Все волнения, всю печаль Своего смятенного сердца Гибкой иве отдай.
Мацуо Басё
🀃 🀃 🀃
Шинадзугаве нечего сказать, и он просто молчит. Молчит весь остаток вечера, всю бессонную ночь и недоброе серое утро. Касуми тоже не торопится начинать разговор — после сказанного любая тема кажется бессмысленной, неважной, лишней. И только в лавке, выбирая редкие травы, ведьма нехотя открывает рот и цедит сквозь зубы: — Заплати. — Ты настолько меня ненавидишь? — Санеми позорно срывается, стоит им только выйти наружу. — Раз так ненавидишь, зачем спасала? Умри я на твоем пороге, ты и дальше бы продолжила… сидеть. Упиваться горем и одиночеством. Жизнью назвать такое язык не повернется, уж прости. — А что ты делал все эти годы, Столп? — не задумываясь, отбивает она. — Я видела тебя. Настоящего. Замаринованного в спирту угря. Забитые мышцы, зажатые позвонки, усохшие легкие… Это назвать жизнью, значит, язык поворачивается? — Я и не говорю, что жил. Это… — качает головой мечник, пытаясь подобрать слово. — Это… — Наказание, — заканчивает за него Касуми. — Каждому свое. Так что не смей меня осуждать. — За что ты себя наказываешь? — Шинадзугава догадывается о причине, но хочет услышать подтверждение. Истребителю необходимо знать, что он не одинок в своих сожалениях, не он один совершил фатальную ошибку, стоившую жизни самому дорогому человеку. — За то, что позволила ему стать частью вашей организации. За то, что не отговорила. За то, что пошла за ним… — колдунья не сводит глаз с птицы, чернеющей на фоне тяжелого неба. — А порой… Порой я думаю, что нужно было пройти то чертово испытание. Окажись я рядом в тот день. Будь у меня солнечный клинок… — В том, что случилось, нет твоей вины, — Санеми осторожно касается ее плеча сквозь теплую накидку. — Ты не могла знать, что все так сложится. Никто не мог. — Ты себя в этом убедить не можешь, — усмехается Касуми, сбрасывая его ладонь. — А меня пытаешься. В твоих словах нет силы, ведь ты сам в них не веришь. — В этом мире нет слов, что могут меня успокоить, — качает головой Шинадзугава, отворачиваясь.— Потому что моя вина не такая, как твоя. Моя вина реальна. Твой брат умер из-за демонов. Мой — из-за моих же решений. Вопреки ожиданиям, она не торопится вставлять очередную шпильку. Минуты тянутся на холодном ветру, и мечник не выдерживает: возвращает взгляд и тут же замирает: Касуми плачет. Не так, как обычно ревут женщины — с мокрыми щеками, распухшим носом, всхлипами и некрасивыми морщинами на лбу. Касуми плачет, как может только она: в уголках больших глаз дрожат прозрачные капли, а бледные губы сжимаются тонкой линией. И в эту секунду Шинадзугава понимает — Касуми самая красивая девушка из тех, что он видел и когда-либо увидит. И они вновь замолкают: Санеми сжимает кулаки и гонит от себя неподходящие мысли, а колдунья погружается в таинственный ритуал, призванный облегчить поиски ямабуси. До конца дня шепчет над водой, сплетает травы в мудреные пучки и внимательно всматривается в ровное пламя свечи. — Выдвигаемся утром, — ближе к полуночи выдыхает она устало, созерцая результат трудов. — Если я все сделала правильно, мы сможем выйти к ямабуси самой короткой дорогой. Санеми улыбается: и правда колдунья. — То, что ты делаешь — потрясающе! — истребитель не скрывает восхищения. — Я никогда не думал, что такое возможно. Откуда ты столько знаешь? — Мотивация решает многое, — морщится она, едва заметно потягиваясь. — Когда у человека есть цель, он способен почти на все. Думаю, и ты не раз наблюдал такие… чудеса. Шинадзагуава кивает, вспоминая особенно тяжелые битвы и ту самую, последнюю. Вспоминает собственные кишки, торчащие из рассеченного живота. И как только выжил? Как смог продолжить? Касуми права — чудеса случаются. — И какая же цель была у тебя? Чего ты хотела настолько, чтобы научиться творить… подобное? — откровения прошлой ночи еще кружат голову, и Санеми отчего-то кажется, что теперь между ними нет тайн: самое темное поднято на поверхность, самое главное сказано. — Я рассказала тебе о Киоши не потому, что мы стали ближе, — насмешливо бросает она, издевательски растягивая последнее слово. — Ты должен был узнать, что мною движет. Чтобы не питать иллюзий. Чтобы понять — я тебе не союзник. И уж точно не друг. Но ты такой… непробиваемый, что перевернул все с ног на голову. Санеми прикрывает глаза, глотая очередную порцию яда — почти не жжет: он и правда привык. Настолько, что уже и не представляет, как будет жить без этой горечи. Без этих холодных глаз. Без этих тонких рук. — Это ты переворачиваешь все с ног на голову, — Шинадзугава поднимается. — Я действительно все понял. И тебе даже не нужно ничего рассказывать. Ведь я уже знаю, для чего все это… волшебство. — Неужели? — в голосе Касуми слышится очередная усмешка, но он пропускает ее мимо. Санеми раздвигает сёдзи, намереваясь проветриться и остыть, но занеся ногу, останавливается всего на миг и бросает через плечо: — Киоши. Не дожидаясь ответа, мечник скрывается: выходит на мороз, глубоко вдыхает и прикрывает глаза: он не шутил — теперь и правда ее понял. Неспроста особенно четко видел свое отражение в ее холодных глазах. Искалеченные, одинокие, исполненные яростью и сожалениями. Отражения друг друга. Вот кто они. Шинадзугава долго бродит по деревне, даже заходит в идзакая, но заказывает лишь чай и немного моти — на саке смотреть не хочется, настолько противна даже сама мысль о дурном пойле. В голову вновь лезут опасные мысли — Санеми представляет, что делала колдунья, когда Исао принес раненого истребителя к ее порогу. Представляет, как острый взгляд скользил по его изувеченному телу: пересчитывала ли она его шрамы? Кривилась ли, смывая с покрытой уродливыми отметинами кожи запекшуюся кровь? Прикасались ли своими холодными пальцами к его лицу, рукам, груди? И эти мысли пьянят не хуже алкоголя: в идзакая не жарко, но Шинадзугава горит. И вновь выходит на улицу — долго растирает пылающее лицо снегом и жалеет, что не может сбросить с себя одежду и рухнуть в сугроб. Возвращаться в таком состоянии к колдунье слишком опасно: истребитель не настолько глуп, чтобы отрицать очевидное — Касуми волнует его. Он давно перешагнул ту самую, запретную грань, и даже не заметил. И эта черта осталась так далеко позади, что вернуться обратно уже нельзя: сколько не беги — не выйдет. Одно только ее имя, произнесенное шепотом в зимнюю ночь, вызывает трепет. Попрощавшись с Канаэ, Санеми был уверен, что больше не посмотрит на женщину. Он и не хотел — Кочо стала единственной. Вот только вздорная ведьма не спрашивала разрешения — ворвалась в его мир беспощадным ураганом, разметав на своем пути все преграды. Касуми была полной противоположностью Канаэ: не ходила по пятам, не заглядывала в глаза с полной нежности улыбкой, не прижимала грубую руку к своей груди, умоляя услышать, что трепещущее под кожей сердце бьется лишь для него одного. Касуми гнала за порог, резала по живому, поливала ядом… и врастала, подобно гибкому дереву, в самую душу. И Шинадзугава уже не мог представить этот клятый мир без жесткой плети ее голоса и холода равнодушного взгляда. Санеми больше не думает — слишком устал, да и бессмысленное это занятие, ведь все выводы давно сделаны, а решения приняты. Истребитель стремительно возвращается на постоялый двор и резко распахивает створки, готовясь сказать все, как есть, потому что держать в себе больше не способен: еще миг, и разорвет на части. Желание разрубить узел переполняет, жжет, давит, душит. — Касуми… — выдыхает он, но слова застревают в горле. Она недвижно сидит в углу, повернувшись ко входу обнаженной спиной. Через тонкую кожу просвечивает все: лопатки, ребра, идеально ровный позвоночник… и сетка глубоких шрамов, ручьями расходящихся по правой стороне спины и вниз. Один, два, шесть, тринадцать… На пятнадцатом Шинадзугава теряет счет и судорожно сглатывает, силясь понять, что за животное могло оставить эти отметины. Неровные полосы не успели зажить и посветлеть: пара особенно глубоких еще недавно кровоточили. — Налюбовался? — словно прочитав его мысли, Касуми бросает спокойный взгляд через плечо. — Так и будешь мяться? Не впускай холод. Опешивший истребитель проскальзывает в комнату, плотно закрыв за собой сёдзи и сжимается в углу, старательно изучая пол. — Делать вид, что ничего не заметил, поздно, — усмехается колдунья. — И, раз уж ты тут, помогай. Тянуться неудобно, вотри ближе в позвоночнику. — Подхватив баночку, Касуми протянула мазь. — Глубоко не вдыхай — уснешь. Санеми аккуратно берет в руку склянку, зачерпывает густую пасту пальцами и осторожно касается неровных борозд. Вопреки собственным ожиданиям, не испытывает ни робости, ни смущения — все нутро затапливает лишь ярость. Он ненавидит тех, кто оставил эти отметины на ее спине. Ненавидит и готов убить — прямо сейчас, не колеблясь, выпустить кишки, обмотать шею и придушить тварь, посмевшую дотронуться до нежной кожи. — Кто? — свой голос узнает с трудом — тихий, ровный, спокойный, готовый вынести приговор. Касуми ничего не отвечает. Не оборачиваясь, неспешно вытирает руки и берется за волосы, заплетая длинные влажные пряди в толстую косу. Она думает — что сказать и говорить ли вообще. — Те, кого ты поклялся защищать, — наконец, произносит она: так же тихо, так же спокойно. — Для них ты собирал рябину и вязал обереги. Ради них ты вытащил меня из дома. — Нет… Санеми отказывается слушать. Вспоминает деревню и пытается понять, как одни и те же люди способны на такие разные вещи. Касуми медленно натягивает на острые плечи лямки тонкой ночной сорочки и набрасывает сверху хаори: — Ты настолько привык к мысли, что зло есть демоны, а демоны есть зло, что забыл — не одни они несут боль и смерть. Банка с глухим звуком падает на циновку и, описав полукруг, останавливается где-то сбоку. Но Санеми ничего не замечает: глаза заволакивает плотная пелена, и время останавливается. — Всему виной невежество, — тем временем продолжает она. — Когда у тебя гибнет урожай, кого ты будешь винить? — Никого… — поняв, что колдунья не просто так задает этот вопрос, Шинадзугава находит силы прохрипеть ответ. — Кого тут винить… — Ведьму, живущую неподалеку, — лица Касуми не видно, но Санеми чувствует ее горькую ухмылку. Шинадзугава прячет лицо в ладонях и трясет головой, пытаясь переварить увиденное. А потом разворачивает ее к себе, заставляя посмотреть в глаза: — Когда мы спасем Ренгоку и вернемся, я переломаю каждую поганую кость тем, кто это сделал, — мечник не шутит, говорит серьезно. Дает слово, обещает. — Слышишь? Каждому. — Минуту назад ты был готов отдать жизнь за этих людей. И я думаю… — усмехаясь, колдунья пересаживается на футон и прикрывает глаза. — Что будет со мной, когда и я тебя разочарую? Санеми запальчиво подскакивает: буравит взглядом, сжимает губы, готовится со всей уверенностью заявить, что Касуми — другое дело, и он никогда не причинит ей вреда. Обещание, клятва, непреложное правило, называй как хочешь, истребитель уверен — с ней все иначе. Вот только ведьма не желает слушать: выставляет ладонь, призывая мечника хранить молчание, и отворачивается к стенке, с головой накрывшись пушистым одеялом. А он остается сидеть, как дурак: не может отойти от девушки, охраняет так, словно в любой момент на постоялый двор могут заявиться бездушные твари — вновь напасть, вновь причинить боль, искалечить. Шинадзугава такого не допустит — только через его труп, а умирать он не собирается. Не теперь. — Касуми… — мечник осторожно касается ее через теплую ткань. — Ты спишь? — А сам как думаешь? — недовольно ворчит колдунья, ворочаясь в одеяле. — Как можно уснуть, когда вот так нависают? — Раз не спишь… Расскажешь про ямабуси? Мы же уже завтра пойдем их искать… — это лучший вопрос, который приходит в голову. На самом деле ему просто хочется слушать ее голос: ничего глупее с ним не могло случиться, но вот — случилось, и остается лишь покориться. — Про них почти ничего не известно, — Касуми поворачивается к нему лицом и приподнимается на локте, показательно зевая. — Ходят слухи, что монахи близки с природой и говорят с ками напрямую, а их духовная сила не знает границ. Именно поэтому только ямабуси способны справиться с горё. Хотя… «Справиться» — не то слово… Они не сражаются, не истребляют, а очищают, дают духу покой. — Вот как… — задумчиво бормочет Шинадзугава, представляя себе таинственных монахов. — Вот только они не улыбчивые старцы, посвятившие себя молитвам, — многозначительно добавляет она. — Ямабуси — великие воины, выстоять против которых та еще задача. Порой я думаю, насколько быстрее могла закончиться война с демонами, возьми монахи солнечные клинки… Так или иначе, не надейся на теплый прием: они не будут рады гостям и при необходимости дадут достойный отпор. С этими словами колдунья вновь отворачивается, давая понять, что разговор окончен. — Постой, — Шинадзугава хмурится, не желая произносить вслух, вот упустить такую возможность не имеет права: — А почему… Почему Ренгоку стал горё? Ему некому и не за что мстить. Он ушел со спокойным сердцем, выполнив свой долг. — Я не гадалка, — шипит из-под одеяла Касуми. — Оставь меня в покое. — Я просто пытаюсь найти случившемуся хоть какое-то объяснение. Я хочу понять, — Санеми поджимает губы и удаляется к противоположному углу: опускается на свой футон, гасит свет, но не перестает сверлить тяжелым взглядом лежащую девушку. — Я должен понять. — Откуда появились демоны? — Касуми неожиданно поднимается и, завернувшись в одеяло, садится рядом. В темноте ее прозрачные глаза светятся изнутри: будто два окна в бескрайнее звездное небо. Шинадзугава даже на миг теряет нить разговора: настолько волнующая картина. Перед ним само воплощение волшебства — красота и мудрость сплелись воедино и обратились хрупкой девушкой. Сглотнув, истребитель опускает взгляд. Смотреть на Касуми сейчас особенно опасно, а терять контроль в такой важный момент момент — верх позора. — Не знаю, — шепчет он, уставившись на свои руки: считает шрамы, но то и дело сбивается, вспоминая ее обнаженную спину. Злая ирония: если не смотрит, то думает, а если думает, то не может не посмотреть. И он поднимает глаза, с трудом фокусируясь на ее лице в слабом свете холодной луны. — Знаю, что Мудзан был первым. — Если бы мы встретились три-четыре года назад… И если бы я сказала, что Прародитель стал таким, например, испив какое-то лекарство из редкого растения, это бы повлияло на твое решение расправиться с ним? — Нет, — Санеми понимает, к чему она клонит, и заканчивает сам: — Неважно, что именно случилось с Ренгоку, главное — дать ему покой, да? — Главное — дать мне выспаться, — Касуми слабо улыбается. — Но да. Порой причина неважна, важны лишь последствия. Мы не можем повлиять на прошлое, но способны изменить будущее. Думай о будущем. — Ясно, — истребитель незаметно ухмыляется, думая, что она — прекрасный пример горького парадокса: говорит о будущем, но сама безнадежно застряла в прошлом. — А теперь спи, — колдунья поднимается, но замирает, остановленная крепким захватом: — Что ты творишь? — Меняю будущее, — Шепчет Санеми и встает следом, продолжая сжимать тонкое запястье. Она сама приблизилась, сама улыбнулась. Сама сорвала последнюю печать. Не размениваясь на слова, крепко прижимает ее к себе, словно боится, что она ускользнет, просочится сквозь пальцы прохладным ветром и исчезнет в ночи. — Не смей, — шипит колдунья, безуспешно пытаясь вырваться. — Мало я тебе гадостей наговорила? Мали боли причинила? Еще хочешь?! Ты должен меня ненавидеть, а не… — Для тебя это так важно? — он немного отстраняется, заглядывая в огромные от шока глаза. — Так важно, чтобы во всем мире не было ни одного человека, которому ты дорога? — Кто угодно, только не ты, — по слогам выговаривает Касуми, поджимает губы. — Только не ты. — Хорошо, — кивает Санеми, не переставая мягко улыбаться: не верит ни единому слову, ведь ее взгляд говорит совсем иное. — Хорошо. Раз это тебе так важно, я буду ненавидеть тебя. Завтра же начну ненавидеть тебя сильнее всех. — Почему не сегодня? — она тоже переходит на шепот, и мечник чувствует, как дрожат ее плечи и ноги. — Потому что сегодня… — Шинадзгава осторожно проводит грубой ладонью по фарфоровой щеке. — Сегодня я сделаю это…