***
— Сонхва, сколько тебе говорить, что не гоже дворянину шастать по ярмаркам! Это развлечение для простого люда. Чем тебя не устраивают балы, которые мы проводим, вечера, на которых выступают таланты, а не какие-то оборванцы! Юный герцог молча сидел, глядя в свою тарелку и сверлил взглядом осточертевшее ему жаркое. Он хотел тех лепешек, которые жарили на огне, поливали топленым маслом и заворачивали в них ягоды с медом. Или тех рисовых шариков, которые шкварчали на огне и так аппетитно сверкали коричневой корочкой, что в сознании заранее раздавался хруст после укуса. Или той маринованной капусты, которую доставали из огромной бочки и ели прямо руками. — Сонхва! Молодой герцог вздрогнул. — Я не голоден, папа, — он встал, отодвигая свой стул от стола и поправляя свою блузу. — Опять умчишься на это сборище нищебродов?! — Папа! Что за выражения? — Да с тобой заговоришь и не такими. Отвечай! — Ну если да, то что? — Ах, что?! — малоподвижный мужчина в летах погнался, как мог, за своим сыном, замахиваясь на него тростью. — А вот что! — Папа! Поберегите свое здоровье! — юноше засмеялся и выскочил за дверь, надеясь, что он не настолько разозлил своего отца, чтобы тот велел закрыть двери на засов. А он мог бы. Препятствия это все равно бы не учинило, но пришлось бы тогда еще больше испортить ботинки, которые и так страдали из-за бесконечных погонь и побегов через забор. — Ах, за что мне досталось такое наказание, — упав в кресло и обмахиваясь платком, сетовал старый герцог. — Моя дорогая, ну скажи — за что? К нему засеменила дама в летах, но еще вполне проворная и энергичная, с седой лентой в волосах, подтянутая с не увядшей осанкой и статной твердой походкой. — Ну-ну, мой милый. Он еще не остепенился. — Да когда ж остепенится?! Двадцать лет уж как на свете гуляет, а все лишь бы игрушки да леденцы покупать. — Хотя бы грамоте выучился и… — Хотя бы! Где это слыхано, чтобы герцог хотя бы грамоту знал! — Он еще образумится, не гневайся, — женщина положила руки мужу на грудь и стала поглаживать его. — Ох, не знаю. Сколько мы его уже старались посвятить в дела герцогства, а он все сбегает или возится с детьми. А мы ведь уже не молодые, моя радость, не молодые… Сонхва тем временем заглянул на кухню, сунул в холщовый мешок пару булок и ломоть сыра и заглянул в лакейскую, где дремал единственный не раздражающий его слуга. — Джун, Хонджун! Просыпайся, бегом. Паренек в коричневом жакете с кое-каким мехом, в штанах из дубленой кожи и кое-как сшитых туфлях, которые тем не менее выглядели получше, чем у герцога, сонно зевнул. — Что вам надо ваше светлейшиское величественное герцогство? — двигал он только губами, никак не желая подняться, не говоря уже о том, чтобы как полагается поприветствовать герцога. — Что это на тебе? — рассеянно удивился Сонхва, — переоденься, неудобно верхом ехать будет! — он кинул ему белье, рубаху и свободные коричневые брюки, будто это было само собой разумеющимся. — А что мы опять сбегаем? — Давай быстрее, еду я уже взял. — У меня от ваших булок уже живот сводит. А ведь мне обещана горячая похлебка на обед и ужин помимо жалования и прекрасно приготовленных куропаток или дичи, которую я приношу с охоты. — Он нехотя сбросил с себя одежду, но, помедлив, все-таки нацепил обратно куртку. — Нет-нет, — отвечая на какую-то из реплик в своей голове, забормотал Сонхва. — Возьми один из моих плащей. — С соболиной опушкой? — Хонджун засветился от радости. — Хватай быстрее и пошли. Сонхва подхватил свой плащ, а слуге всунул другой из медвежьей шкуры, особо не обращая внимания на пожелания слуги. Они выскочили на улицу и бегом добрались до конюшен. Стойла занимали немалое место в их имении и тянулись длинным коридором, из которого всегда тепло пахло сухим сеном и лошадиным навозом. По обе стороны располагались отсеки для лошадей, которых во всем помещении было больше тридцати. — Сокровище! Лошадь отозвалась недовольным ржанием и отошла от двери. Герцог со слугой тем временем трусцой подбежали к двум стойлам и зашли внутрь. Сонхва, хоть и спешил, однако не пренебрег несколькими ласковыми жестами: он погладил теплую мягкую морду и проверил просохла ли спина. — Ну что, Сокровище, поскачем еще? — он потрепал гриву между ушей, и лошадь нетерпеливо зафыркала. — Юнхо, ты ее причесывал? — Конечно, ваша светлость, — выглянул из-за соседнего стойла высокий плечистый парень, — и протер, и поскреб, и вычесал. Сокровище наше привередливая, нервничать начинает, если взмокшая стоит. — Молодец, лови, — Сонхва подбросил золотую монету и стащил с верхней балки седло, подушку и вальтрап. — Спасибо, ваша светлость. Сонхва умело и быстро пристегнул седло и надел уздцы, несколько раз проверил ремни на тугость и, стащив из общего корыта с лакомствами несколько яблок, вывел лошадь на улицу, где уже стоял Хонджун со своим вороным жеребцом. — Поскакали! — еще издалека крикнул Сонхва, садясь в седло, и присвистнул, отчего лошадь пошла рысью. Хонджуну же пришлось два раза подскочить, чтобы сесть верхом, и пусть в это время выглядел он не очень, то оказавшись на коне, словно слился с ним, схватившись за гриву вместо поводьев и склонившись так, что грива, развевающаяся на ветру, сливалась с плащом и будто струилась уже у крупа. Он выглядел, словно ласка, которая прижалась к земле перед атакой. — Не рассчитывай, что мы и правда вернемся к ужину. Хонджун озадаченно посмотрел на него, а потом понял, что тот все-таки что-то да услышал из его фраз. — Да я и не надеялся… До ярмарочной площади они скакали в полной тишине, слушая глухой перестук копыт и весеннее пение первых птиц. Воздух хоть и был еще холоден, но дышать им было приятно, деревья не выглядели такими страшно острыми, как зимой, а припухли почками и ждали подходящего часа брызнуть яркими сладкими бутонами. Нестись почти галопом по прошлогодней траве, чтобы не так сильно летела грязь из-под копыт, было так приятно, что Сонхва, замечтавшись, глядя на седовато-голубое небо с румяными облаками, чуть не слетел прямо на дорогу, если бы Хонджун вовремя не окрикнул его до того, как стукнуться о ветку. Скакали они недолго, попеременно меняя аллюр, и уже чуть более чем через час добрались до ярмарочной площади. Стемнело уже достаточно, однако освещения еще не было, и на площади еще не расцвела та волшебная атмосфера вечера, которая появляется вместе с сумерками. Сонхва спешился на ходу и, кинув поводья Хонджуну, юркнул в толпу. Он боялся опоздать и, как кошка, вилял среди людей, быстро приближаясь к балагану. И все же он опоздал. Не добежав несколько метров, он увидел как в небо взмыли две струи огня и из них вылетели артисты, ласкаемые ярко оранжевыми языками. Толпа взвыла, и Сонхва врезался в спину мужика, который, пошатнувшись, дыхнул на него перегаром. — Пардоньте. Сонхва сморщился, отпрянул, и, поняв, что ему не пробиться в первые ряды, глянул по сторонам. Балаган расположился так, что слева от него была площадь, а сзади и справа таверны и лавки. Сонхва скользнул вправо и, чудом не порвав нигде плащ, пролез под одной лавкой, зацепился за доски другой и в конце концов вылез на крышу той, что выступала вперед из кольца людей. Отсюда открывался вид и на весь балаган, и на толпу, и на звезды, танцующие с только зажженными фонарями. Сонхва полной грудью глотнул прохладный вечерний воздух, который свежим потоком выплеснулся на него, едва он присел. Что-то хлопнуло, вспыхнуло, глаза ослепил яркий огонь, и прямо перед Сонхва, словно из ниоткуда поднятый струями ветра, возник один из артистов. Волнами взвивающаяся коричневая рубаха, черные волосы рассыпавшиеся по ладоням воздуха, блаженное, довольное, впитывающие усладу полета лицо, по бокам обрамленные совиными перьями, руки, широко раскинутые и стремящиеся обнять весь небосвод, вдоль которых к рубахе были пришиты такие же перья — Сонхва смотрел на бога свободы и не мог оторвать глаз. Но вот бог открыл глаза и его хитрый демонский взгляд полоснул Сонхва по груди адским пламенем. Громко играла музыка, отовсюду летели фейерверки и хлестало пламя, закручивались ленты и сыпалось конфетти. Но вот все мигом затихло, а фонари над балаганом померкли, оставив только редкие факелы освещать толпу, и двое артистов, — наряд второго мало чем отличался от первого — приземлившись по разные стороны своего импровизированного манежа, присели так низко к земле, что стали похожи и впрямь на огромных сов. Послышался быстрый, но тихий звон бубнов, который дальше нарастал и становился все громче и четче, вместе с присоединяющимися к нему барабанами и глубоким женским голосом, периодически переходящим на звериное завывание или птичий крик. Артисты повернулись друг к другу, не вставая, и хлопнули крыльями, и хотя те едва доставали до земли, пыль все же завихрилась у ног. Музыканты топнули ногами по доскам и присоединились к музыке. Послышался голос певицы, протяжно подпевающий мелодии, к которому тут же подключились и артисты, вот только они не запели, а также сначала шепотом, а затем в полный голос, стали словно читать заклинание. За ними зажглись еще два факела, и они привстали, взмахнув своими руками-крыльями еще несколько раз, а затем топнули ногами со странным звоном. Сонхва вгляделся и только сейчас заметил, что на ногах выступавших красовались огромные птичьи когти с положенной шпорой сзади на пятке, и хотя ходуль видно не было, но ноги казались неестественно длинными. Темно-коричневые лоскуты, до коленей обтягивающие ноги, лишь еще больше подчеркивали эту неестественность, так что оба парня походили больше не на людей, а на гарпий. Вторая пара факелов позади артистов зажглась вместе с тем, как они цокнули когтями снова и сделали шаг навстречу друг другу. Мелодия заиграла звериными выкриками, и парни вытянулись, подняли руки вверх, нимбом сведи крылья, и прыгнули еще ближе к середине вместе со вспышкой третьей пары факелов. Теперь их речитатив звучал по очереди, они словно переговаривались, отбивая ритм шпорами и взмахивая крыльями. Барабаны били все громче, звон колокольчиков на бубне заливал всю площадь, голоса певцов сливались в одну стихийную песню, Сонхва сидел, как зачарованный. Позади артистов показались фигуры людей, которые вместе с сорвавшимися на безудержный бой барабанами и песней, такой же неостановимой, как и мелодия, вонзили в землю столб; двое тут же взлетели на него. Хлопая друг друга крыльями, они вспрыгивали все выше и выше по небольшим уступам на столбе и наконец, добравшись до вершины, по-звериному закричали и сорвались вниз. Сонхва и не заметил, как внизу к этому времени образовалась уже целая стая сов, нырнув в которую, двое вмиг пропали и стали неотличимы от общей массы. Испуганно вытянувшись — Я что его потерял? — Сонхва подался вперед. Стая медленно разлетелась, и выступающие отделились один от другого, распределившись равномерно по площади. Музыка продолжала быть дикой, но мелодия ухватилась за один ритм и пока не сбивалась с него. Барабаны и бубны пока что вытеснили остальные инструменты, и танцоры всей толпой запели под них. Тут один из них выпрямился и закричал, вступая первыми строками в песню. Сонхва разглядел его фигуру с удлиненной нижней частью, однако, это был не тот артист, которого он искал. Пока внизу начинался танец, пока зрители все больше увлекались процессом, с тем же начиная испытывать нечто вроде страха перед таким темным и впечатляющим выступлением, Сонхва рыскал глазами по всей площади выискивая второго, однако второй высокой фигуры нигде видно не было. Внезапно опустившийся на плечи плащ отвлек его. — Ты занял мое место, — у самого уха пронесся жар, в нос ударил запах пота, опаленных перьев и душистых трав. Сонхва вздрогнул, но глянул на артиста, едва ли повернув голову. Тот встал рядом, вытянувшись во весь рост, запыхавшийся, блестящий от пота, который ручьем бежал по его лицу от нагрузки и жара факелов. Он стоял, поставив руки на бока и смотря вниз: сразу и на площадь, и на Сонхва. — Я тебя уже видел, — артист присел и наклонил голову набок, продвинувшись к герцогу и собираясь его смутить этим. Однако Сонхва и не подумал двинуться. — Конечно, ты меня видел, — прищурился Сонхва. Артист ухмыльнулся и подцепил его подбородок пальцем. — А ты красивый. Глаза его сверкнули и он прыгнул вниз, закричал, и танец стал похож на обряд призыва нечистой силы, хоть Сонхва понимал — все дьяволы уже на сцене. Толпа поежилась. От воплей и пляски, граничащей со звериным бешенством, по спине пробегали мурашки, от неистовых криков и топота пересыхало во рту. Еще немного и самые набожные из толпы стали бы звать стражу. Однако среди криков вдруг прорезался чистый льющийся голос и вопли расступились перед ним, дали ему разыграться и подхватили его. Выступающие плавно стали стекаться к центру, к столбу, наползая друг на друга и выстраиваясь в пока не ясную фигуру.Вознесший свободу, да пребудет свободным!
Во славу народу, во славу народу!
Рекам откроет поток полноводным!
Во славу народу, во славу народу!
Моими устами пусть молвит всем вольным!
Во славу народу, во славу народу!
Жизнью сердцам быть всегда полнокровным!
На последних словах выступающие, кто на плечах другого, кто повиснув на столбе, кто еле удерживая равновесия на одной руке, выстроились в большую фигуру человека с крыльями, зажглись фонари, нимбом засверкавшие над площадью, и музыка резко завершилась. Зрители еще несколько секунд, завороженные смотрели на эту живую статую, а затем разразились свистом, криками и аплодисментами. От страха не осталось и следа, только восторг. Аплодисменты и овации длились несколько минут, даже когда статуя распалась, и от волшебства, созданного артистами, не осталось ни следа. Выступающие вышли на последний поклон, и Сонхва привстал, чтобы отыскать артиста. Тот будто этого только и ждал, потому что уже готов был ответить — едва уловимый кивок в сторону балагана и легкое движение бровью. Сонхва не стал дожидаться конца аплодисментов и сполз на землю, чтобы подойти к крайней лавке и спрятаться за ее ширмой. Спустя пару секунд послышался топот: мимо пробежали артисты. Герцог быстро отыскал нужного и сделал полшага ему навстречу. Другие артисты если и обратили внимание, то не придали особого значения — захотелось какому-то вельможе поглазеть на них, подумаешь. Артист подбежал к ширме и, зацепив руку Сонхва, потащил его за собой. Через секунду они уже были внутри балагана и вместе стояли в тесной каморке, насквозь пропахшей свежей древесиной; коморка закрывалась плотной тканью, почти ковром, так что внутри было жарко, хотя небольшое окошко слева и было открыто. Сонхва подтолкнули к лавке и оставили, а сам артист тут же начал стаскивать все свое одеяние: диадему с перьями, крылья, рубаху и ходули. Сонхва поежился и прилип к стенке, натягивая на локти плащ. — Ну как тебе выступление? — Это, — голос дрогнул и вместо того, чтобы произнести слово, Сонхва икнул, покраснел, но продолжил, — это просто дикость какая-то. Артист вздернул бровь, стягивая с ноги лапу. — Да? — То есть, — Сонхва покраснел еще больше, — я имел ввиду, что… Вы как будто дикие звери. Вы так выступаете… Вы… — он замолчал. — Ага, — утвердительно кивнул артист, встряхнул волосы и надел новую рубаху. Сонхва молчал, краснея и переминая пальцы. — Ну, ну, что там мы? — подначил его артист. Сонхва вдохнул, но помедлил еще пару мгновений. — Боюсь, что дальше я скажу еще бо́льшие глупости… Да… Где это видано, чтобы герцог не умел говорить? — он грустно хохотнул, выдохнул и посмотрел на артиста, надеясь найти поддержку в его лице и подтверждение, что он опозорился не на столько, чтобы окончить на этом общение с ним. — Почему же глупости, — тот уже натянул штаны и шляпу и подводил глаза, — мне даже очень приятно слышать, что мы дикие звери. Сонхва опустил уголки губ и вздернул подбородок — пусть он и опозорился, но хватает же наглости у этого оборванца втаптывать его в грязь еще сильнее! — Ладно, ваше светлейшиство, мне уже пора, — он подошел к Сонхва и притянул его руку, — до встречи, — артист склонился, поцеловал ладонь, приподнял ткань и аккуратно пригласил герцога на выход. Сонхва отдернул руку, не оборачиваясь, вышел и трусцой вернулся к своему месту. Он смотрел выступление полночи, не спуская глаз с выступающих и, хотя злость из-за дерзости прошла быстро, с течением времени герцог становился все грустнее и грустнее. Последняя фраза артиста, несмотря на тон, все же казалась такой отрешенной и вынужденной, что Сонхва с каждой секундой все больше и больше убеждался в том, что никакой встречи не будет. В конце концов, плохое расположение духа заставило его встать и сползти на землю. Холодный ветер, задувший к середине ночи, не добавлял располагающего к просмотру представлений настроения, так что озябший, голодный и расстроенный Сонхва поплелся прочь от площади. Скучая, он вспомнил, что где-то здесь должен болтаться Хонджун, если, конечно, тот не сошел совсем с ума и не вернулся в поместье сам; и решил, что его нужно бы найти. Тем более что у него была лошадь и сумка с булками и сыром. Целостность которых, однако, подвергалась сильному сомнению. Сонхва приободрился и в знак этого поднял голову. Ровно в этот момент он увидел, как на него сверху летит что-то большое и очень целеустремленное, но не успел ничего сделать и это что-то налетело на него на всей скорости. Щеку обдало горячим дыханием, а на талии почувствовался жар от ладоней. — Куда же вы убежали, мой принц? — сладкий хитрый голос зашептал на ухо в тот момент, когда Сонхва, стукнувшись поясницей об одну из лавок, пятился назад. Его схватили за талию и утянули, пользуясь внезапностью происшествия. Проскользнув между лавками, оба оказались на задворье, куда едва доставал свет фонарей. — Что вам… — начал было Сонхва, успевший вытянуть свой стан, но его прервали. — У нас мало времени, — артист, глянув по сторонам, приблизился и прижался своими горячими сухими губами к губам Сонхва. — Завтра утром, в пять, на опушке леса, у места где вы обычно оставляете свою лошадку. Он обвел взглядом лицо, жадно смотрящего на него герцога, и оставил еще один горячий быстрый и мягкий поцелуй на его губах. — До свидания, мой принц, — он улыбнулся и исчез также быстро, как и появился.