I
После изнуряющего дня чудно вернуться домой и обрести долгожданный покой: поваляться в кресле с нескончаемою энциклопедией по машиностроению, выпить пиво, поспать, а пред сим... отправиться в ванную по своему здоровому чистоплотию. Но вот незадача! Сегодня хоть и не воскресенье, однако банный день, судя по запертой двери ванной комнаты, у всех. В недоумении светлые брови сдвинулись от такого возмутительного факта — они ведь, дабы не было междоусобиц, договаривались, составляли распорядок... Ах, без разницы, что составляли, жизнь с этим нарциссом просто невыносима! И вдвоём только они, а хлопот сих, девичьих, навалом. Смурый не удивится, если ещё и после себя родственничек оставит затопленный коврик да запиханные волосы в сифоне, коие позже приходится выкавыривать и выбрасывать младшенькому. Конечно, ему ведь, самому, брезгливо!... И всё же, умерив свой пыл и прочистив горло, робко постучал косточкой указательного пальца о дверь, угнетаясь, что ему приходится тревожить чьё-то личное пространство. — Гилберт, ты меня слышишь? Вероятно, нет. — Пруссия! — виновато-снисходительно, — Мы обсуждали же всё вчера; ванную не занимать, я не хочу после работы тухнуть... В полумраке тот продолжал стоять и нервно заглаживать прическу, снова не услышав ничего, кроме суетливого журчания воды. Самому от жирной потности собственной стало мерзко и руку отстранил; на губах по-детски бранился. И когда, наконец, он оскорблённо уйти собирался, например, к дорогому Австрии (незапятнанность его выше даже недостаточной теплоты отношений для хождения в гости по личным причинам), будто учуяв ревностную для некоторых мысль, Людвига ударила дверь, когда гневно открылась сожителем «в мыле». — Задолбал! Чего вертишься тут? Скоро выйду! Через болезненный синяк немец выговорил, — Пруссия! Вчерашний договор не имеет значения? — Мне плевать на договоры, потому что я тоже хочу быть идеальным! И то, что ты у нас вырос вдруг в могущественную державу, не даёт тебе права деспотские речи мне толкать! Я всё ещё старший и сильнейший! И главнее! И ванная мне нужнее. (Он привык тараторить всё что угодно, а главное обиженно, ведь обычно в это даже не вслушиваются и тогда он продолжает творить свои прихоти беспрекословно) — При чём же тут мой рост! Я по-человечески просил... — Свали сказал, человечишка! А коль хочешь быстрее раздеться и пуститься в пляс под горячий душ — ускорь процесс, помоги мне. Нет, не хочешь? — Может и хочу! — Хе-хе! Не хочешь. Всё, мне холодно, отстань, братец. — «Wenn du angeboten hast, es zu kaufen, zeige die ware an¹». — отчеканив каждое словечко. Раннее этой настойчивости Гилберт не встречал, тактики вдруг посыпались прахом, уж чудной и не простой стычка становится, — Ты сам докумекал, чего просишь, идиот? И хоть Людвиг готов был на всё, вспыхнул от понимания быстро. — Да, до... докумекиваю, — и перед его смутившимся личиком беспощадно захлопнули дверь. Он опешил. — Стой и жди! — вскрикнулось из помещения, добавляя напряжения. — Хорошо? — это, конечно, было сказано тихо и не требовало донесения до чужих ушей. Ему казалось, он во что-то влип и было бы лучше убежать, наплевав на собственный зной. Но не оставалось ничего, кроме повиновения и слушания, как Пруссия поспешно смывает с себя все остатки душистых средств. Звукоизоляции в этом доме явно не хватает... Дверь снова отворилась, крепкая рука схватила плечо и затащила внутрь тесной для двух взрослых мужчин затуманенной ванны. Германия зажмурил очи. — Ой-ой, стесняешься? Неправильно стесняться то, я тебя много раз голым видел, и в разном возрасте, Mein Bruder²! — издевательски похлопывая мокрыми ладонями по разгорячившимся щекам. — Гилберт, ты ведёшь себя, как извращенец! — Извращенец это ты, который почему-то стесняется собственного брата. Может, поэтому у тебя и девушки то нет? В своего братишку по уши влюблён? Хехех! — Что ты такое говоришь! — насупился из-за пуще расцветающего смущения и затаращил глазки. — Бред! Я не гей! Кончай с этим. — Хе-хе, кончай уж лучше ты с этим, помощничек. — прижав к животу Германии банное полотенце. — Что это значит? Ответ тому послужило действо, где Пруссия отошёл на шажок и в бесстыже свободной позе облокотился спиною на душевую кабинку, как бы «расширив кругозор». — Гилберт, ты... ты... — Не можешь подобрать слов к моей арийской красоте? О, чёрт, плохая шутка, — уверенность кривляний спала от единственного промаха. Натянув гордость снова, он взглянул на убогого, смешно посматривавшего то на белоснежную махру, то на лик Байльшмидта, перед сим старательно перебигая без взглядываний на все остальные части бледного тела. Видимо, его так травмировали, что, к счастью, и неудавшийся шутки не расслышал. Как униженному мальчику, хотелось просто надеяться, что всё только ломание комедии. Поминутно стекали капельки по его собственному лбу синхронно с теми, что расслабленно обводят ключицы и оказавшись ниже, охотно огибают розоватые образования на груди. Снова жмурясь, встрепенувшись, замахав из стороны в сторону головушкою, посмотрел в глаза, коие усмехались над ним. С другой стороны, Пруссия совершенно не тот, кем кажется и самому ему, должно быть, до смерти это стыдно, только вот он умеет это скрыть, или, хотя-бы, реагировать без максимализма. А ведь до сих пор видел Людвиг наготу в отражении, тоже без рассматриваний, как-бы безумно стесняясь, что уж говорить о других. Да, всё действительно комично, и то, как мнётся он, думает, что отступать глупо будет, ибо сам настоял. Если бы не только в мыслях младший Байльшмидт ныл «Blöd³!» — тут же бы разнёсся громкий хриплый смех. И пусть разум боится, стесняется — ноги сами сократили расстояние, а руки, с неловкостью скомкав полотенце совершили первое неумелое касание на мокром предплечье. — Ты совсем как ребёнок, Дойцу. Как себя вытирай! В помещении было душновато, а в сочетании с давеча заработанной жарой — невыносимо (и не только для лёгких, а и для мозгов), но он терпел всякий соблазн отступить, иначе клеймо останется на нём до конца эпохи. Учащённое дыхание было в ритм похлопывающим движениям, коие по приказу ускориться захватывали весь бюст Гилберта. — А м-может... Сначала голову вытереть, если как себя? — заметив что как бы тот не старался, всё обречено на мартышкин труд — сверху натекает ведь. — Хех, ну, может. Нагнуться? — N-nein⁴! — уложив полотенце на макушке и лёгкими, бережными движениями осушал белёсые локоны, завивающиеся от влаги, покамест словив сосредоточенность на процессе, как следствие, выражение лица стало более серьезным, хотя румян это не лишало. А затем... духота сыграла злую шутку и в кадре алые, от стимулируемого жарой кровотока губы заиграли кой-то... новизной. Стали мягче, вызывающее. — Мне так и стоять мокрым, Дойцу? — Нет конечно, просто... — Просто что? — Н-ничего... — в очередной разок поджав свои уста и отводя голубой взгляд. Что-то стало стыдно... По-испански. — Ты так мечтательно пялишься на мой рот... — игриво подметил Пруссия. — Бред какой! Хватит меня смущать этими мерзостями! — Мерзостями? — искренне удивившись завопившимся фразам, — Так тебя напугал кто-то, что ты такой юродивенький? Травмировал, да? — сюсюкаясь и дотрагиваясь щеки, всё ещё назойливо мокрыми перстами. — Никто меня не травмировал! — отрезал он, хватая и убирая запястье. — Хехе, ну, как хочешь. На время образовалась тишина, дававшая отдохнуть от смущающих стёбов, но лишь на время, потому что пришлось прервать её, из-за появляющихся острых и опасных догадок. — А мне... Мне всего тебя... что-ли? — Конечно. Где это видано, чтоб человек не полностью сухой выходил после процедур? — сложилось впечатление, что ему было откровенно «впадлу» отвечать и хотелось тому просто насладиться ухаживанием. (Где-то кроется подозрение, что когда-то давно, будучи страной, у того были служанки, так же само помогавшие ему) А вот Германия всё в борьбе глаза прикрывал; и чем быстрее закончит сию игру, тем скорее займётся собой. — Чего медлишь? И пора бы ему преодолеть свою робость! — Эй! Это грубо знаешь ли, я очень нежен! — с досадой выкрикнул Гилберт, когда Людвиг (и в правду грубовато) вытер цикличными быстренькими движеньицами талию. — Повернись, пожалуйста. Байльшмидт, приняв и такие правила, кокетливо обвёл строгие черты лика, с мнимым оценивающим «ну-ну» выполняя просьбу. Дойцу по случаю чуть ли не врезался в затылок, ароматизирующий что-то знакомое и приятное... Испугался в миг, уж слишком знакомое! Но нет, всё же не его шампунь и испокоился; просто-напросто воспоминание из детства: те, когда обнимались, маленький обожал запах старшего, особенно страстно — волос, они успокаивали его, как нечто материнское. (То, что и такие чувства он питает к нему, также ужаснейше стыдили, посему старается не проявлять их) И снова дурность давит бедненького: сей аромат так поражает, так влечёт его, что действительно зарылся острым носом, а про полотенце позабыл, оставив обвивать бока, впрочем, текстура так мягка, что и руками, через ткань да неосознанно он заключил в невинные объятия Гилберта. Это чересчур потешило самолюбие последнего, что вызвало победную усмешку. Странность была недолгой, как минимум потому, что сознание приходит быстро, даже если болталось в глубоком воспоминании и вечерней усталости; поддавшийся состоянию отстранился и неловко прокашлялся, начиная затирать свои грехи буквально. Брат его молчал, то ли всё ещё тешась, то ли уже стесняясь что-либо молвить. Германия проходился ворсою по крепким мышцам лопаток, позвоночнику, так званому «хвосту», спускаясь ещё ниже, к не менее проблемному месту, чем «то, что спереди». После инцидента произошедшего минут пять назад стеснение не подавлено, а лишь запущеннее стало, но всё же, собрав всю мужественность в кулак, сжимающий банное полотенце, лишил влаги и то, что именовать даже не хочет. — Не мог бы ты... И без лишних колебаний к тому обернулись — в красных зрачках ничего конкретного не читалось. А тот, кто непосредственно в них засматривался — отвёл взор на плитку. Боковым зрением видел как к его лицу хотели приблизиться, и почти сие сделали, только почему-то с недовольством отодвинулись, отражая болезненность из-за неосуществившегося растворившимся остатком пылкого выдоха на щеке. Они не понимают чего желают. Перейдя черту дозволенного им придется вставать на учёт пред Богом, а вожделея (вожделея ли?) молча они будут кусать локти. А может, лучше жить вторым вариантом, как и жили раньше, оставляя вечера где они оба напиваются, дабы на утро не вспомнить ни единой фразы, или прикосновения... Сколько же у них было первых поцелуев, при таком раскладе? Время протекает быстрее, чем кажется, и сейчас то, как Германия (не так уж и спеша) гладит махровым по бархату кожи меж выпирающими тазовыми косточками — фактически, бесполезно, потому что уже можно успеть высохнуть. Щекотливое чувство пробежалось ордою на дорожке, где оставлены касания; Гилберт дёрнулся и глянул на Людвига, снова пребывающий в сосредоточении. Теперь самому Пруссии хотелось бросить: «Я сам! Достаточно!» — но было поздно, ибо рука ближнего проскользнула по лобку ещё ниже, а как только сие произошло, Байльшмидты задержали дыхание, невольно зацепившись стыдливыми созерцаниями, понимая что оба не хотят видеть творящегося. Им желанно провалиться под землю, пока там аккуратно орудовала нежность (дабы не раздражать особо чувствительную зону). На радость, это кончилось до крайнего момента, за коий стало бы ещё хуже душе Гилберта, а кончилось тем, что того прижали к себе, но лишь для того, чтоб закрепить на бедрах это самое полотенце. Германия отодвинулся, вздохнул — Пруссия же застыл, двигая лишь белками за уходящим братом, на конец поставивший условие: — Пусть ванная как можно быстрее будет моя.II
Утро начиналось всепоглощающей рутиной: привод в порядок своей кровати, переодевания, умывания и конечно же потрясного кофезаменителя. «Как чудно, что я его придумал!» — скромно гордился собою Людвиг, пока разрывал пакетик да высыпал порошок в чашку (не присвоенной, ведь в жизни с пруссом нет ничего личного). Перед тем, как залить всё кипятком, он выдвинул мусорное ведёрко из «секрета» тумбы под раковиной и удивился. На самом верху покоилось явно не его нижнее бельё и явно после очень... странных липких происшествий. «Как странно... Я ведь только вчера их видел в купе чистых одежд Пруссии». Пакетик прилетел прямо-таки на них, как-бы закрывая тему для самого Байльшмидта. Хотя, может, и не наивен он настолько, чтоб не понимать искренности чей-то любви.