Раньше они плакали намного чаще, чем сейчас.
Немногое изменилось с тех пор, разве что отполированные щеки наконец-то иссохли; лишь чёрные разводы всё ещё напоминали о том, что некогда им было дозволено проливать слезы. У Джисона не хватало духу выбросить бракованные экземпляры, несмотря на то, что он понимал: испорченным вещам в коллекции не место. Никакой привязанности, никакой любви — ему была тошна мысль, что он мог не заметить, как у кукол время от времени отваливались руки.
На самом деле они очень похожи на людей. И ничем от них не отличаются: что тех, что других вполне возможно потянуть за невидимые нити. Заставить делать то, что они не сделали бы будучи в здравом уме.
Хан ненавидел кукол в детстве. Но тот Джисон более не имеет ничего общего с тем, кем он является сейчас. Куклы, создаваемые им, получались замечательными, и это единственное, что имело значение. Они выглядели достаточно человечными, чтобы их можно было спутать с живым существом. Некоторых из них Джисон раздал детям из приюта, и те были в неописуемом восторге; на куклах были красивые старомодные платья, сшитые Джисоном лично, а гладкие фарфоровые лица постоянно выражали только радость. Конечно, больше всего детей прельщали глаза.
Словно живые, смотрящие осознанно и выразительно, но до того жалостливо, что от этого становилось больно.
Боль, разумеется, была знакома этим детям намного лучше, чем пресловутое счастье.
У кукол во взгляде человеческого было больше, чем у некоторых людей; а у людей глаза порой были более кукольными, чем у самих кукол. Иногда звериные, иногда дьявольские — нельзя винить человека в том, что он на человека похож меньше всего.
Джисон не мог предугадать, что однажды в его жизни появится подобное предназначение. То немногое, что было важно для художника, было важно и для Хана: в конце концов, пусть он и художник лишь по воску, но все эти границы бессмысленны, — то одно и то же. Воск способен принимать различные формы, если уметь им управлять. Воск мог заделать старые раны, которые не хотели заживать самостоятельно. Именно поэтому Джисон выбрал путь, отличный от того, по которому пошли его родители; возможно, дело было также в том, что он не хотел быть на них похож. Столько лет бессовестно врать он бы не сумел. Родители, если подумать, были лжецами всю жизнь, — а эту жизнь Джисон мечтал прожить совершенно по-другому. И если раньше они бы точно не поддержали его выбор, то теперь же внемлют всем его решениям, охотно принимают их и никогда не спорят. Однако о счастье задумываться было глупо: он не знал, что это такое. О любви, впрочем, тоже, — любовь нереальная. Ежели она есть, то, вероятно, должна быть совершенной. Как если бы смертного вдруг возлюбил Бог.
Как если бы творение пало к ногам своего скульптора.
Джисон проводит по полкам ладонью, собирая на подушечках пальцев многолетнюю пыль. Там, на них, качая головами, как болванчики, сидят спокойно маленькие девочки. Хан помнит, что их воротники постоянно были мокрыми, а глаза все не высыхали от нескончаемых слез. Они плакали часто. Они плакали много. Но Джисон не может вспомнить, из-за чего же это происходило. Когда они переехали, всё резко прекратилось. С тех пор они только сидят, сжимая в руках подолы своих платьев, и смотрят. Смотрят пристально, злобно; как будто ненавидят — но кого?
Остались только те, кого не забрали дети, или те, кого, наоборот, вернули спустя какое-то время. Ссылались на то, что они наблюдают за каждым движением; что их жуткие взгляды в темноте мешают спать, как их ни отворачивай — они все равно следят, как будто пытаются в небрежных действиях что-то почерпнуть, понять, запомнить. Джисон качал головой: куклы так не умеют. Куклы едва ли вообще понимали, что для людей их внимание было чем-то сверхъестественным и ужасающим. Тем не менее Хан всегда принимал их обратно.
Но даже если куклы не понимали простых и банальных вещей, то одно они знали наверняка: возвращение — их провал.
Поэтому они смиренные и покорные. Пока их покой не потревожит дуновение осеннего ветра через открытые форточки. Пока в створке не застрянет откуда-то взявшееся восхищение — не к ним.
Джисону нечего боятся. Приехали родители, которых он с трепетом ждал; куклы их уважают.
И — самую малость — почему-то жалеют.
Он ждал их несколько дней и был невероятно зол, когда увидел, а после понял, что они не способны с ним поговорить сейчас. В том не было их вины. Конечно, не было — разве можно обвинять кукушку в том, что она подкладывает свои яйца в чужое гнездо? Мысли Джисона были быстрее его действий. Мерзкое чувство внутри него просыпалось как минимум дважды в неделю и все пронзительно визжало, заставляя оглохнуть: «Они специально — они намеренно! — поступили с тобой именно так, как
поступили» — кем был Джисон, чтобы противиться голосу внутри, ежели он был так убедителен?
Солнце для всех светит одинаково. Джисону иногда казалось, что для него оно создало тень.
Родители не были виноваты в том, что не могли поговорить с ним. Хан это учитывал, но тем не менее упорно продолжал их обвинять. Как и они обвиняли его во всех своих проблемах, когда он был младше, чем сейчас. Всем нужен свой козёл отпущения.
На самом деле у матери и отца не было никаких проблем, кроме одной, — Хан Джисона.
Даже так — Джисон был бы плохим сыном, если бы не выделил родителям одну из лучших комнат, какую только смог найти здесь. Второй этаж, самая дальняя дверь ото всех остальных — для того, чтобы никто не мешал их уединению. В последнее время мама и папа предпочитали компанию друг друга. Казались такими счастливыми, когда были вместе; Джисон не смог их разлучить и в этот раз.
Один из грузчиков совершил весьма досадную ошибку, и Хан правда не знал, когда у него найдётся время это всё исправить. Некоторые другие вещи также пострадали при перевозе, как бы надёжно Джисон их ни упаковал. С разбитой вазой он бы ещё придумал, что сделать. Возможно, выбросил бы на ближайшую помойку, потому что единственной, кому этот предмет интерьера нравился, — это его матери. Ваза ведь аляповатая, чересчур цветастая — ее подбор узоров Джисону, как скульптору, откровенно досаждал. Мать так любила эту вазу, так берегла: как иначе, если это был подарок от кого-то очень важного.
Теперь мама бы не расстроилась, если бы Хан без её ведома что-либо выкинул, ведь мама больше не может расстраиваться. Рядом с Джисоном мама только улыбается. Как и положено любящему родителю; Джисон уверен: мама и папа очень его любят.
Для маленького Джисона родители делали слишком мало
чего-то, что он мог бы запомнить. Благо, жизнь достаточно длинная, чтобы за её отрезок можно было сотворить настоящие воспоминания. Всё изменилось: его семья стала выглядеть иначе, чувствоваться иначе, жить тоже
иначе. Словно так было всегда, а не лишь какие-то четыре года.
Иногда Джисон вспоминал Чанбина и те слова, им сказанные. С того раза они ни разу не виделись, и, несомненно, это было хорошим знаком; однако гнетущее чувство, что быстро появлялось и долго исчезало, навязчиво шептало: произойдёт. Плохое произойдёт. Помешает планам, разрушит спокойный мир, только выстроенный. Это что-то будет отвратительным. Джисону будет казаться, что всё происходящее вокруг — всего лишь кошмарный сон, который закончится с пробуждением. Но это будет не сон. И он точно также не закончится, как только веки начнут приподниматься.
Кошмар наяву — вот что это будет.
Джисон искал место, которое будет находиться далеко от людского общества, но не потому, что оно ему не нравилось. Конечно, он испытывал дискомфорт от большого скопления людей — но и только. В итоге он наткнулся на объявление о продаже усадьбы в лесу. Приличная цена, достаточно пространства для любой потехи. Джисон живёт здесь условную неделю с плюсом, но за всё время не успел толком обследовать территорию. Только одно знал точно: под коврами находится люк, ведущий в подвал. Он там уже бывал. Более того — там расположилась его мастерская. Укромное место, куда всегда можно сбежать, если реальность окажется слишком тяжёлой и бесконечной.
Убежать к кому-то, кто всегда рад принять в свои объятия, — Джисон мечтал об этом. Ровно как и мечтал об идеальной семье, которая будет всегда на его стороне; у Хана семья есть — через тернии, ошибки и сожаление, но есть. Тем не менее даже она, совершенная на первый взгляд, имеет изъяны. Созданное
что-то из
чего-то никогда не станет безупречным.
То ли дело — изначально созданное
что-то из
ничего.
Никогда не сломается. Никогда не предаст. И всегда-всегда будет любить так же чисто и невинно, как и во время первого вздоха. Пусть — лишь формально.
Джисон уже не удивляется, когда обнаруживает кукол сломанными. При перевозке они сильно пострадали, на ранее идеально ровной коже видны царапины и пятна от сажи. Хан испытывает призрачное раздражение, когда смотрит на них; они качают головами, болтают ногами, сжимают крепко пальцы и жмурятся — хоть бы не ударил. Однако сверкают глазами равнодушно, совсем безразлично, словно давно готовы к тому неизбежному, о котором в сказках только словом молвятся. У кукол души нет. У тех, которые разбиваются день ото дня, — не только души, у них и
жизни не имеется. Стены дома разносят смех откуда-то из дальней комнаты на втором этаже. Приглушенный и жуткий — смеётся со сломанной челюстью; и должен улыбаться — так не получается.
Джисон мог бы их починить — в который раз. Но занятие то бессмысленное и ненужное. Ежели кукла хочет остаться разбитой, ей невозможно будет присоединить недостающие детали. Не единожды раненое остаётся только добить.
Как и не единожды сломанное — доломать.
______
Джисон смотрит далеко-далеко в лес, — и ему отчего-то кажется, будто лес начинает смотреть на него в ответ. Как будто разверзлась бездна, подобная фразе Ницше. Умом он понимает, что ничего примечательного там нет, душой — что таинственное и загадочное не всегда обязательно должно выделяться. Джисон ведь выбрал лес ещё давно. В те времена, когда думать о чем-то
не таком было ненормально. В те времена, когда сень деревьев была доброжелательнее одеяла в доме.
Или когда шёпот листьев доносил до него рассказы, которые ничьи уши больше не могли услышать. Когда под корнями спрятанные секреты были не чем иным, как ещё одним скелетом многоликой весны.
Ничего. Стоит Джисону выйти за пределы усадьбы, как сторонние мысли пропадают; это место впускает в объятия, таинственно ухает по-совиному, зазывая пройти дальше. По осеннему ковру шагают ступни.
Джисон скрывается за тенью леса, что сторожит его новый дом. Под взором тысячи огоньков пропадает из виду, исчезает среди деревьев, уходящих куда-то в небо. Куклы смотрят долго. Задумчиво. У кукол в дыре, где сердце должно быть, надежда. Что лес примет их тоже.
Но Джисон возвращается затемно, завешивает окна тканями. Запрещает выглядывать наружу и попусту надеяться, ведь потом станет больно — когда ожидания не оправдаются. Так всегда случается: безропотно веришь в то, что никогда не произойдет на самом деле, и до отчаяния разочаровываешься.
А если больно, зверь начинает выть, забивается в любые углы, где его не достанут, и выпускает когти, кривит морду в свирепом ужасе. Животное, что загнали в тупик, не видит иного выхода, кроме как пытаться выжить, — любой ценой. И цена ведь высокая, Джисон знает. Она платится головой жертвы, которая становится слишком любопытной, чтобы охотиться дальше. Она, как юная девица, не знающая горечи, топчется по болоту, чтобы в вязкой пучине увязнуть — до забытья, настолько, лишь бы никто не вспомнил, что когда-то была. Со дна не всплывет — так появляются русалки.
Хан откидывает кукольную головешку подальше, и та закатывается под кровать с выражением полной обиды на лице. Предательство.
Иногда зверь оказывается убит собственными сородичами, потому что становится слишком слабым и вялым, чтобы существовать дальше. Это акт милосердия — убить, подарив покой.
Но даже так — раненый зверь гораздо опаснее.
Несомненно, Джисон многое мог потерять, покупая этот дом. Он о нем практически ничего не знал, ведь ориентироваться при покупке было не на что, кроме скудного описания, а немногочисленные картинки, выставленные на сайте, были сделаны с плохого ракурса. Когда Джисон встретился с риелтором, почти всё встало на свои места. Старик рассказывал истории, ходившие вокруг да около этой усадьбы: атмосфера не та, напряженная, угнетающая, якобы вечно кружит грозовая туча над крышей. И смешно морщил нос — такое случается с людьми, которые нервничают; Джисон обо всем не спрашивал, и не то чтобы ему было так уж интересно. Зато был благодарен: попусту с ним никто не спешил болтать, — да и была бы душа, чтобы о чем-то болтать.
Со второго этажа звуки завывают сквозняком. Джисон, погруженный в собственные думы, не сразу замечает, как дверь приоткрывается; как скрипят половицы, когда босые ступни выходят за пределы мрака и пыли. По ним струится пот — нет, все-таки не он: воск. Стекает куда-то на пол и будто бы зарывается в щели, желая накормить дом. Хан поднимается по лестнице, пропуская замшелую ступень. Наверху, в последней комнате второго этажа, ждут. Стоят у стены, ногтями царапая трещины. Сдирают шелушащуюся краску, как скорлупу с яйца.
Джисон вздыхает — устало, с бессердечной тоской, но выглядит отчего-то довольным. Как беспризорный мальчишка, совершивший удачную шалость. Шалость взаправду удачная: лестничный пролёт остаётся забытым; слабый луч света вырисовывает в полумраке уродливое лицо, невыразительное. Отсутствие нижней челюсти делает картину печальной и жалкой. Будет лучше подойти и сжать плечи этого
нечто, чтобы успокоилось. Джисон поступает так, как велит в груди огрызок с кулак. Потрепанное, затем убиенное — такое врать не будет.
— Чего ж ты вышла на ночь глядя? — вопрошает больше ласково, чем сердито; в ответ — молчаливая война рычания и воя. Джисон качает головой, качает чужое тело, баюкая. — Запретил же выходить, пока не заживёт.
Мычание детское, даже трепетное, молящее: «Не сердись». Тело указывает пальцем на окно, прикрытое деревянной доской.
— Много ли ты видела, — раздражается Джисон, отмахиваясь. — Не на что тебе там смотреть, пошли в комнату.
Оно глядит, и в глазах мелькает непонятный огонёк — яркий такой, желающий сжечь, ежели сам первее не сгорит. Но оно послушное; огибает дверь, едва не задевая плечом, поворачивается к Джисону и снова рассматривает. Запоминает. До мельчайших деталей запоминает. Клонит голову, точно сова.
И ждёт.
— Чего ж не сидится тебе спокойно… — Джисон усаживает
нечто в кресло, накрывает покрывалом, чтобы снова не ушло. Словно попугая в клетке закрыл от мира полотенцем. — Видишь, он не шатается нигде? — Прослеживает взглядом, замечает: второе тело, сгорбившееся на кровати, в ответ жмурит стеклянные глаза. — И ты не выходи. Рано ещё.
Могло бы поджать губы — поджало бы. Лишь кивает безучастно.
— Молчаливая ты выглядишь радушней, больше не горланишь вовсю, — укоризненно шепчет Джисон, но ему быстро становится совестно за свой тон. Тем не менее в такой правде нет ничего дурного. — Мне пора. Я буду занят какое-то время, понимаешь?
Джисон мягко поглаживает холодные ладони, прежде чем уйти.
Нечто провожает — терпеливо, но кровожадно. И снова ждёт.
______
Люк открывается, и Джисон ныряет в темноту подвального помещения. Зажигает пару свечей, хотя ещё с прошлого раза помнит, где что находится. На столе — стек, пронзивший сердце художника, там же — все фантазии. Но фантазии со временем разрастаются, становясь чем-то большим; и Джисон не по своей воле тянет руки к лицу напротив.
— Когда-то давно жил волк, у которого было две головы, что вечно спорили друг с другом. Во время очередного спора волк встретил одинокую лису, и та влюбилась в одну из его голов.
Истинное искусство должно принадлежать только кому-то одному. На этой сцене не может быть места для двоих. Волк не знал, кем является на самом деле: у него было две головы, но они существенно отличались друг от друга. Он встретил свою судьбу.
Джисон судьбу создал сам. Шедевр своего создателя.
— Лиса отрубила ту из голов, что была ей ненавистна. Однако волк умер, и лиса снова осталась одна.
Джисон любовно огладил восковые щеки. То самый трудоёмкий процесс создания куклы в его жизни: ещё никогда прежде они не были такими прекрасными и живыми. Восторг. Все мысли лишь об этом.
Он не знает любви, однако верит, что чувствует себя безнадёжно влюблённым в это творение. На это ушло три года. Три года пыток, ради которых Джисон жил; все для него — высшая награда: теперь он ни за что от него не откажется.
— Можем познакомиться, — ласково шепчет Джисон, представляя, как кукла начнет отвечать ему мягким тембром, как будут трепетать длинные ресницы, как тёмные глаза посмотрят на Джисона с той же безумной радостью, что и у него. — Скажи же, у тебя чудесное имя, так ведь?
Имя чисто и свежо оседает на языке. Джисон смакует его различными интонациями, пока не становится удовлетворенным, и звучит оно донельзя сладко каждый раз. Нескрываемая тоска. Очерчивает пальцем идеальные губы, слегка поддевает ногтем верхнюю. Маленькая родинка на крыле носа — причина попавшей не туда мечты, будто ошибка. У того руки ледяные, мимика выражает только одно: бездушную улыбку. Джисон наспех стирает её большими пальцами.
— Мин-хо, — по слогам, плаксиво, разбито и моляще. —
Минхо.
Кукла реагирует сонным дрожанием век.
