Кустарник хаги,
Бездомную собаку
На ночь приюти.
Мацуо Басё
🀃 🀃 🀃
Просыпается Санеми под требовательными лучами — солнце давно взошло и бесцеремонно блуждает по покрытому шрамами лицу. Шинадзугава чихает и тут же корчится от боли — дышит еле-еле. Ни сесть, ни подняться, на бок не перевернуться. Ощущение бессилия приводит в ярость, но даже кулаки и те не хотят сжиматься — настолько плохи его дела. Собрав все силы, он кое-как поворачивает голову, пытаясь осмотреться. Большую часть комнаты занимают высокие полки, заставленные книгами и разномастными банками — где мутная жижа, где порошки. К такой обстановке ему не привыкать: безудержный в стремлении истреблять мечник был частым гостем в Поместье Бабочки. Выходит, странная сцена, которую он уловил в горячечном бреду, не привиделась — ему действительно понадобилась медицинская помощь. Скрипя зубами, Санеми продолжает вертеть головой: противоположная стена другая — сквозь засушенные пучки цветов и трав на него скалится десяток уродливых хання . У Кочо в лазарете такой дичи не было, и Шинадзугава отворачивается, не желая играть в гляделки с искривленными ненавистью мертвыми лицами. Мертвыми лицами… Перед Санеми ужасная картина: до боли знакомые черты с пустыми глазами. Лоб тут же покрывает испарина, а тело сотрясает дрожь — неужели и это ему не почудилось? Нет. Шинадзугава гонит от себя бредовое воспоминание, убеждает воспаленный разум в нереальности случившегося. Но мысли вновь и вновь возвращаются в тот страшный миг, когда из густого едкого тумана появился изувеченный мрачной печатью Ренгоку. Он все-таки сошел с ума. Шинадзугава покорно прикрывает глаза — такое объяснение его устраивает. Вот умрет через день-другой, и найдет настоящего Кеджуро. И тот от души посмеется над глупым Столпом Ветра — в призраков чуть не поверил! Но уже спустя минуту накатывает страх — а если не сошел? Что, если в ядовитом тумане действительно воскрес друг? Если так — умирать не вариант, нужно выкарабкиваться. Вот только как? Валяется забытым тюком в окружении безмолвных склянок и злобных масок. — Все лежишь? — отвлеченный от горьких мыслей Санеми раздраженно приоткрывает один глаз: сверху вниз на него недобро косится девушка в кимоно с мудреным узором. Длинные темные волосы доходят до пояса, а вот глаза, кажется светлые. Цветов Санеми не различает, но видит — прозрачные у нее глаза, почти мертвые. Бледные пальцы сжимают дымящуюся чашку, от которой несёт приторно-горьким. Незнакомка оглядывает лежащего охотника с ног до головы, поджимает и без того тонкие губы и протягивает вонючий раствор. — Пей. Шинадзугава, не оставаясь в долгу, возвращает ей самый презрительный из взглядов, что есть в арсенале. — Ты слепая? Я подняться не могу. — Я не стану с тобой возиться, — прищурившись, бросает она, не двинувшись с места: как стояла с прямой спиной, так и осталась. — Не выпьешь — умрешь. — Если умру, тебя с собой прихвачу, — рычит в конец разъярившийся от такой грубости мечник. — Хоть знаешь, с кем связалась? — С ходячими трупом на свою голову связалась. Хотя… Ты же пошевелиться не в силах. Может, какуши позвать, великий истребитель? — она издевательски растягивает последнее слово, насмехаясь над беспомощным Санеми. Гнев застилает глаза, злость кипит, бурлит по венам, придает сил, и Шинадзугава замахивается. Пытается дотянуться до длинных темных патл, чтобы притянуть к себе и придушить, но вместо волос пальцы цепляют чашку. Капли попадают на лицо, и Санеми с трудом сдерживается, чтобы не выплеснуть остатки прямо на расписное кимоно. — Видишь, все ты можешь. Пей. — Одаривая мечника снисходительным взглядом, она направляется к выходу. Почувствовав спиной полный слепой ярости взгляд, не оборачиваясь, бросает: — Сдохнешь, закапывать не стану. Оставлю гнить у леса. Санеми кое-как приподнимает голову, проглатывает мерзкий раствор, заходится кашлем, роняет чашку. И долго смотрит в пустой проем. Он должен поправиться, обязан встать на ноги как можно скорее. У него есть два важных дела: выяснить, что именно скрывается в том тумане, и свернуть этой надменной гадине шею. Но мысли уже путаются, меркнут, а веки смыкаются. Отвар моментально погружает Шинадзугаву в крепкий сон: но ни праха Геньи, ни искалеченных тел товарищей он не видит. Завороженный, смотрит в бездонное летнее небо, щурится под ярким солнцем… Легкий ветер приносит с собой запах свежих сладостей, и Санеми улыбается. Впервые за долгие годы. Очнувшись, еще долго не может отделить чудесные видения от отвратной реальности: хочется обратно. Но аромат охаги постепенно вытесняет тяжелый запах лечебных настоек и мазей, а мягкий солнечный свет приглушают сумерки, проникающие в окно. — Пей. — Приход незнакомки окончательно омрачает пробуждение. Но ей безразлична и злобная гримаса на лице истребителя, и сжатый до белых костяшек кулак. Ей плевать, а вот ему — нет. С удивлением Шинадзугава понимает, что чувствует себя куда лучше — даже на локтях приподняться может. — Пей, — закатывая глаза, повторяет нахалка, протягивая сразу два отвара. На этот раз запах не так паршив — Санеми слышит череду и мяту. Опираясь на правый локоть, вытягивает руку и берет сначала одну чашку, потом другую. Сейчас пьет куда спокойнее. По телу тут же разливается приятное тепло. И он вспоминает совет Исао — старик неспроста наказал терпеть. — Ты местная ведьма, да? — вытирая подбородок, исподлобья косится на завернутую в кимоно статую. — Заткнись и спи. Шинадзугава вновь сжимает кулаки, смотря ей вслед: стоило невероятных усилий заговорить нормально, а в ответ получил очередную волну неприязни. Ничего, вот встанет, и потолкует с ней привычно. Погладит эту прямую спину… катаной. На следующее утро она снова приносит ему ту вонючую густую жижу, а ещё — немного пустого риса. Санеми больше не пытается заговорить — предпочитает тратить силы и время на восстановление дыхания. Вот только не выходит ни черта: даже после последней битвы его лёгкие чувствовали себя лучше. — Не напрягай раньше времени, — заметив, как истребитель морщится, недовольно шикает она. — Левое пробило. Шинадзугава недоверчиво смотрит исподлобья, но на этом объяснения заканчиваются, и его оставляют в одиночестве ковырять пресный рис и давиться горьким отваром.🀃 🀃 🀃
Как прошли еще пять дней, Санеми не заметил — все слились в одно грязно-серое пятно: настойки, сон, настойки и прозрачные глаза, сочащиеся неприязнью. Исао был прав, называя девушку ведьмой, в этом мечник уже не сомневался: темпы, которыми он шел на поправку, заставили бы Шинобу съесть свое хаори от зависти. Шинадзугава физически чувствовал, как искалеченные органы исцеляются, а кости — срастаются. И уже мысленно сжимал бледную шею холодной нахалки до хруста. Вот только чем легче дышалось, тем сложнее давались фантазии о расправе. К концу недели, вспоминая, как его раздражала чрезмерная забота девочек в лазарете Кочо, Шинадзугава даже начал испытывать подобие благодарности за минимальное внимание — она не причитала у его постели, не носилась безголовой курицей с мокрыми полотенцами, не донимала каждые полчаса тупыми вопросами о самочувствии и болезненных ощущениях. Она просто лечила его. И делала это, надо признать, великолепно. Санеми открывает глаза: новое зимнее утро приходит поздно, неохотно — даже солнце, и то скрылось за тяжелыми снежными облаками. Но настроение у истребителя отменное: чувствует, что сегодня сможет встать на ноги. Взгляд цепляет простую черную трость, подпирающую стеллаж со склянками. Удивленный Шинадзагава медленно подползает к шкафу, недоверчиво вертит в руках предмет и поднимается. Еще вчера и не думал, что сможет встать, а вот она знала — заранее оставила. Да еще прошмыгнула ночью так незаметно, что мечник даже не проснулся. Ведьма, не иначе. Самая настоящая. Шинадзугава недовольно поворачивается к стене, увешанной пучками трав и масками. — Заткнись и спи, — передразнивая ведьму, мечник хмуро косится на уродливое лицо напротив. — Я не буду с тобой возиться. Поиграв в гляделки с масками еще добрых пару минут, Санеми презрительно фыркает: тошнит то ли мерзких гримас, то ли от самого себя — дожили, с хання разговаривать начал. Залепить бы себе затрещину, но такой роскоши лишен. Значит, нужно искать что-то еще — любой способ отвлечься от мрачных мыслей, терзающих душу и разум. Бросив презрительный взгляд на своих безмолвных собеседников, поднимается. Смотрит на дрожащую руку, что сжимает рукоять не катаны, а трости. Изучает трясущиеся с непривычки колени, и, глубоко вдохнув, делает неуклюжий шаг. Он впервые выходит из своей комнаты: чисто, тепло, пахнет хвойной свежестью. Санеми вдыхает полной грудью — почти не болит. Бродя по пустому дому, Шинадзугава недовольно запускает пятерню в волосы на затылке: ее нигде нет. Наконец, доковыляв до входа, видит приоткрытую дверь. На улице морозно, но красиво: пока он валялся на футоне в окружении настоек, снег успел замести всю округу. Мечник даже морщится от слепящей белизны, не сразу замечая темное пятно на крыльце. Ведьма кормит с ладони большого зяблика: птица щебечет что-то на своем, прыгая по вытянутой руке, и Шинадзугава впервые видит слабую улыбку на неизменно холодной маске. Видимо, он все-таки переборщил с отварами — не может она улыбаться. Заметив постороннего, зяблик взлетает, а девушка — вздрагивает. Черты лица сразу меняются, становятся острее, жестче. — Встал? — стряхнув с рукава остатки семян, она окидывает равнодушным прозрачным взглядом пациента. — Топай отсюда. Шинадзугава мигом забывает скупые слова благодарности, что тщательно подбирал по пути: если бы мог стоять сам, без раздумий отходил бы дрянь ее же тростью. Но он все еще слишком слаб: стоит убрать дополнительную опору — наверняка свалится, и снова будет лежать у ее ног, наблюдая презрительный взгляд сверху. — Скоро уйду, — слова даются чертовски сложно, но он не может себе позволить замерзнуть по пути к деревне, не для того давился настойками и учился заново дышать. Унизительно, но собственное здоровье важнее — от сосульки толку мало. А ему еще с чертовщиной в полях разбираться. В прозрачных ведьминских глазах на долю секунды проносится лукавая искра, но она ничего не говорит — только кивает и возвращается в дом, задевая его по пути острым плечом. Шинадзугава едва не теряет равновесие, а заодно и остатки самообладания. Уже готовится треснуть тростью по прямой спине, несмотря на последствия, но замечает нечто странное. Пока лежал, было непонятно, а теперь видит — двигается она и правда как статуя, слишком скованно, неестественно, будто кто к доске привязал. Секунда другая, и до него доходит — в медленных отточенных шагах прячется едва уловимая хромота. И как ему калеку теперь колотить? До такого никогда не опустится. Чертова ведьма! Ярость придает дополнительный импульс, и Шинадзугава ковыляет к себе куда проворнее, чем до того. Плотно закрывает створку и плюхается на футон. Спиной к маскам: холодным, отталкивающим — подстать той, что их здесь повесила.🀃 🀃 🀃
— Иди есть. Носить больше не стану. — Она даже не заходит в его комнату: бросает слова в никуда. И Шинадзугаве вновь приходится идти на сделку с гордостью — проголодался страшно. Из принципа не притрагивался к еде сутки: головой понимал, насколько глупо поступает — без пищи восстанавливаться тяжелее, но упрямство било рассудок. До этого вечера — желудок крутит, а мышцы сводит. Хватит, пора привыкнуть к пренебрежительному отношению. В конце концов, ощущать неприязнь ему не впервой. Потерпит. Нужную комнату находит по запаху и не верит своим глазам — на ужин не пустой рис: ведьма наколдовала пышные лепешки, рамен и даже моти. — Что вытаращился? Ешь. Истребитель проглатывает небрежный тон вместе со слюной — сейчас не трогает, голод сильнее. Пьет горячий наваристый бульон, жует нежный хлеб и украдкой поглядывает на другую сторону стола. Ведьма ест медленно, аккуратно — не наклоняется даже. В светлых глазах отражаются неровные огни, черные волосы блестят на свету, тонкие губы осторожно касаются чашки. Санеми нервно ерзает: пару раз порывается открыть рот, но сразу вспоминает, что ничего хорошего в ответ не услышит. — Что? — на удивление, она не выдерживает первой. Поднимает недовольный бесцветный взгляд и выжидающе щелкает палочками. — Я Санеми, — опешив, хрипит мечник, едва не подавившись. — Шинадзугава. Вместо ответа ведьма закатывает глаза, возвращаясь к еде, демонстрируя весь спектр безразличия. Шинадзугава вновь сжимает кулаки: он все-таки ее придушит, не дожидаясь выздоровления. Не выдержит. Завтра же придушит. Но сначала позавтракает — вдруг, омлет будет. — Я уже могу добраться до деревни? — сам не зная, зачем, брякает он, старательно изучая вареное яйцо в бульоне. — Живым — нет, — задумчиво тянет она. — А вот до опушки дойдешь. Рябины принесешь. От такой наглости у Шинадзугавы перехватывает дыхание: не будет он ждать завтрака, прямо сейчас прибьет, на ужин. А потом смотрит на еду, которую она приготовила, смотрит на собственные руки, которые может поднять только ее, пускай и неохотными, стараниями. Он ей не рябину должен — жизнью обязан. — Скажи сколько нужно, — опускает голову Санеми: понял, осознал. — Принесу. Ведьма удовлетворенно кивает, и впервые на ее лице он видит что-то кроме пренебрежения или равнодушия. Случай с зябликом — не в счет, она птице улыбалась, а не ему. Человеку никогда не улыбнется, в этом он уверен. Колдунья медленно поднимается, и Шинадзугава, который смотрит теперь на нее куда внимательнее, замечает, как тонкие губы на миг кривятся: не от недовольства, от боли. Истребитель спешно отводит глаза, не рискуя выдать себя. Так и глядит в миски, ожидая момента, когда шаги стихнут окончательно. — Надоело. — Шинадзугава дергается на резкий голос и встречается с пронзительно-прозрачным взглядом. — Хватит меня ведьмой называть. — Не без ехидства в голосе добавляет она, наблюдая за вытянувшимся лицом гостя: мысли его она что ли читает. — А как тогда? — таращится Санеми, безуспешно скрывая растерянность. — Касуми. — После недолгой паузы отвечает она. — Зови меня Касуми.