Счёт

      …пятнадцать… двадцать восемь… сорок шесть…       Я смотрю на свои ладони, руки трясутся, перед глазами плывет. Вокруг пахнет болезнью и смертью, все кричат, что-то громыхает. Человек под ногами конвульсивно дёргается и затихает. Я знаю, что он больше не встанет, не пойдет на работу, не обнимет свою семью.       Зажмуриваюсь, не желая ничего видеть, слышать, чувствовать. Как на яву вижу полные ужаса и печали глаза Мими, в ушах — её быстрый шёпот «не смотри им в глаза». Вспоминаю Дино, сгорбленного и сломленного, Лилу — твёрдую и холодную, несгибаемую, готовую выполнить любое задание. Чуму, которая приказала нам нести смерть в каждом прикосновении.       Открываю глаза, глубоко выдыхаю и иду дальше по улице. Крыса на плече ощущается привычно, она не пищит и не двигается, и я почти про неё забываю. Мои ладони чисты, на них ни одного грязного пятнышка, ни одной пылинки; мои ладони несут смерть каждым мимолётным прикосновением.       …шестьдесят… семьдесят три… девяносто девять…       Люди замертво падают один за другим, не умершие — кричат и бегут, расталкивая остальных и перенося заразу. Кто-то плачет, кто-то читает молитву, кто-то пытается всех успокоить. Они не знают что происходит, не понимают что стало причиной их гибели. Кто ей стал.       Прямо на моих глазах их лица сереют, теряют все краски, покрываются гниющими волдырями и навсегда застывают в гримасе ужаса. Они не видят меня, не чувствуют, но я их вижу, я чувствую их страх, чувствую пробирающий до костей ужас.       Не смотрю им в глаза, до последнего не смотрю, но когда маленькая девочка, в слезах бегущая мимо, случайно задевает мою ладонь, я больше не могу оторвать взгляд. Она не ощущает моего прикосновения, пробегает пару метров вперёд, почему-то оборачивается и вдруг замирает. Девочка не видит меня, я это знаю, но мне кажется, что она смотрит прямо в мои глаза. Уродливые пятна болезни ещё не успевают проявиться на её теле, а она уже падает, как подкошенная. Её глаза выцветают, из них пропадает блеск — я говорю себе отвернуться, но не могу отвести взгляд. Жду, когда она моргнёт, жду движения грудной клетки, хоть чего-то. Но она не дышит.       Рядом надрывно кричит женщина, воют сирены скорой, люди в панике калечат друг друга ещё больше. Мама девочки падает рядом с ней на колени, прижимает тело к груди, кричит и плачет. Заражается от трупа собственной дочери. Я причина.       Меня тошнит.       …сто пятьдесят два… двести десять… триста семьдесят пять…       Бегу, но не знаю куда. Мир перед глазами плывёт, крики наслаиваются друг на друга. Что-то громыхает, взрывается совсем-совсем рядом со мной. Пахнет кровью и порохом, свинцом пуль, машинным маслом.       В ушах звенит. Зажмуриваюсь, падая на колени. Винтовка в руках бьётся о камни, создавая отвратительный скрежет. Смотрю на свои вымазанные в грязи и крови руки, рассматриваю порезы, синяки и ушибы. Я… Что происходит?..       Рядом снова взрыв, в ушах в очередной раз звенит. Повсюду пыль, крики, звуки выстрелов. Солдат рядом кричит, рывком поднимает меня на ноги, зазывает бежать с собой. Я бегу, сжимая винтовку и не отпуская спускового крючка. Противники падают замертво, в каждом по несколько дыр от пуль.       В восьмой раз прячусь за баррикаду, снова меняю магазин. Сердце бьётся в горле, руки дрожат, ноги подкашиваются. Я устала, но не хочу умирать. Не могу позволить себе умереть.       Рядом кто-то едва слышно стонет. Вижу солдата, которому взрыв оторвал ногу. Приглядываюсь получше: у него простреляна грудина, из раны хлыщет кровь, надрывно кашляет ей же. Он не жилец.       Глаза печёт, тошнота подбирается к горлу. Стараюсь мыслить рационально: это война, тот самый урок, который преподавал нам Геральд. Что мне нужно сделать? Что будет правильнее всего? — Иногда не убить — более жестоко, чем убить.       Я судорожно выдыхаю, вспоминая слова Люцифера, сильнее сжимаю винтовку. Направляю её на раненного солдата. Его глаза в ужасе расширяются, тело сотрясает дрожь, крови становится всё больше. Он что-то шепчет срывающимся голосом, что-то хрипит из последних сил. Пытается отползти от меня, спрятаться, выжить. Мне жаль, мне так сильно жаль… Я закусываю губу и спускаю курок.       Выстрел оглушает. Солдат затихает, винтовка в моих руках снова начинает трястись. Пытаюсь убедить себя, что поступила верно, пытаюсь доказать самой себе, что облегчила его страдания. А потом вспоминаю жизни скольких людей забрала, пока не спряталась за этой баррикадой. Вспоминаю что меня поглотил страх смерти, поглотило желание выжить. Но я уже умирала. Я больше не человек и это не моя война. Я бессмертная.       …шестьсот восемьдесят… восемьсот двенадцать… тысяча тридцать два…       Перед глазами снова плывёт. Звуки взрывов мешаются с воем сирен, крики ужаса накладываются друг на друга. Меня трясёт, колотит, как в лихорадке. Руки чистые, но я вижу на них кровь, чувствую её металлический запах, который проник в самую мою суть.       Люди продолжают бежать, кто в военной форме, кто без. Все кричат, все вопят, все плачут, все хотят жить. Смерти мешаются с другими смертями, жертвы с другими жертвами. Мои пули теперь распространяют болезнь, мои прикосновения наносят пулевые ранения. Голова идёт кругом, мир качается, крыса на плече начинает пищать. Зажмуриваюсь, закрываю уши руками, сажусь на корточки. Слёзы щиплют глаза, истерика нарастает с каждой секундой.       … тысяча двести шесть… тысяча пятьсот три… тысяча восемьсот девять…       А потом всё замолкает.       Открываю глаза и тут же задыхаюсь от ужаса: я в своём доме, а мои руки сжимают шею самого дорого человека. Пытаюсь разжать ладони, пытаюсь оттолкнуть его от себя, но хватка на шее отца становится только крепче. Я не могу нормально вдохнуть, не могу унять подбирающуюся к горлу истерику. Слёзы скатываются по щекам, капают на пол: из-за них не могу рассмотреть выражение лица напротив. Чувствую, что мои мышцы ощутимо напрягаются, судорожно мотаю головой, хочу закричать, но могу только всхлипывать всё громче и громче.       Моргаю, моргаю, моргаю — наконец вижу глаза папы. Родные, не тронутые старостью. Чистые и полные любви ко мне. Смиренные и покорные.       Не успеваю сделать очередной вдох, потому что на выдохе мои руки дёргаются. Слышу хруст позвонков, чувствую, как тело в моих ладонях обмякает и становится тяжелее. Руки сами самой разжимаются. Папа падает на пол с глухим стуком.       Сердце в моей груди замирает. Я смотрю перед собой, вижу Люцифера, замерзшего напротив. Он выглядит сожалеющим, настолько, что скручивает внутренности. Почему он сожалеет? Почему я не хочу смотреть вниз? Почему я плачу?       Взгляд сам собой опускается ниже: тело папы пробито пулями, вся одежда в крови, на его лице и руках растут гниющие болячки, шея и ноги вывернуты под неестественным углом.       Отступаю на шаг. Ещё шаг, ещё, ещё. Дрожу, едва перебираю ногами. Хочу сбежать отсюда, хочу уйти из этого места, не хочу видеть самого любимого человека таким обезображенным. Поломанным, как кукла.       Папа вдруг дёргается, поворачивает голову в мою сторону, ещё сильнее деформируя шею, смотрит мне прямо в глаза и улыбается окровавленными губами.       Я кричу.       Подскакиваю на постели, продолжая кричать. Меня трясёт, сердце безудержно колотится под рёбрами, всё тело покрыто потом, слёзы не переставая текут из глаз. Обхватываю себя руками, подтягивая колени к груди и утыкаясь в них носом. Из груди рвётся задушенный, полный боли и скорби вой.       Когда слёзы утихают, смотрю в сторону окна. За ним пробивается рассвет: время, в которое я любила летать между островами, время, которое я не ценила, пока не потеряла.       Наблюдая за восходящим солнцем из покоев, которые мне любезно выделила Чума, думаю о предстоящем дне.       Думаю о том, скольких мне придётся сегодня убить.       …две тысячи пять… две тысячи двести семь… две тысячи пятьсот двадцать два…