запертый в красивую упаковку

— Шевелись. Тянут за руку — грубо, с немилосердной жестокостью, с какой только может тащить за собой родитель. Он смотрит большими глазами, оленьими, и в них плещется что-то, но этому чему-то выход не дают: затыкают, как пробкой — отверстие в ванне. Порой ему становится страшно, (ну куда ты куда ты ведёшь отпусти отпусти) когда в отражении витрин он замечает кого-то другого. То не его лицо, не его тело, не его бесформенное пятно, похожее на тень. На самом деле так часто бывает: страх вязкий, липкий, неприятный, и оттого возникает чувство, что он пытается пожрать — всех, но не всех без остатка. Джисон привыкает к этому быстро. Ладонь матери холодная, черты — бесчувственные, резкие, стеклянные. Она делает все действия на автомате. Тянет Джисона за собой тоже именно так — на автомате. Словно он какая-то игрушка, которая волочится по полу, или собака, тянущая поводок назад, или просто ребёнок — с детьми всегда сложно. Джисон не проблемный, но мать постоянно говорит ему, что от него одни неприятности. Это привычно. Это в порядке вещей, и потому с ним — в целом — всё в порядке. На самом деле она сильно устаёт, но это оправдание даётся Джисону с большим трудом. Потому что, как бы жизнь ни трепала тебя день ото дня, будто ты тряпичная кукла, тебе не позволено поступать подобным образом. А Джисон отчаянно старается быть хорошим сыном, которым могли бы гордиться; видя каждый раз в глазах матери ненависть к нему, он правда не понимает, чем это заслужил. Мать постоянно бросает на него злые взгляды. И именно так, чтобы стало до боли в пальцах холодно. Вот в сказках, которые ему изредка читал отец, все всегда заканчивалось хорошо: герои имели тот самый долгожданный счастливый финал, и за шелестом последних страниц у них наверняка всё было так же замечательно. Джисон, разумеется, понимал, что сказки в подобной интерпретации ни за что не станут явью — до того наивно было бы верить и надеяться. Поэтому он просто напоминает себе, что мать — человек, а любой человек имеет право быть уставшим. Джисон исключение. Но на данном этапе своей жизни он не совсем осознает, с чем это может быть связано: возможно, он не заслужил отдыха или в нем по-настоящему бушует что-то демоническое, из-за чего человеком его никто не считает. Мать, конечно, никогда не говорила ему, что он умеет передвигать предметы силой мысли — и он сам подобного ни разу не замечал, — но как было бы славно иметь такие сверхспособности. Джисон читал одну книгу, и его поразило то, каким разрушительным может быть человек, находящийся в отчаянии. На тени Джисона, правда, горя нет. На тени Джисона — изрезанная рябь, ураганы и вихри, детское непонимание, самую малость — тошнотворный привкус реальности на языке. Мир серый и блеклый, в небе расцветающий сотней унылых искр. Фейерверки. Всегда в это время года — фейерверки, распадающиеся над головами прохожих. Мать зябко ежится — как душа. Сильнее закутывается в шубу, чтобы стало теплее, но теплее не становится ни на градус; Джисон смотрит на неё большими глазами, в которых плещется вселенная, и на секунду ему кажется, что этот миг волшебный и красочный — как если бы он взаправду почувствовал материнскую любовь, исходящую из ниоткуда. Но это лишь мгновение; мать сжимает его запястье сильнее, больнее, до красных полос. Озадаченный, он отворачивается, не до конца понимая, какое чудесное воздействие на него оказывает неприветливая зима. Его точно так же поражает то, каким калейдоскопом в голове крутятся различные странные мысли: ему бы хотелось расцарапать матери руку до локтя, чтобы она почувствовала, каково это — волочиться по земле безвольной куклой. У матери ведь была коллекция — красивая. Джисон однажды достал оттуда фарфоровую куклу размером с его голову, но не удержал в руках и разбил. Мать кричала. Творение, оказавшееся безнадёжно сломанным, трудно восстановить. Оно уже никогда не будет таким же, каким было когда-то. Джисон запомнил это, и тысяча анемон на спине и плечах запомнили тоже — навсегда. Просто это, если подумать, весьма трудно: восстановить что-то, над чем работал целую вечность. Потому что если и удастся вернуть все к первоначальному образу, это все равно не будет тем же самым. Это будет уже чем-то другим — неизвестным. Неизвестность пугает. Как и неизбежность. Неизбежность в теории такова, что у тебя есть только один выход из ситуации, заведомо известный, но, к сожалению, трагичный. А у неизвестности граней больше. Она — страшнее. Смотря в зеркало, Джисон видит демонов: они царапаются где-то в глазах, рвутся воем изо рта. Джисон мог бы закричать, но, открывая рот, лишь шепчет мертвецом — разочарования случаются. Самое главное у родителей — он. Несчастливые. Демоны хихикают, сидя где-то глубоко внутри его черепной коробки, и Джисон отчаянно хочет вырвать их оттуда. Как цветок: быстро, без сожаления, с корнем. Чтобы они больше не появлялись перед его глазами в тот момент, как он решит умыть лицо водой; чтобы они больше не мелькали назойливо красными огоньками ровно в те минуты, когда кукольная голова делает оборот на триста шестьдесят. Бум. — Ты можешь шевелить своими ногами быстрее или нет? — Она останавливается, чтобы зло уставится на него, и Джисон прячет голову в плечах, потому что в его сторону раздраженно дышит озверевший волк. Есть три категории зверей, которых следует избегать: загнанные в угол, голодные и самые опасные — злые. — В кого, скажи на милость, ты такой уродился? — Я стараюсь… — сипит Джисон в ответ. В боку колет, жалеет. Мать не отвечает, но толкает его в спину, и это причиняет ему достаточно боли — воспоминания всё ещё свежи и стары, как мир. Джисон кожей чувствует её разочарование. Как бы хотелось доказать ей, что он может быть лучше!.. что он тоже — тоже на что-то способен… Мать не слышит; её шаги гулким эхом отдаются в ушах, и Джисон запоздало понимает, что она оставила его на открытой местности одного. Он ощущает комок, подступивший к горлу. Хочется кричать, но крик тонет, не достигнув поверхности. Ему (вернись пожалуйста вернись вернись) снова становится страшно. Каждый раз, как только он оказывается брошенным посреди пустоты. Это невыносимо — Джисон не справляется. Он не замечает, как остаётся один. Он ничего не может сделать с тем, что его оставляют в одиночестве. Тогда гнев шипит гадюкой где-то под кожей, и она чешется до невозможности; Джисон раздирает руки ногтями — тревожно. Он одинок. Одинок. Одинок. А кровь почему-то очень горячая. До ярмарки, на которую они шли вдвоём, он доползает один.

______

Счастье — оно какое? Джисон задаёт этот вопрос каждый день, но понимает, что никто не даст ему на это ответ. Мать — в нескончаемой печали, пожирающей её изнутри. Джисон смотрит на неё с некоторой опаской, ведь никогда не знаешь, что может вытворить одичалая собака. Родители друг друга ненавидят, Джисон видит это даже за закрытыми дверями — настолько же хорошо, насколько очевидными кажутся неочевидные вещи. Может быть, он мог бы что-то исправить, если бы был другим. Может быть, всё было бы намного лучше, чем сейчас, если бы с самого начала его в этой семье не существовало. Джисон не знает, и его незнание оказывает пагубное влияние на разум — а в нем полная неразбериха. Отец не любит мать. А мать не любит отца. До того все просто и понятно, что Джисону становится смешно. Пару лет назад качели никто не трогал, и они лишь спокойно раскачивались на ветру сами собой. Но однажды, стоило Джисону зацепиться за «счастье», про которое не говорили никогда, всё резко изменилось: воздух в доме стал холодным, ледяным — таким, каким прежде не ощущался, пожалуй, ни разу; половицы скрипели, под ними земля визжала. Конечно, он прекрасно понимал, что его семья не настолько идеальна, насколько он себе её воображал. Разумеется, он осознавал, что внутри раскол был с самого начала, — если честно, то с того момента, как он появился на свет. Родителям пришлось пожениться, хотя они никогда не любили друг друга. Просто, видимо, так было заведено: связать себя узами брака, заимев общего ребёнка. Потому что ребёнка никуда не выкинешь. Джисон теперь взрослый и вполне может позаботиться о себе сам, но как же ему тоскливо и обидно, что в детстве никакой любви родительской он не получал!.. Разве ж виноват незапланированный ребёнок в том, что появился по ошибке? Вечером Джисон прокрадывается на кухню, чтобы глазам его предстала картина серыми, унылыми красками: мать сидит за столом, болтая в стакане алкоголь. Отца нет. Отца никогда нет в такие моменты — он может быть где угодно, но только не здесь, не дома. Иногда Джисон признается себе в том, что скучает по нему: отец порой читает ему сказки на ночь, но неясно, с какой целью — усыпить его бдительность ложной заботой или же взаправду показать хотя бы частичку той любви, которую прячет в закромах огромного шкафа-души. В этом шкафу уместились бы все слезы Джисона, все его потрепанные игрушки и разбитые надежды. Все куклы, которые мать, сложив в коробку, убирает далеко-далеко под кровать. Ими она дорожит больше, чем сыном. А Джисон, зная это, уже почти не плачет. — Спокойной ночи, ма, — говорит он, наливая себе воду. — Не сиди допоздна. — Без тебя разберусь, до скольки мне сидеть, а до скольки — нет… — бурчит она в ответ и прикладывается к стакану в руке. Иногда он ненавидит её. Так же сильно, как она ненавидит его, как она ненавидит своего мужа. Иногда он холодеет при мысли о том, что с матерью может что-нибудь случиться: в конце концов, она всё ещё его мать, и, несмотря на все разногласия, Джисон действительно боится остаться без семьи. Пока у него есть те, кто находится рядом, он может чувствовать себя в безопасности. Но правда в том, что это — временно. Потому что теперь Джисону шестнадцать. Джисону шестнадцать. На следующий день, когда эта истина ярким вихрем пронеслась в его голове, родители развелись. Джисону шестнадцать. На следующий день, когда родители решили развестись, он подумал: «Наконец-то». Он сказал: «Так бывает» — и ничего не почувствовал после.

______

Каких-то нелепых пару лет назад мать сказала Джисону, что счастливых людей не существует. Она говорила так потому, что сама была всю жизнь несчастлива. Сначала незапланированная беременность и рождение ребёнка, затем брак с человеком, которого она презирала больше всего на свете. Джисон не знал, почему мать просто не избавилась от него, но лишь потому и надеялся, что, возможно, где-то глубоко внутри она все-таки любит его. Именно поэтому, узнав о разводе родителей, Джисон посчитал, что так будет лучше. Хотя семью терять ему не хотелось. Ему хотелось, чтобы они и дальше жили все вместе, но лишь в том случае, если у них всё будет в порядке. Конечно, этого не могло произойти. Как их отношения могут быть в порядке, если все поголовно друг друга ненавидят? Когда Джисон спросил у отца, что значит счастливый человек, тот ответил ему, что россказни про счастье — это всего лишь оправдания для слабых. На самом деле в реальности такого нет. И быть, разумеется, не может. Джисон тогда поверил: отец не стал бы ему врать. Но с годами они перестали контактировать. Джисон думал, что развод родителей — это к лучшему, ведь теперь в доме наконец-то станет тихо. Однако мать запретила видеться с отцом, и с тех пор, помимо тишины, в углах комнат завелось ещё и отчаяние. Мать знала, что она делает. Вернее, думала, что знает. Пока Джисон ей доверял, все было хорошо. Тем не менее доверие имеет свойство израсходоваться. Доверие Джисона из полной копилку в пустую перетекло даже слишком быстро — быстрее, чем кто-либо ожидал. Для матери достаточно было лишь привести в дом нового мужчину. Для Джисона последним — решающим — фактором стала неизвестная ему эмоция, которую он начал замечать на лице матери все чаще и чаще. Но стало уже слишком поздно что-либо менять, когда осознание все-таки настигло его — без промедления, так зловеще и ехидно, будто бы хотело сделать как можно неприятнее. Для него это был удар под дых, от которого можно было задохнуться и умереть; умирать, правда, совсем не хотелось. Атмосфера с появлением незнакомца казалась зловещей, и Джисону иногда становилось до того страшно, что он укрывался одеялом с головы до пят, надеясь спрятаться от навязчивых образов, которыми прикидывались тени в углу его комнаты. Они были ему незнакомы, но он отчаянно хотел однажды понять, кто они и зачем приходят именно к нему, игнорируя спальню того мужчины. На самом деле все было до прозаичности просто: темнота постепенно рассеивалась, и в том самом углу начинали вырисовываться маленькие силуэты — и глаза их, любопытно-игривые узкие щелочки. В ту ночь Джисон многое понял: не демоны. Это куклы. Куклы, созданные матерью. Те самые, на которые, среди всего разнообразия деревянных побрякушек и прочего хлама, ни за что не хватило бы денег. Спрятанные некогда глубоко под кровать куклы теперь сидели смирно в комнате Джисона, как будто всё хотели что-то ему сказать. Важное ли… нужное ли… Джисон смотрел на них, и в сердце его неожиданно прокрался страх — такой силы, что впору было бы возненавидеть. Но ненависть оправданна. Лишь потому, что ночью они садились на край его кровати, зачем-то стягивали с ног одеяло и кусали-щипали за лодыжки и пальцы. Они не были живыми, но отчего-то упорно пытались быть живому подобны. Наутро их никогда не удавалось застать: пропадали на рассвете. И только оставшийся шлейф гнили напоминал о том, что когда-то они приходили. Всё чаще и чаще мать пребывала в состоянии, близком к эйфории; Джисон не понимал этих чувств, как и не понимал, почему мать его так сильно изменилась, — да так ловко, что он не успел даже заметить. Он говорил ей, что у него в комнате завелись монстры, но она уверяла его в том, что ему кажется, что это — всего лишь разыгравшееся воображение, в действительности ничего страшного не происходит и происходить не может. Монстров ведь не бывает. А если монстром вдруг назовёшь человека, то это, несомненно, другое: человек есть человек, и быть им не перестанет, как его ни назови; плохие он поступки совершает иль хорошие — человек человеку человек… Джисон в десять лет прибил бабочку гвоздём к стене, и мать назвала его за это монстром — и как так получилось, если монстров не бывает? А ещё мать говорила ему в детстве, что счастья не существует. Джисон запомнил это настолько хорошо, что из раза в раз повторял, веруя в эту неправду больше, чем в Бога. Но с приходом того мужчины изменилось многое, в первую очередь — мать. Однажды она пришла домой радостная, пылающая восторгом; Джисон спросил, что случилось, а она ответила ему, что наконец-то стала счастлива. А Джисон почувствовал, как внутри него что-то с хрустом отломалось, — то ли ребра, решившие насквозь пробить лёгкие, то ли задетая обманом вера. Душа его была тонкая и хрупкая, как хрусталь, и он её старательно берег, но от главного все-таки не смог: от боли спасти никак нельзя. Счастлива, счастлива, счастлива… такое скрипучее, противное слово, оседающее на языке чем-то липким и тошнотворным. Мать никогда не испытывала счастья, да что там — она всегда говорила, что его не бывает! что это — сказки, бессмыслица, что-то совершенно несущественное!.. Джисон же наивно верил, полагая, что так и есть. Конечно же, мать ведь не станет ему врать… отец не станет ему врать… семья же… не станет ему врать?.. … тогда злость проснулась в нем, и он познал ещё одного демона внутри — того, кто никогда не открывал глаза. Он сказал матери: «Я рад за тебя» — а душа ощерилась, ощетинилась, что-то злобно заскрипела и тотчас замолчала. Мать ответила: «Теперь все будет хорошо». Да. Теперь все будет хорошо. Джисон позаботится об этом.

______

Он позвонил отцу практически в тот же день. Сначала долго не мог дозвониться, потому что не сразу вспомнил нужный номер. Затем сам отец поначалу не брал трубку — Джисон не знал, чем он занимался, о чем думал и как отреагировал на звонок. Но это было неважно. Теперь Джисон понимал, что все в этом мире на самом деле не имеет никакого значения. Оставалась надежда — и горела она, как спичка, слишком быстро. — Привет, пап. — Сердце Джисона тут же затрепетало, стоило только услышать голос отца по ту сторону телефона. — Ты что-то хотел? Он закусил губу, не зная, что сказать. Вернее, не зная, с чего начать. Сказать было что — и чересчур. Но слова никак не выстраивались в предложения, потому что их было слишком много; настолько много, что это доводило Джисона до дрожи. Отец ведь тоже мог отвернуться от него за то время, что они не общались… хотя на самом деле, если подумать, они никогда не были так близки. Отец всего лишь читал ему сказки на ночь, чтобы он поскорее уснул и не мешался под ногами. Пока родители ссорились в другой комнате, Джисон зарывался носом в подушку и думал о том, как здорово было бы жить в какой-нибудь волшебной стране, где даже у груды железа есть сердце… — Хотел спросить, как у тебя дела. Мы же давно не разговаривали. — Дела отлично, сынок, чувствую себя лучше всех. Счастливый я! — тепло произнёс отец с гордостью, и Джисону на мгновение почудилось, что он сейчас заплачет от обиды. Горько. Горько, когда снова предают. — Ого… это здорово. — В горле пересохло. Хотелось выпить как можно больше воды, чтобы перебить этот мерзкий вкус; хотелось залезть в ванну, чтобы смыть этот удушающий запах. В конце концов, что ещё ему оставалось делать?.. — Случились хорошие перемены в жизни, да? — Да не то слово! Встретил тут на днях свою первую любовь… а она, оказывается, всё ждала, когда я решусь развестись. Я же ей, видишь ли, хотел предложение когда-то сделать, но тут мамашка твоя объявилась со своей беременностью. Теперь-то все наконец хорошо. Теперь-то все наконец хорошо. Джисон повторил это мысленно несколько раз, пока горечь от потери чего-то не стала невыносимой. — Я рад за тебя, — ответил он. А душа ощерилась, ощетинилась, замычала что-то невнятное, и Джисон неожиданно вспомнил глаза-щелки, следящие за ним из темноты. Душа ядовито зашипела по-змеиному: «Вот же, теперь и отец счастлив». В каком-то смысле, стоит полагать, это было концом. Концом для всего. И потому Джисон боязно прошептал: — Слушай, пап, мне тут страшно… как будто постоянно за мной следит кто-то. Монстр какой-то. — Брось ерунду говорить, монстров не существует, — отмахнулся отец. Конечно. Отец же всегда прав. Но что делать, если в этот раз он допустил огромную ошибку? … ведь если монстров не существует, то кто же тогда Джисон?

______

Они наблюдают за ним. За каждым шагом следят, анализируют повадки, запоминают любые поступки. Пытаются чему-то уподобиться, стать похожими хоть чуть-чуть. Ещё немного, и Джисон сойдёт с ума, ведь невозможно проводить столько времени в одной комнате с теми, кто искренне желает тебя убить. Тишина неспокойная, давящая. Они учатся на ошибках, которые Джисон совершает, и в то же время задорно с них смеются. Тычут крохотными пальцами, пытаются унизить и задеть. От людей у них только схожесть во внешности, более ничем они человека не напоминают; тем не менее их неудачные попытки стать идентичными выглядят отчего-то очень искренними. Возможно, все дело в том, что для этого им не нужно так сильно стараться. В какой-то момент жизнь Джисона покатилась по наклонной вниз, и он, даже делая все возможное, все-таки не смог её остановить. Должно быть, он сильно насолил кому-то наверху, раз теперь ему так воздается… сполна. Да, сполна. Не стоило тревожить тени в предзакатных сумерках. Джисон понимал, что это ни к чему хорошему не приведёт, но он все равно не смог остановиться, когда впервые достал то, что мать так усердно прятала в самую глубокую нору. Ему было не так много лет, когда ему довелось увидеть ранние творения своей матери. Чуть позднее Джисон проводил незатейливый эксперимент: смогут ли хотя бы бабочки продержаться без головы дольше, чем они? Со временем скоротечность жизни совсем наскучила: насекомые умирали очень быстро. Куклы же принимали внутривенно вечность. И хотя мать громко кричала на него, а он не мог этого выносить, ему все равно было интересно, каким же будет окончание. Джисон сидит в окружении разношерстного хоровода тканей. Все время он чувствовал себя невероятно одиноким, потому что родителям было на него плевать, но сейчас… ощущение, будто он центр вселенной, напрягает его и озадачивает. Джисон, свесив ноги с кровати, думает, как бы поступила мать на его месте; думает, как поступил бы на его месте отец: сделал бы вид, что ничего не произошло, или совесть изъела бы его быстрее? Конечно, ответа нет — как всегда. Джисон устал находить разгадки на головоломки сам. В конце концов, он не делает больше ничего, лишь встаёт наконец-то с кровати и бредет босыми ногами до двери. Голый пол холодит ступни. Тело покрывается мурашками, и Джисон крупно вздрагивает, хватаясь за дверную ручку. Как только он выйдет, пути назад больше не будет. Тем не менее, оставшись здесь, у него не будет также и права на будущее. Это сложная дилемма, которая не даёт ему покоя. Когда-то мать показывала ему процесс создания кукол, и Джисон запомнил это настолько хорошо, насколько мог, но практическая часть ему никак не давалась. Он мог быть хоть трижды талантливым и способным, но что-то из чего-то у него никогда не получалось, как бы он ни старался. Должно быть, у матери был какой-то секрет, которым она не захотела с ним поделиться. Оборачиваясь, он видит беспорядок из своих неуклюжих ошибок: неудачно получившиеся головы кукол, разбросанные на кровати, вперили свои взгляды в него — полные глубокой обиды за то, что Джисон бросает их вот так. И самая главная, разумеется, его ошибка: размером с человеческий рост, оно сидит раскинув руки в стороны, будто принимает благословение, но беспечная поза на самом деле выражает ужас. Это небрежность в мелочах и неизбежность в деталях. Джисон смотрит на покрытый воском нож, воткнутый глубоко в кукольный живот, — часть антуража для создания цельного образа. Он хотел показать страдающего человека, не способного справиться со смертью. Потому что смерть всегда была неизбежна для изначально живого существа. Джисон смотрит на лужу крови под телом, и что-то внутри него протестующе мычит. Он не понимает, что за чувства пытаются вырваться наружу, а потому затыкает их так усердно, как может. Большая кукла вовсе не идеальна: у неё вспорот живот, со рта засохшей струйкой тянется кровь до подбородка; глаза, устремленные в потолок комнаты, погасшие, Джисону кажутся почти что стеклянными, искусственными. Куклы, которые создавала мать, так не смотрели. Даже после того как Джисон отрывал им головы, их взгляд продолжал светиться жизнью — слабой, мимолетной, почти ушедшей, но жизнью. Глаза куклы, созданной Джисоном, были безжизненные. Такие же, как у любого мертвеца. Этот мужчина больше ничего не расскажет. Никогда и никому. Никогда и никому. Прежде чем выйти, Джисон быстро преодолевает расстояние между ним и телом, после чего аккуратно вынимает нож из чужого живота. Возвращается обратно — тихо, крадучись. Мать когда-то сказала Джисону, что считает его монстром. Отец говорил, что монстров не существует. Тогда кто же… Он открывает дверь, (иди иди иди иди иди иди иди иди) выходит за порог и чувствует: голоса затихли. Совсем внезапно. Голоса затихли, и Джисон видит две человеческие куклы, тянущие свои руки к нему. Лампочка над головой опасно мигает, стоит ему пройти мимо, словно и вправду предупреждает, что даже один лишний шаг приведет к неминуемому. Но правда в том, что Джисон больше этого не боится. Он тянет свои руки в ответ, касается прохладных чужих пальцев, воск на которых все ещё не застыл, и ощущение чего-то неизвестного заставляет его почувствовать себя лучше. Джисон рисует на лице ближайшей к нему куклы улыбку, пока в рабочей руке на свету усмешливо подмигивает лезвие ножа. Мать показывала ему, как делать кукол. Со временем эти куклы стали ночью приходить к Джисону в комнату, и он ни разу их не прогнал, даже несмотря на то, что после себя они оставляли лишь зловоние. Куклы же непутевые, глупые, совершенно никчёмные. Не способные причинить никакого вреда, они лишь творили нелепые шалости. Джисон вспоминает, как недавно попросил мать пригласить отца в гости, потому что хотел, чтобы на его день рождения собрались все самые близкие люди. Когда за столом возникла крупная ссора, Джисон понял, что больше не может терпеть эту большую несправедливость: отсутствие дружности и сплоченности у семьи. Разум твердил, что это ошибка. Но его давным-давно перестали слушать. Совсем скоро воск окончательно застынет, а запах со временем рассеется, станет менее заметным. Джисон скроет все недостатки от работы, и лишь тогда куклы наконец-то будут такими, какими должны быть. Он обнимает каждую из них по очереди, чувствуя ликование в душе; ему становится до того радостно, что он, оторвавшись, шепчет: — Теперь все будет хорошо. Куклы матери, конечно, были замечательные — до такой степени, что никому не удавалось их повторить. Потому Джисон решил, что настало время ему попробовать создать что-то самому. Он больше не будет копировать мать, которая его ненавидела. Хорошо, что мама его любит. — Отправимся в семейное путешествие, как я и мечтал! — Он чувствует слезы, исчезающие под воротником рубашки. Хрипло, надрывно смеётся. Монстров и правда никогда не существовало: как человека ни назовешь, он останется человеком — это аксиома. Отец и мать — это прошлое. У него теперь есть только мама и папа. Джисон щёлкает пальцами, и лампочка над головой наконец-то лопается. Человек человеку Бог.