alleviate

Сайно приходит ранним утром. Гандхарва просыпается с большим трудом; ливни, не прекращавшиеся несколько последних дней, прибивают траву и тяжелят листья, Тигнари ведёт обходы не потому что хочется, а потому что по графику приходит его очередь, и это, ему кажется, когда он отряхивает вымокшие сапоги на крыльце домика, если не начало конца, то начало чего-то особенно плохого. Впервые за долгое время Тигнари не хотелось просыпаться тоже. Сайно слышно издалека; тот ступает мягко, привыкший пробираться по бескрайним пескам, но Тигнари чувствует его приближение — или надумывает, что тот явится именно сегодня, — и тело реагирует быстрее, чем успеет отозваться уставшее за всё это время сознание. Дрожь бежит вдоль позвоночника, пальцы находят ближайшую к ним опору; Тигнари впивается в узкий подоконник, глядя на юркнувшую к порогу фигуру, и оборачивается к двери. Новостей он ждёт больше недели. Привязанный к лесу долгом так же, как аль-Хайтам был привязан к Академии, он остаётся на месте — и может разве что занимать себя уже через несколько дней надоевшей рутиной: обходы, отчёты, отвары, рекруты, двойные смены, сон в перерывах между всем этим по несколько беспокойных часов в день или в два. Он выдыхает и с усилием отцепляется от подоконника. — Нари. С волос Сайно течёт на плечи, но Тигнари не предлагает полотенце. Он дёргается и хмурит брови; воспоминания — бурный поток, от которого не спрятаться и не укрыться. Это было сугубо аль-Хайтама, только его: он выговаривал короткое Нари, прижимаясь губами к серёжке на ухе, трогая ими загривок и собирая с него мелкую дрожь. Звал так давно, в дни, практически стёршиеся из памяти — не заботясь о правилах приличия и прижимая спиной к стеллажам в библиотеке, не заботясь о тех же правилах, когда затягивал его на колени в тесной комнатке общежития, отгородившись ширмой от вездесущего соседа. Это было что-то личное, что-то недоступное остальным. То, что хотелось спрятать поглубже, под клетку из кожи и рёбер. Тигнари всегда прятал секреты так, что было не отыскать. — Не тяни, Сайно. Ему нужно знать, ему необходимо понимать серьёзность ситуации, чтобы делать выводы; Тигнари готов поступиться графиками и сменами, Тигнари, если будет нужно, прошагает весь путь по Сумеру не останавливаясь на отдых. Но слышать Сайно он не готов — и никогда на самом деле не был. Тигнари вскидывает голову. Сайно, не мигая, отводит взгляд. Есть множество вещей, которые преодолевались вместе: от простуд до почти заваленных экзаменов, от назойливости Кавеха до первых разлук из-за работы. Время учило приспосабливаться и принимать, время лечило те раны, которые наносило расстояние. Тигнари мог подлатать физические, аль-Хайтам, наведываясь внезапно в Гандхарву, залечивал те, что таились глубоко на сердце. Ему казалось — тогда, давно, когда горелось максималистично-ярко и любилось искренне и колко, — что в жизни можно справиться с чем угодно. Лекарства от элеазара, к сожалению, ещё не придумали.

× × ×

До храма на самой границе, где за спиной — зелень, а впереди — только песок, два с половиной дня пути. Тигнари, сняв сапоги, опускает ноги на мягкую траву, стряхивает невидимые песчинки с коленей и распрямляется, вглядываясь в даль. Сайно затихает; ещё давно, с того самого дня, как приносит в Гандхарву тяжёлые новости — его не хватает на колкости и остроты, но прорывает иногда на фразы длиннее двух или трёх слов подряд. Скажи кто Тигнари ещё с год назад, что Сайно будет ощущать происходящее так, он бы пусть и поверил, но принял это с очень большим трудом. « — Оказывается, можно тосковать даже по тому, кого искренне хотелось однажды придушить. Сайно смотрел вниз на главную площадь, облокотившись на тёплые, нагретые солнцем перила у Академии. Тигнари вёл ухом, но не поворачивал головы; их диалоги с того дня сократились до минимумов, которые беспокоили окружающих куда больше, чем их самих. — Главное — не тосковать по тому, что всё-таки не придушил. Тигнари отшучивался, пусть и понимал, что каждый смешок, каждая улыбка не более, чем открыто скормленная Сайно фальшь, которую тот видит даже когда слова только готовятся сорваться с его губ. Но Сайно ни разу не возникал, и Тигнари с переменным успехом продолжал изображать натужное веселье». Кора давно поваленного дерева под пальцами сухая и безжизненная; Коллеи говорит, что руки у Тигнари становятся точно такими же — кожа трескается и кровит, пока он изводит себя работой, не жалея ни руки, ни голову. Не очень высокую успешность попыток отвлечься подобным образом Коллеи не комментирует, а Тигнари на эти комментарии и не напрашивается. — Спасибо, что отправился сюда вместе со мной, — канцелярщину чистой воды Тигнари выдыхает полушёпотом, и им же за неё извиняется после. Сайно отламывает кусок коры и подкидывает в руке. — Это мелочи, — отвечает он. — Я сам хотел побывать здесь. Хайтам, — Сайно запинается, кора падает к его ногам, и он не тянется её поймать, — как-то упоминал. Аль-Хайтам говорил об этом месте много, говорил часами; когда они лежали на кровати, голые, взмокшие и уставшие, переплетясь руками и ногами, хвост лез тому в лицо, но аль-Хайтам лишь хмыкал и отводил его в сторону, и говорил, говорил и говорил о зелёном и золотом, о струящихся одеждах нарисованных на фресках предков («Таких, Нари, как ты»), про свет сквозь разрушенную стену и солнце, бесконечное солнце, гуляющее в зале и бликующее тут и там. — Я думал, — уголки губ пытаются приподняться в робкой улыбке, — что мы успеем прийти сюда вместе. Я правда думал, что мы успеем. Сайно молчит. Тигнари не засекает время. Солнце валится за горизонт, когда Сайно наконец начинает шевелиться, но не встаёт, лишь выпускает из рук очередной оторванный от дерева кусок и тянется пальцами вбок. Прикосновение к своей ладони Тигнари отмечает с огромной задержкой, к Сайно не поворачивается — но тот и не просит. Дыхания не хватает, чтобы вытолкнуть из глотки давно застрявшие там слова. — Я по нему скучаю, — голос дрожит, вцепиться не за что, и Тигнари стискивает собственное колено. — Я ужасно по нему скучаю. Спустя год у него нет сил на слёзы. Касаясь кончиками пальцев сухих обветренных щёк, Тигнари прячет в ладонях тяжёлые выдохи, с которыми изнутри, к сожалению, выходит лишь незначительный минимум горькой тоски и острейшей боли. — Я тоже, — кивает Сайно. — Я тоже.