утробно рычит. Чувств слишком много и слишком мало одновременно; он, кажется, превращается в одно сплошное ощущение. С него будто разом снимают кожу, обнажая все нервные окончания: чужие короткие вздохи, дрожание слабых сейчас до безумия рук на его груди и собственное возбуждение — всё мешается перед затянутым красным маревом взглядом, выдавая ошибки перед потухающим разумом. Аль-Хайтам что-то снова от него скрывает. Это видно; его порог чувствительности всегда был слишком низким по сравнению с нормой, но как будто сейчас всё стало ещё хуже. Он шугается от его прикосновений, как от кристаллов Электро, болезненно ведя скрытыми за трепещущей серебристой завесой плечами прочь от него. Но не отстраняется. Ни на дюйм. Больше — ведомый каким-то новым, Кавех видит, ещё ему самому до конца не ясным порывом, аль-Хайтам подаётся вперёд, чтобы схватить его за грудки, резко приблизиться, вниз, вниз, ещё ниже, лицом к лицу, схватить воздух ртом у самых его губ как будто бы в последний раз, пытаясь надышаться перед смертью — но вдруг застыть, и снова. Ещё раз. Окунуть Кавеха в этот омут бесконечной тишины. Кажется, в каких-то его умных книгах Кавех читал, что раньше была такая пытка. В каком преступлении виновен он? «Разве за любовь так наказывают?» «Да». Кавех думает, что то, что он видит сейчас перед собой, даже на пытку мало похоже. Призрачный блеск в чужих сокрытых во мраке глазах, электрический ток где-то на сжатых ладонях, неясные блики на стенах — это всё, скорее, его личное проклятье. Которое он скорее умрёт, чем променяет на что-то другое. В конце концов, у него не могут же отобрать даже это? — Аль-Хайтам, — Кавех зовёт просто на пробу. Он знает, что, скорее всего, аль-Хайтам не ответит, как не отвечал ему миллион раз до этого. Вопьётся в плечо выпущенными непроизвольно когтями, опустит голову ещё ниже и громче вздохнёт, замирая и будто собираясь с мыслями, но так ничего и не скажет. — Аль-Хайтам. Проходит секунда, две, три. И Аль-Хайтам почему-то отвечает. Тихо, надорванно, так, как будто кроме того воздуха, что он выдыхает со своими словами, в нем больше абсолютно ничего не осталось. — Я не могу, Кавех. Во имя всех Архонтов, не зови меня, я просто ничего не могу. Я не понимаю, — и звук его голоса где-то вдали. Он говорит совсем рядом, вот здесь, у его груди, но сам абсолютно не рядом. — Я вообще ничего не понимаю, Кавех, правда, совсем ничего, я просто, просто, я… Сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее, до того, что под конец уже просто захлебывается своими словами — тянет обессиленно руки к лицу, будто чтобы стряхнуть с него это наваждение, которое не даёт ему закрыть свой своевольный рот, но Кавех не даёт. Теперь он, его очередь. Накрывает его руки своими и прижимает к себе: сначала лишь кисти, целует осторожно каждую ладонь, кладя себе на грудь, а потом притягивает Хайтама к себе полностью — просто сгребает в охапку, как делает обычно всегда, когда его хмурый учёный приходит домой. Вместе со всеми его книжками (ты помял уже пятую, я жду компенсацию). Делами (которых у меня много, Кавех, сейчас не до тебя вообще, я с человеком разговариваю). Проблемами (Бездна, да почему опять эти студенты?!..). И слезами. Как сейчас, например. — Кавех, почему ты вообще всё это делаешь? Кавех делает глубокий вдох. Они сидят сейчас вместе, вот так, лицом к лицу, сплетаясь телами и душами — с чувствами, вывернутыми друг перед другом наизнанку, цепляющиеся за чужие плечи, беззащитные и просто полностью опустошенные. Да, вот такие. Неправильные. Неправедные. Эгоистичные. Начавшие когда-то давно и до сих пор причиняющие друг другу такую сильную боль по какой-то гипертрофированной отвратительной инерции, которую не в силах остановить. Это могло бы быть… Неправильным. Так сильно друг друга любить. — Аль-Хайтам. — Да? — Ты знаешь, ты такой идиот, — и как он ни старается, через дыхание прорывается надорванный всхлип. — Как и я, наверное, да? «Да». Это, наверное, и есть их спасение. Одно на двоих.