Какая грусть! В маленькой клетке подвешен Пленный сверчок.
Мацуо Басё.
На постоялом дворе они не задерживаются: как и предполагал Санеми, колдунья приходит в себя быстро. Словно не было ледяных рук, потухших глаз, слабого дыхания и долгих часов глубокого, на грани жизни, сна. Шинадзугава не надеется, что перед отъездом Касуми согласится взять в руки сямисэн еще раз, но ошибается. Видя мольбу на детских лицах, ведьма сдается и целый час развлекает ребятню легкими мелодиями. Санеми слушает, затаившись в углу, боясь спугнуть воплотившееся наяву чудо. Мечник понимает, стоит струнам затихнуть, а малышам разбежаться, едва уловимая улыбка исчезнет с ее лица, а взгляд вновь заледенеет. Шинадзугава не считал, но думает, что вместе они уже больше трех недель. У них было три недели, за которые колдунья так ни разу и не улыбнулась: ему — никогда. Осознание дается с трудом, но Санеми делает усилие, признает — бог с ней, с этой улыбкой. Рядом с ней готов терпеть яд и уколы. От нее — готов. — Нам пора, — отложив инструмент, Касуми поднимается и без труда находит спрятавшегося мечника. — Я говорила с хозяином: леса здесь дикие, опасные. Будем держаться открытой дороги. — В чем подвох? — вздыхает Шинадзугава, замечая кислую больше обычного мину. — В крюке. Мы потеряем два, может, три дня, — поджимает губы колдунья. — Придется остановиться еще в одной деревне… Хотя… — Ее взгляд постепенно светлеет, и Санеми улыбается в кулак, чувствуя, что впервые за долгое время вот-вот услышит нечто приятное. — Там мы сможем купить хорошее мясо и свежие сладости. Попробуем задобрить ямабуси. Если найдем, конечно. — Если найдем… — эхом вторит истребитель. — Каковы наши шансы? Касуми неопределенно пожимает плечами: гарантий нет, впрочем, как и других вариантов. Альтернатива у Шинадзугавы все равно отсутствует. Все, что остается — верить. Раньше бы он рассмеялся такой глупости, как надежда, но теперь и правда верит. Нет, не в богов — те давно его оставили. Санеми верит в ведьму: если кто и даст ему, пускай и призрачный, шанс на успех, то только она — ядовитая змея. Шиндзугава усмехается собственным мыслям и выходит во двор. — Еще в той деревеньке продают редкие травы. Если среди них будут те, о которых я думаю, поиск пойдет быстрее, — добавляет Касуми, забираясь на Амэ. — Дело? — запрыгивая следом, мечник дергает поводья, осторожно придерживая колдунью за талию. — О чем ты? — Ты совсем ничего не знаешь об этом мире, да, Столп? — качает головой ведьма, привычным движением откидываясь на его широкую грудь. — Этот мир таит куда больше, чем Дыхание Ветра или солнечные клинки. Слушая тихий насмешливый голос, Санеми думает, что она сама, как этот мир, — прячет за завесой прозрачных глаз древние знания и редкие навыки. Какую-то страшную тайну и разрывающую изнутри боль. И теперь к главной цели добавляется еще одна, тоже важная — он доберется до правды. Будет снимать шелуху надменных взглядов и поджатых губ, язвительных ответов и недовольных вздохов. Слой за слоем, пока не увидит ее настоящую. Чутье подсказывает — настоящая Касуми того стоит. Дорога до деревни проходит почти спокойно — Касуми почти не говорит, предпочитая дремать: верхом, у негаснущего костра, за тарелкой риса. Шинадзугава не давит, не пытается разрубить тысячу узлов одним махом, терпеливо ждет подходящего момента, внимательно наблюдая, считывая малейшие изменения на бесстрастном лице. А потом Касуми простужается. Поначалу скрывает сухой кашель и дрожащие руки, но Санеми находится слишком близко: они в одном седле. Чувствует, как саднят ее легкие, ощущает накатывающий волнами жар. И боится. — Мы скоро приедем, держись, — подгоняя Амэ, он не сводит глаз с дороги. — Только держись. — И как я только позволила себя уговорить? — Касуми заходится хриплым смехом, плотнее кутаясь в хаори. — Думаю, с таким везением я не переживу наше путешествие. Санеми теряется, не зная, что ответить: колдунья смеется, но говорит совершенно серьезно — в ее голосе слышится пугающе покорная обреченность. Будто все это время она наблюдала не за снежными пейзажами, а за петлей, раскачивающейся над головой. — Ты просто засиделась дома, — он только крепче обнимает Касуми, надеясь поделиться частицей собственной жизненной силы. — Вот теперь и куксишься на любом сквозняке. — Спасибо за диагноз, Столп, — едкие слова тонут в кашле, но она находит силы закончить: — Буду иметь в виду. Деревенька появляется неожиданно, но очень вовремя. Шинадзугава быстро находит приличный постоялый двор и берет комнату — снова одну на двоих. Сам не понимает, с чего бы вдруг, но твердо кивает на вопрос хозяина: «Для вас женой общую или раздельные?». Касуми, обессилевшая к тому моменту, тоже почему-то не возражает, лишь крепче сжимает плечо Санеми в поиске опоры усталому телу. На этот раз Шинадзугаве везет больше: ведьма не отключается — сама открывает свой ящик, заваривает какие-то пахучие травы и маленькими глотками пьет приготовленное лекарство. — Ты тоже выпей, дорогой супруг, — протягивая Санеми вторую чашку, хитро щурится Касуми: — Заразишься еще, а мне вдоветь рано. Сейчас она выглядит куда лучше — нездоровый блеск почти исчез из глаз, а руки перестали дрожать. Она снова становится собой, и Шинадзугава готовится к новым потокам изощренных колкостей. А еще Санеми надеется, что она спишет пылающие щеки на жар от очага и горячий чай: таким дураком не чувствовал уже давно — начнешь считать года и тут же собьешься. Потерянный истребитель и ядовитая ведьма — абсурднейшая пара из тех, что можно представить. Невозможно такое, с какой стороны не посмотри. Но хозяин постоялого двора решил иначе: посмотрел и отчего-то решил, что уставшие путники не просто пара, да еще и супружеская. Скажи кому — на смех поднимут. Вот только рассказывать некому — нет никого больше. Один однорукий Томиока остался… Ходит, наверное, по своему пышному саду, дышит глубоко и наслаждается тишиной. Томиока наверняка смог найти себя в новом мире. Навещает Танджиро и Незуко, кимоно ей красивые в подарок приносит, улыбается ревнивым воплям Агацумы, с Хашибирой по лесу гуляет... Томиока наверняка нашел смысл жить дальше. Томиока даже тут его обставил. — Пей, пока не остыл. Для трав важна правильная температура, — голос Касуми возвращает в реальность, и Санеми понимает — застыл. Колдунья внимательно смотрит на помрачневшего мечника, вертит в тонких палицах чашку и неожиданно выдает: — О ком ты сейчас вспоминал? — Ты точно мысли не читаешь? — усмешка выходит горькой, кислой. Хорошо, что отвар сладкий. — Какая разница, Касуми? Даже если и расскажу — снова на смех поднимешь. — Может подниму, а может и нет, — она только пожимает плечами и возвращается к своим травам. А потом совсем тихо, почти мягко добавляет: — За брата прости. — Не извиняйся, — Санеми опускает глаза, вспоминая тот ночной разговор. — Не мне тебя осуждать. Знала бы ты, как я себя с ним вел. — Не позволяй никому порочить память любимых людей. Даже мне не спускай, — Касуми внезапно подсаживается ближе, протягивает руку и требовательно берет его за подбородок, заставляя посмотреть в глаза. — Память — это все, что у нас остается. Ее нужно беречь. Шинадзугава понимает — шанса лучше не будет. Осторожно перехватывает длинные нежные пальцы своими, грубыми — рассматривает аккуратные ногти, поворачивает ладонь, изучает извилистые линии и еле слышно спрашивает: — Ты бережешь? — Берегу, — вопреки ожиданиям, она не выдергивает руку — просто наблюдает. Мгновения тянутся так медленно, что Санеми начинает казаться, что время и вовсе остановилось: только треск углей в очаге, ароматы трав и ее бездонные прозрачные глаза — в них проваливаешься, как в колодец. Летишь, не зная, когда достигнешь дна, сохранишь ли кости, выживешь ли вообще. Вот только страха нет — свободный полет кроет все риски, дарит какую-то невиданную легкость. И он парит, наслаждаясь моментом, благодарит холодную зиму, невнимательного хозяина и замершее время. — У меня тоже был брат… — голос Касуми настолько тих, что Шинадзугава не сразу понимает, что она решилась заговорить. — Ты уже слышал его имя. Мне кажется, я часто произношу его во сне. Потому что он постоянно мне снится. Как твой Генья был замечательным, так и Киоши — самым лучшим человеком на свете. Я никогда не встречала сколько добра в одном человеке. Дар богов… Мама так говорила… Угли в очаге уже давно поседели, а Касуми все рассказывала: спокойно, размеренно, без слез и всхлипов, но Шинадзугава кожей чувствовал боль, наполнявшую каждое слово. Был готов поставить свою катану на то, что она впервые рассказывает кому-то о семье. И кому рассказывает? Ему. И больше всего Санеми хотелось верить, что дело не в горячке — жар давно спал. Касуми знала, что делала. Сколько я себя помнила, мы всегда были вместе. Знаешь, раньше говорили, что близнецы рождаются к беде: якобы первый — демон, а второй — настоящий, чистый ребенок. Глупость, конечно, но порой мне кажется, что в темные времена люди видели лучше… Я родилась первой, Киоши — спустя четыре минуты. Ты когда-нибудь прикасался к абсолютному свету? К безграничной добродетели, к вере, к самоотверженности? Я — да. Это вызывает сложные эмоции. Сначала ты чувствуешь себя грязью, недостойной жить под одним небом с таким чудом. Ты злишься, в первую очередь на этот свет, винишь во всем его, потому что ты и правда грязь. А потом… Понимаешь, что этот ослепительный источник, который хочется накрыть темной тканью, уже сделал тебя чище. И ты больше не мыслишь себя без этой добродетели рядом, ты держишься за нее изо всех сил, не отпускаешь… Но ничто не вечно, и когда свет гаснет, ты вновь погружаешься во мрак. И все бы ничего, но жить в темноте после того, как видел свет, становится невыносимо. Нам повезло родиться в просвещенном обществе — когда в семье ученые и врачи, суеверия кажутся лишь глупыми бреднями, уделом недалеких безграмотных крестьян… Меня любили, купали в ласке и заботе. А Киоши освещал путь. И мир казался таким прекрасным, что дух захватывало. Нам было по двенадцать лет, когда родители решили уехать на каникулы в деревню: в местных лесах росли редкие растения, целебные свойства которых были интересны отцу. Он снял большой дом, мама подружилась с местными и мы провели два месяца в тишине и абсолютном покое. Знаешь как городские дети смотрят на дикую природу? С восторгом. Мы открывали мир заново… И каждый день был лучше предыдущего. Киоши находил и рассовывал по банкам всех жуков, которых только мог найти. Думал собрать коллекцию во имя науки, но так и не смог ни одного посадить на иголку — всех выпускал. Выпускал и просил прощения… Вот каким человеком он был. А я за свиньями бегала: каждый вечер возвращалась в грязи, но довольная. Грязь к грязи, как говорится. Все хотела оседлать свинью, представляешь? Мама смеялась, отец прятал улыбку за книгой, а Киоши помогал мне мыть волосы… Они у меня всегда были такие — длинные. А потом плел сложные косы. Все говорил, что хочет спать в моих волосах, что никогда не прикоснется к чему-то столь прекрасному. А я краснела, даже гребень от него прятала… А потом приносила обратно… Никто не обращался со мной с такой любовью. Я не думаю, что была когда-то счастливее, чем тогда. И уже не буду. Ты понимаешь, что счастье — короткий миг до того, как мир накрывает тьма. Ты все понимаешь. Наш мир почернел за две ночи до отъезда. Местные леса скрывали не только редкие травы, но и редких тварей. Ты знаешь, о ком я говорю. Наш огромный дом оказался самым привлекательным — должно быть, он подумал, что там живет большая семья. Родителей просто убил — даже жрать не стал. Киоши тогда набросился на него с тем, что под руку попалось — с отцовским микроскопом… это такой научный прибор… А, неважно. А я только кричала… Кричала, звала. Вот только никто не слышал. Некому было спасать. Он оттащил нас и еще четверых местных детей в свое логово в лесу. И пожирал. Каждую ночь — по одному. Говорил, что растягивает удовольствие. Говорил, что нет ничего слаще крови перепуганного человеческого дитя. Мы стояли расстрельной шеренгой, а он ходил взад-вперед — выбирал.Огражденная, огражденная.
Птица в клетке,
Когда же ты выпорхнешь?
Ждать ли до рассвета?
Цапля и черепаха
Поскользнулись.
Кто же у тебя за спиной?
Когда мне становится страшно, я вспоминаю ту считалочку. И понимаю, что это — не страх. Вот тогда был страх. Такой страх пожирает душу целиком, останавливает сердце, не дает думать и дышать. И любой другой страх в сравнении с ним кажется смешным… Ты знаешь, что ничего хуже с тобой уже не случится… Это одновременно воодушевляет и разрушает. Когда встречаешься с худшей стороной мира, открываешь, познаешь его полностью, то перестаешь удивляться… Но и жить, как раньше, уже не можешь, ведь после такого ты знаешь… какой он, этот мир на самом деле… На любое чудо в нем найдется проклятье. Четыре ночи на наших глазах он пожирал детей. Мива, Юки, Риота, Аканэ. Их имена я тоже никогда не забуду. Такое нельзя забыть. А потом остались только мы. И он считал трижды. И дважды останавливался на Киоши… Он брал тонкие обглоданные кости и чистил ими свои зубы. А потом тянул к Киоши свои когтистые щупальца, от которых несло гнилью. Он смердел сотней разложившихся на жаре трупов… Знаешь, когда я представляю ад, который меня ждет, я думаю, что там будет пахнуть так же, как в том логове. И каждый день он будет тянуть ко мне свои лапы, приговаривая «Птица в клетке, когда же ты выпорхнешь? Ждать ли до рассвета?». Он вырывал меня из рук Киоши, а Киоши — из моих… «Птица в клетке, когда же ты выпорхнешь?». И смеялся… «Ждать ли до рассвета?». А потом пришел он… Сначала я подумала, что это Райдзин спустился с небес, не выдержав ужаса, творящегося на земле. Я впервые встретила такую силу. Мощь. Такую неколебимую решимость… Знаешь как выглядит в темноте Дыхание грома? Как божественная искра, что заполняет собой все пространство, разгоняет мрак… Это было второе чудо после рождения Киоши. И второе проклятье. Потому что тогда мы встретили истребителя. Столп забрал нас к себе. И каждую свободную ночь сидел с нами, отгоняя непрекращающиеся кошмары. Первым, как всегда, воспрял Киоши. Он больше не хотел возвращаться в город, наука — единственная связь с родителями — перестала его интересовать. Он решил стать истребителем. И даже в этом он оказался особенным. Другой на его месте сказал бы, что хочет отомстить. Но Киоши говорил, что хочет нести людям свет, спасать. Не истреблять… Спасать… Я стала первой спасенной. Он вновь вытащил меня на свет. Вновь подарил желание жить. Не ради мести, не ради справедливости. Я решила жить ради него. Я солгу, если скажу, что тянулась к вашей организации… Мне было не интересно изучать техники дыхания, отрабатывать удары… Но если бы я отказалась, то мы бы разделились. Я не могла этого допустить. Не могла отпустить единственный смысл своей жизни. По злой иронии, обучение давалось мне легче, чем Киоши. Он не мог освоить техники дыхания… За три года, что мы тренировались у самого Столпа, так и не смог… И знаешь что? Он ничуть не расстроился, когда наставник сказал, что звание истребителя смогу получить только я. Знаешь, что Киоши на это сказал? Он ответил, что станет какуши и всегда будет мне помогать. Будет помогать всем охотникам. Станет самым верным помощником, будет приходить по первому зову… Будет защищать меня… Будет защищать всех нас. И тогда я отказалась проходить испытание — я не могла позволить нам разлучиться. Одна только мысль, что он будет где-то далеко… Не со мной… Вновь погружала меня во мрак. Наставник все понял и предложил мне заняться медициной — уже тогда я разбиралась в этом лучше многих целителей. Так мы остались вместе: Киоши приносил раненых мечников в Дом глицинии, а я их лечила. И я благодарна небу за то, что так и не надела вашу форму. Иначе давно бы сделала сэппуку. И знаешь, сколько раз истребитель поинтересовался именем своего спасителя? Знаешь, сколько раз хотя бы один из вас поблагодарил Киоши за его помощь? Не смотри на меня так, Столп. Я не удивлюсь, что и ты однажды встречался с ним… Прикасался к истинному свету. Но даже не спросил, как его зовут… Все вы — одинаковые. И все вы его подвели. А он вас — ни разу. Киоши оказался одним из трех посвященных в тайну расположения деревни кузнецов. Это байка, что никто не знал, где она находится. Киоши знал. А демоны знали, что он знает. Никого из вас не было, когда ночные твари тянули из него жилы, выпытывая место. Никто не пришел на помощь. Никто не отрубил их мерзкие лапы, когда они вырывали ему глаза. Никто не снес их поганые головы, когда они жрали его живьем. Никто не остановил их, когда они поили его своей кровью, надеясь, что став демоном, он выложит им всю правду. Вы пришли лишь тогда, когда он обратился. Лишь затем, чтобы убить его. Истребить. А потом ваш достопочтенный Ояката-сама, который так долго протянул только потому, что я помогла Шинобу Кочо разработать для него особое лекарство, пригрел девчонку-демона и ее братца. Признал их право на жизнь. Да-да, я знаю, что сделал тот мальчик Камадо… Но ты никогда не убедишь меня в том, что это было справедливо. Вы подбираете сирот и бросаете их на растерзание демонам: бегите, дети, размахивайте своими солнечными клинками, разгоняйте мрак… А потом тоните во тьме и крови во имя высшей цели… И неважно, сколько рухнет с погасшими глазами и вырванными заживо душами. Бегите, маленькие охотники… Бегите и бейтесь… Не бойтесь жертвовать собой, ведь вас ведет истинный путь. Путь, проложенный слепцом… Я помогу тебе, Санеми Шинадзугава. Я все исправлю. И твоего друга-Столпа. Не потому, что испытываю к вам толику уважения. Я вас ненавижу. Но я сделаю это, потому так бы хотел Киоши. Он бы поступил так даже после того, как вы обошлись с ним.