Март

Санеми совершенно не понимает, почему и как они с Мицури сошлись. У них нет ничего общего — Шиназугава терпеть не может сакура-моти и гастрономический туризм, Мицури ничего не смыслит в баскетболе, компьютерных играх и математике, но вместе им неожиданно комфортно. Да, Санеми приходится терпеть чужие странности (космическая она у тебя какая-то, постоянно говорит ему отец), мириться с огромным кругом ее знакомств, — и всем она, добрая и сострадающая, готова прийти на помощь — ее неиссякаемой энергией и неуемным желанием хоть сколько-нибудь смягчить острые углы в характере Санеми. Она как будто в довесок к трем порциям блинчиков с кленовым сиропом и двум чашкам кофе на завтрак горстями глотает самые мощные батарейки, чтобы наверняка. Он глядит на нее, уютную и домашнюю, удобно устроившую свою влажную после душа голову на его плече, глубоко вздыхает, чтобы ощутить запах вишневого шампуня и сладкого виноградного желе, которым Мицури, очевидно, решает перебить себе аппетит, — дождись нормальной еды, хватит перекусывать всякой ерундой, ворчит Санеми — и с сожалением думает, что любить кого-то еще больше просто невозможно физически. Не выдержат ни душа, ни тело, и это странное, покалывающее на кончиках пальцев чувство эмоциональной наполненности проваливается тяжелым комом куда-то в желудок. Почему именно она, почему именно ее звонкий смех, напоминающий переливы стеклянных колокольчиков на ветру, почему именно ее ласковые, нежные руки, почему именно ее приторно-сладкий, кружащий голову запах ванили и моти — у Санеми нет ответа и, возможно, не будет никогда. Проницательная Канроджи замечает его настроение — отстраняется от Шиназугавы, и ее голос звучит тише, чем обычно, как-то интимно, что ли, когда она вкрадчиво спрашивает: — Все в порядке? Розово-зеленая прядь, выбившаяся из закрепленного на макушке комка волос, спадает ей на лицо, с нее капает вода, извилисто ползет по шее и пугливо прячется в вороте растянутой футболки. Его относительно новой футболки, между прочим, которую Канроджи взяла без особой необходимости — своей одежды у нее целых полтора шкафа, и весь этот ворох вещей она перевезла с трудом, когда переезжала. У Шиназугавы скромные две полки в комоде и четыре вешалки под рубашки и пиджаки, он просто очень не любит ходить по магазинам, вот и все. Канроджи идут его вещи, не могут не. И Санеми поэтому не размышляет долго — приходит в себя, когда опрокидывает Мицури на спину и, урча обласканным зверем, слизывает мокрый, невидимый след языком, оттягивает зубами ворот, носом трется о горячую кожу шеи. — Санеми! — Вскрикивает Канроджи высоко и судорожно выдыхает, сталкиваясь с ним взглядом — голодным, вожделеющим, обожающим. Взрывоопасный коктейль. Мицури послушно вытягивает руки, понимая, что Шиназугава хочет снять с нее футболку, и зябко ведет плечами, потому что в квартире по-мартовски прохладно, а они забыли закрыть окно. — Как же я влип, — Санеми не боится выставить себя уязвивым и трепетным перед ней, мучительно вывернуться наизнанку, ощутить себя практически обнаженным перед ней, перед этой удивительной девушкой, сочетающей в себе несочетаемое, как сладко-остро-пряный молочный шоколад с горьким перцем. Под жесткими, исписанными тугими жгутами шрамов и старыми, затертыми мозолями руками Санеми тело Мицури горит огнем — каждое мимолетное прикосновение превращает внутренние органы под молочно-белой кожей в бурлящую лаву, обращающую пеплом кости и мышцы. Она тянет к разлету его широких плеч миниатюрные ладони, обвивает ими, словно виноградной лозой, крепкую шею, блестящую от пота, и низко охает, чувствуя, как крючковатые пальцы Шиназугавы скользят от клетки ребер к маленькой ямке пупка, осторожно ее минуя, практически невесомо гладят кружево ее нижнего белья — такого же сочно–розового, как ее разметавшиеся по постели волосы, ее исцелованные в порыве исступления губы и ее трогательно проступающие из-под полупрозрачного топа соски. Санеми ласкает их языком, игнорируя липнущую к губам ткань — это временное неудобство Мицури компенсирует с лихвой, сильнее сжимая его восхитительно округлыми бедрами, начиная дышать тяжелее и чаще, прикрывая в особенно остром приступе удовольствия глаза. Наверное, Санеми было бы достаточно просто видеть ее такой, открытой и наслаждающейся, воском тающей от его губ и прикосновений, просящей и безмолвно умоляющей, но постоянно хочется всего и даже больше, и еще больше, и еще чуть-чуть. Шиназугава до одури жадный, но Мицури тоже — они друг друга стоят. На ее дрожащих ресницах оседает волнение и предвкушение, струится по щекам и скулам смущенный румянец, и Шиназугаву натурально ломает от того, как хорошо сейчас Канроджи, как сокращаются напряженные мышцы живота, как она пытается свести ноги, забывая о том, что между ними Санеми. Ему трудно быть сдержанным, еще труднее — нежным, но рядом с Мицури забыть о животной страсти и привычной грубости становится удивительно легко, ее ласковые касания и порхающие по предплечьям поцелуи мгновенно сводят на нет агрессию, ураганом зарождающуюся внутри него. Канроджи будто тушит разгорающийся костер бензином, притягивая Санеми за непослушные белые волосы к себе, близко-близко, так, что ее влажное дыхание обжигает его колючую скулу. Она скользит языком в его рот, целует, жмурясь довольно и немного испуганно, перебирает коленками по бокам от его талии, и воздух вокруг искрится приятным напряжением, оседая на коже кусачими электрическими мурашками. Сердце заходится судорожным стуком, обещая скорую тахикардию, полнится горячей кровью, исправно разносит по организму адреналин, от которого начинает пересыхать во рту, но поцелуй все равно получается мокрым и громким, разве что слюна по подбородку не течет, только вряд ли Санеми посчитал бы это отвратительным. Разум отключается к чертовой матери, вся проводка давно перегорела и оплавилась, тушите свет и вызывайте электрика. Шиназугава с огромным трудом отстраняется от Мицури, чтобы стянуть с нее белье — она мимолетно напрягается, но стоит ему плавно скользнуть вниз, лечь между разведенных ног, и бедра в руках обмякают. Канроджи приподнимается на локтях и с любопытством следит за его светлой макушкой, правда, недолго — ей явно становится не до того, когда Санеми крепко целует ее внизу, жадно пробует ее запах и ее вкус, лижет широко, периодически отвлекаясь, чтобы звонко чмокнуть Мицури в самый низ живота. Неожиданно сильная хватка в его волосах, появившаяся внезапно, не ослабевает, и Шиназугава расценивает это как невербальное и активное поощрение его действий, и медленно, прислушиваясь к чужим стонам-вскрикам, к участившемуся дыханию, проникает в Мицури пальцами, стараясь подстроиться под быстрые, короткие движения языка, ласкающего клитор. Тело Канроджи изгибается дугой — она ощутимо бьет Санеми пяткой, но никаких привычных извинений, только хаотичные «боже мой» и «Санеми», сказанные хрипло, с придыханием. От ее голоса мозги из черепной коробки словно дробовиком вышибает. Шиназугава чувствует — она почти, она в бреду, она не контролирует себя, больно и явно неосознанно тянет Санеми за волосы и из последних сил держится, чтобы не зажать сильно его голову между ног, не давая возможности вдохнуть. Она может, Шиназугава видел, как Мицури своими прекрасными крепкими бедрами колет арбузы — это поразило и возбудило его одновременно. Канроджи кончает на его языке, ярко и громко — кричит в ладонь, которой она безуспешно пытается заглушить голос, быстро разгибает колени, чтобы унять мелкую дрожь в бедрах, сжимается вокруг его пальцев, и щеки ее становятся пунцовыми и наверняка обжигающими, как солнечная поверхность, когда Санеми смотрит ей прямо в глаза и медленно облизывается. Она неловко стучит пяткой между его лопаток, хмурится, пытаясь скрыть жгучее веселье за напускным недовольством. — А тебе лишь бы опошлить! — Ничего подобного. Мицури еще немного приходит в себя, лежит, удобно устроив на животе руки. Санеми падает рядом, не зная, стоит ли ему остаться или, может, лучше уйти, чтобы приготовить карри на обед — завтрак они пропустили, потому что Канроджи в единственный выходной спала до победного. Она была такой мягкой, взъерошенной и милой, что Санеми просто не решался ее будить, самому вставать тоже не хотелось, и он продолжал валяться, тесно прижимаясь к узкой спине Мицури. — Санеми, — Зовет его Канроджи лениво, неловко перекатывается на правый бок, глядит пронзительно, внимательно и как-то выжидающе — в глубокой зелени ее глаз, напоминающей то ли изумруд, то ли малахит, не жаль и утонуть-потеряться. Шиназугава вздыхает тяжело, понимая, что он уже, давно и безнадежно. — А? Мицури смотрит-смотрит-смотрит, практически гипнотизирует, а потом — совершенно неожиданно, Санеми едва не давится стоном — приподнимается резко, ловко перекидывает ногу через его бедра и садится сверху. Медленно тянется к его лицу, распластывается-растекается по его телу, жарко вжимается пышной грудью в его, плоскую и накачанную, осторожно проводит тонкими пальцами вдоль скулы. Невозможная, невероятная, желанная Мицури — Санеми крепко обнимает ее за талию. — Можно? — Спрашивает она, делая вид, что не знает ответа. Шиназугава кивает и прикрывает глаза. Она совершенно точно его измотает, в ней силы на десятерых, но ради ее искаженного удовольствием лица и громких вздохов-стонов Санеми готов на все, что угодно. Видимо, сегодня обед подождет.