Там, куда улетает Крик предрассветный кукушки, Что там? - Далекий остров.
Мацуо Басё
🀃 🀃 🀃
— Уродство. — Касуми морщится, вертя в пальцах черную маску: кривая улыбка, злые глаза. В какой-то момент начинает казаться, что она держит зеркало, и хання отлетает в угол. — Как тебе пришло в голову начать их собирать? Вопрос ожидаемо остается без ответа, ведь вокруг нет никого: Саито стоит посреди небольшой пустой комнаты в окружении сундуков. Владелец этой странной коллекции здесь никогда не появится. И не потому что она выбрала глушь, все куда проще — единственный, кого хочется видеть, слишком далеко. — Брось, сестренка. Они ничуть не жуткие. Все зависит от того, как именно смотреть. Ты скоро поймешь, обещаю, — звучит в голове легкий мягкий голос. Саито сжимает кулаки, и короткие ногти впиваются в нежную кожу, давно забывшую о мозолях, что оставляет цука. Боль отрезвляет, и она неспешно поднимает с пола маску, смахивает несуществующие пылинки и вешает хання на стену. И снова. И еще. До тех пор, пока обезображенные лики не заполняют все пространство. Касуми отходит на пару шагов и придирчиво осматривает результат своих трудов: стена получилась на редкость страшной — лучшая иллюстрация жизни, подходит. — И что мне теперь делать? Касуми тяжело вздыхает, расставляя книги по полкам: совсем скоро она обживет новый дом, и останется наедине с собственными мыслями. Пугающими. Страшными. Неожиданно из энциклопедии вылетает конверт. Ей не нужно рассматривать бумагу — прекрасно помнит каждое поганое лицемерное слово, выведенное твердой рукой. Письмо от Шинобу давно просится в огонь, но Касуми все никак не может поэтично почтить окончание их когда-то крепкой дружбы. Сначала все время и силы тратились на похороны, больше походившие на театр, ведь хоронить было нечего — даже прах, и тот развеялся по ветру. Затем последовали быстрые сборы и беззвучное прощание с Домом Глицинии и его обитателями, поиски нового места и команды хороших плотников, долгая дорога и строительство дома. Письмо она так и не сожгла. И теперь держит двумя пальцами на вытянутой руке — брезгливо, словно гнилые кишки или еще какую мерзость. — Что же мне теперь делать? — повторяет Саито, не сводя глаз с конверта. — Что мне делать без тебя, Киоши? — Ты и без меня знаешь, что делать. Чужой выбор следует уважать, — спокойно отвечает Киоши. От злости — в основном, на собственную слабость, — Касуми садится за большой европейский письменный стол и достает из конверта письмо. Поджимает губы, хмурится, перечитывая бесполезные соболезнования и просьбу, нацарапанную на обратной стороне. Ограничься Кочо только извинениями и словами поддержки, их дружбу еще можно было бы спасти. Вот только Шинобу осмелилась попросить о помощи. — Хочешь узнать, как эффективнее всего отравиться и сгинуть в демонической утробе? — шипит Касуми, скрипя зубами. — Так стремишься умереть? Хорошо… Ладно… Саито открывает справочник на нужной странице, прикусывает губу, без особого труда проводя в уме сложные расчеты, и быстро заполняет чистый лист бумаги формулами с короткими сухими пояснениями. Касуми не подписывается — смертного приговора достаточно. Выйдя на улицу, она прикладывает к дрожащим губам пальцы, и по округе разносится тонкий свист. К дому быстро подлетает зяблик: внимательные птичьи глаза скользят по бледному лицу хозяйки. — Отнеси это Шинобу Кочо в Дом Бабочки, — Касуми с трудом узнает свой голос: настолько хрипло и глухо звучит. — Если она попытается передать ответ… Не бери. Если пошлет своего ворона — сбей его со следа. Зяблик послушно протягивает маленькую лапку, и Саито бережно закрепляет послание. — Лети. И пусть все ветра будут твоими помощниками и защитниками, — Касуми одаривает птицу теплым дыханием, и та срывается в бездонное голубое небо. — Возвращайся скорее… Ведь кроме тебя у меня никого не осталось. — Добавляет она шепотом, провожая взглядом крылья. Следующие месяцы проходят спокойно. Она по привычке собирает и сушит лекарственные травы, хотя лечить больше некого. По привычке толчет порошки и заваривает настои, хотя за ними больше никто не придет. По привычке готовит на двоих, хотя больше никто не похвалит лапшу или сладости. Местные не досаждают. Почти. Касуми знает, какие слухи о ней ходят. Кто-то шепчется, что она сбежала с собственной свадьбы и теперь скрывается от семьи и жениха; кто-то, напротив, утверждает, что она рано овдовела и выбрала уединение, чтобы оплакать утрату. Крестьяне оказываются догадливыми — она и правда сбежала, она действительно оплакивает. Но Саито совершенно нет дела до деревни, ее обитателей и их болтовни. Ровно до тех пор, пока какой-то старик не приходит на порог с мешком риса и лососем. Касуми сразу замечает добрые глаза и скрюченную спину. — Ты как раз недавно делала мазь, сестренка. Нельзя не помочь человеку, тем более такому хорошему. Для чего еще тебе все эти знания и умения? — ласково обращается к ней Киоши, и Касуми почти физически чувствует, как теплая рука подталкивает ее в сторону кабинета. — Жди здесь, — бурчит она. Опешивший старик послушно замирает на пороге и вскоре получает банку с лекарством и сухое «не болтай об этом». — Видишь, совсем не сложно. Зато как приятно, да? — смеется Киоши пока Саито провожает взглядом сгорбленную фигуру. — Твоими советами я скоро начну лечить всех этих чумазых крестьян… — недовольно ворчит она, закрывая дверь на засов. — Если так нравится помогать — воскресни. И делай все сам. Киоши продолжает смеяться, а Касуми уже задумчиво изучает книжные полки, прикусывая губу. Жизнь никогда не дарит радость просто так — за все хорошее приходится платить, чаще всего — с процентами. И Касуми платит за тот смех Киоши в своей голове сполна уже через полгода. Чертов ворон клана Убуяшики находит ее в лесу: спокойно, словно зачитывает меню в идзакая, перечисляет имена погибших схватке с Прародителем и Высшими Лунами истребителей. Саито всегда знала, что этот день рано или поздно придет, вот только не догадывалась, какую боль испытает, услышав «Столп Насекомого Шинобу Кочо мертва». Саито пыталась возненавидеть Шинобу заодно со всеми. Казалось, в этом нет ничего сложного: истребители убили Киоши, Кочо одна из истребителей. Но Касуми плачет. Кричит в лесную чащу. И снова плачет. Плутает среди деревьев, и вновь заливается слезами. Теперь она точно одна. Навсегда. И даже Киоши, голос которого она так надеется услышать, молчит. Следующие месяцы сливаются блеклым пятном: за серой зимой приходит такая же тусклая весна, а после гору накрывает удушливое бесцветное лето. Киоши больше не появляется. Касуми тоже молчит: только толчет порошки и настаивает отвары — полки давно ломятся от коробок и банок, но она упорно продолжает наполнять стеллажи. А по ночам, трясясь от возбуждения пополам со страхом, перечитывает старинные колдовские книги. Собственные мысли пугают, но пальцы бездумно выводят на чистых листах описания ритуалов и заклинаний, которые века назад могли поднять из земли целую армию — только принеси жертву, да захоти по-настоящему. Вот только армия ей была ни к чему. В одну из таких ночей тишину нарушает стук в дверь. Бубня отборные ругательства, подслушанные у плотников, Саито выходит наружу и видит три пары перепуганных глаз и открытых ртов. Кутаясь в линялое хаори, молодая женщина умоляет спасти ее супруга, а двое маленьких детей, не стесняясь, ревут и дергают грязными пальцами Касуми за рукава дорогого кимоно. Она надеется услышать голос Киоши, но брат по-прежнему молчит, и ей не остается ничего другого, как собрать коробку с лекарствами. Немного подумав, Касуми добавляет несколько леденцов. Крестьянка отбивает лоб в поклоне и убегает, утягивая следом голосящих отпрысков. — Я об этом еще пожалею… — бормочет себе под нос Касуми, возвращаясь к чтению. — Совершенно точно пожалею. Так Саито впервые проклинает — себя саму. Летняя засуха оставляет деревенских без долгожданного урожая, и те идут к одиноко стоящему у подножия горы дому. Сквозь запертую дверь они просят какое-нибудь волшебство, способное наполнить пустые мешки и ящики. Окажись Касуми не лекарем, а колдуньей на самом деле — может, и помогла бы. Может, и открыла бы. Но она не открыла. — Какой смысл говорить с ними, если я ничем не могу помочь? — объясняет Саито осуждающе косящимся со стены маскам. — Лекарства — не еда. К слову, мои припасы тоже подходят к концу… Спустя пару недель в дверь снова стучат: по крикам Касуми понимает, что местный мальчишка покрылся сыпью и потерял сознание. Глаза безошибочно находят на полках нужную банку с сухим порошком, ноги спокойно несут к выходу, пальцы без страха отодвигают щеколду. А следом ее накрывает темнота. — Это она наслала на нас проклятье! — Убейте ведьму! Крики и вопли оглушают, все тело пульсирует от боли. Саито сплевывает кровь и открывает глаза: вокруг только бешеные взгляды, которые увидишь разве что у диких зверей. Вот только напуганный человек хуже животного. — Отрежьте ей руки и ноги! — Пусть умрет! Касуми не говорит ни слова: объясняться и оправдываться глупо — ее уже приговорили. В этом есть смысл. Все, кого она любила, давно ушли — одна она задержалась. Вот только обезумевшие крестьяне не торопятся проводить ее последний путь: — Снимай проклятье, мерзкое отродье! Открывшийся в беззвучном крике рот заполняет мокрая земля, и Касуми задыхается. Трещит любимое кимоно, и спина покрывается мурашками под холодным ветром. Ребра и позвоночник хрустят под градом ударов, и Касуми закрывает глаза. — Демон! Человек не может вынести столько боли! Она точно демон! Саито судорожно ищет в угасающем сознании любимый образ: в глазах у Киоши пляшут теплые огоньки, и он мягко улыбается. — Мне очень жаль, сестренка. Не сердись на них, она просто напуганы. Скоро все кончится, я обещаю. Все будет хорошо… — шепчет он, протягивая руку. Это первый и последний раз, когда Киоши ее обманывает — ничего не кончается. Потому что когда Касуми открывает глаза, то обнаруживает, что еще жива. Лежит там же — в лесной чаще, куда ее выволокли, предварительно оглушив, чтобы точно не «наколдовала». Руки дрожат, ноги и вовсе отказываются слушаться. — Парализована, — мысленно констатирует Саито, выхаркивая смешанную с кровью землю. Ног она не чувствует совершенно, но это, скорее, радует: ощути их, наверняка бы не выдержала и вновь потеряла сознание от боли — той, что пронизывает спину и голову, более чем достаточно. — Не сердиться на них, да? — хрипит она в бреду, тщетно пытаясь на локтях отползти подальше. — Как ты не сердился на тех, кто отрубил тебе голову? О, да… Ты не сердился. Будь твоя воля, ты бы еще утешил выродков. Больше всего хочется лечь на спину и попробовать отдышаться, но подобного она точно не выдержит. Агония накрывает новой волной, и Касуми кричит, не в силах сдержаться: какая разница — неблагодарные твари наверняка уже покинули лес и скрылись в своих убогих лачугах в надежде, что пустые чуланы, как по волшебству, заполнятся овощами и рисом. — Прокляла… Прокляла, да? — глаза застилает пелена, и все ее создание тонет в слепой ярости. — Хорошо… Я покажу вам, что такое «проклятье»… Пальцы впиваются в сырую землю, а губы шепчут заклинание, случайно найденное в древнем трактате, который она когда-то едва ли не боем вырвала у старика из клана Глицинии. Тогда Касуми двигало лишь любопытство и упрямство, но недавно, всерьез задумавшись о попытке вернуть брата, она поняла, насколько ценной оказалась старая рукопись. — Горё, погибший в бою воин… Восстань и бейся снова, — шепчут разбитые окровавленные губы. — Воздай по заслугам. Залей землю кровью тех, кто пролил мою кровь. Сломай кости тем, кто сломал мои. Перед глазами неожиданно появляется он. Молодой мужчина с катаной в крепких руках смотрит так же, как брат — спокойно и мягко. Вот только улыбка выходит печальной и горькой — он качает головой, прося остановиться, но Касуми просто не может: по всему телу разливается темная мощная энергия, сплетается с потоками боли и обволакивает сердце. Где-то вдалеке кричит Киоши, но Саито не слышит.Бейся по моему слову. Бейся по моей воле. И пусть эта воля живет, пока бьется мое сердце.
И сердце пропускает удар, скрепляя договор. Яркие глаза мечника темнеют, и он опускается на колено, подчиняясь. Он больше ничего не увидит. Он больше ничего не услышит. Ничего не почувствует. В нем будет гореть лишь слепая ярость. Ее ярость. И Касуми проваливается в пустоту: холодную, кричащую сотней голосов, колющую сотней иголок, жгущую тысячей огней — ад, который ее ждет. Но ей больше нет дела до будущего — все желания и мечты сломались под палками, лопнули под ударами плетей, утонули в крови. Касуми очнется спустя несколько дней в своем доме: старый Исао, смахивая слезы, будет долго объяснять, что пытался остановить обезумевших от страха соседей, будет долго просить прощения. Будет долго промывать и бинтовать изувеченную спину, исполосованную, словно земля дорогами, глубокими гноящимися шрамами. Она ни разу ему не ответит. О том, что с ней сделали, Касуми так и не вспомнит. Ровно до тех пор, пока снежной ночью старый кузнец не притащит на ее порог израненного истребителя. Ненавистного истребителя. О том, что сделала она сама, Саито вспомнит, только когда увидит пустые, полные ужаса глаза мечника, когда сожмет его дрожащую от холода и горя руку, когда, искренне пытаясь помочь, откроет ту бесценную книгу и найдет на одной из страниц рисунок страшного призрака, ведомого слепой яростью.🀃 🀃 🀃
Шинадзугава сутки пролежал на футоне в доме, куда его отвел ямабуси. Монах не сказал ни слова — говорить было не о чем, и Санеми это понимал. Ворочаясь без сна, лихорадочно перебирал в памяти каждое слово, брошенное ведьмой. Глупый, бесполезный. Позорный защитник, пустивший в свое сердце врага. Сначала хотелось смеяться, спустя пару часов — разнести волшебную деревню в щепки, после — повеситься на поясе. А потом Шинадзугава понял, что не хочет ничего. Все нутро наполнила холодная пустота, и он наконец забылся. — Вставай. Он открывает глаза и поднимается на локтях, озираясь по сторонам: наверняка показалось, ведь не может быть… чтобы в проеме стоял Томиока, холодно смотрящий сверху. Взгляд Столпа Воды ничуть не изменился — равнодушный, ничего не выражающий, пробирающий до костей. Шинадзугава трясет головой, пытаясь сбросить видение, но Гию не исчезает — только хмурится и бросает Санеми хаори. — Вставай, нам пора, — повторяет он и скрывается из виду. Быстро одевшись, Шинадзугава вылетает наружу, сам не понимая, чего боится больше — убедиться в нереальности происходящего или увидеть вполне настоящего Гию. Тот и вправду оказывается реальнее не придумаешь. На истребителе то же хаори, вот только один рукав теперь пуст и раскачивается на теплом ветру; за поясом та же катана; на голове те же непослушные длинные волосы, собранные в аккуратный хвост. Томиока ничуть не изменился. Только, кажется, стал еще отстраненнее. — Думал, ты умер… — Санеми никогда не был силен в любезностях. — С чего мне умирать? — Гию поднимает бровь и бросает на старого товарища еще один холодный взгляд. — Раньше тебя точно не умру. — Что ты здесь делаешь? — вздыхает Шинадзугава, заранее чувствуя, что ответ ему не понравится. Они стоят среди цветущего сада: все вокруг дышит благодатью и покоем. И двое бывших истребителей смотрятся здесь лишними, словно кто-то уронил в чистую горную реку ночную вазу. — Кирия-сама в последнее время очень за тебя волновался и попросил проверить, как ты, — Томиока отворачивается: ему наверняка приятнее смотреть на цветы. — Очевидно, волновался он не зря. — С чего ты взял? — шипит Санеми, сжимая кулаки. — С того, что я искал тебя несколько недель. Столько питейных заведений я не посещал за всю жизнь… — Гию не улыбается, лишь больше хмурится. — А после я вышел к деревне у подножия горы… — Ты его видел? — сердце мечника пропускает удар, а кулаки сжимаются еще сильнее. — Ты видел Ренгоку? — Видел, — кивает Томиока. — А увидев, подумал… Подумал, почему Санеми Шинадзугава ничего не сообщил Кирия-саме. — Организации больше нет, — глухо отвечает Санеми. — Она есть, пока живы истребители, — Гию едва не срывается на крик, но быстро берет себя в руки, глубоко вдыхая полный нежных ароматов воздух. — И ее правила живут вместе с нами. Так почему ты предал нас и наши идеалы? — Я не предавал! — Шинадзугава никогда не был силен в самоконтроле. — По-твоему, зачем я здесь? — Не знаю, — Столп Воды поворачивается и смотрит Санеми прямо в глаза: не моргает и не дышит. — Я поговорил с монахами. А ты ничего до сих пор не объяснил. — Я не знаю, как это объяснить, — из Шинадзугавы выходит весь воздух, и он оседает на землю, пряча лицо в ладонях. — Как я могу объяснить что-то тебе, если не в силах объяснить даже себе? — Хорошо, — неожиданно голос Томиоки становится тише и мягче. Гию опускается рядом и кладет руку на дрожащее плечо старого товарища. — Не объясняй. Просто расскажи, что случилось… Юудэй позволяет Санеми взять лошадь и даже дает в дорогу немного еды: онигири возвращать не обязательно, но коня непременно нужно привести обратно. Шинадзугава низко кланяется в благодарность: поклон выходит кривым — глубоко в душе мечник не рад, что нашел ямабуси. У Томиоки свой конь, одолженный у клана Убуяшики… остатков клана. За последние часы Гию не произносит ни слова: слушая сбивчивый рассказ, похлопывая Санеми по спине, протягивая чистый платок. Только все сильнее хмурится и все чаще массирует переносицу. Но Шинадзугаву не обманешь — мечник знает, что вскоре обманчиво спокойную тишину взорвет ультиматум. Вот только что делать — не имеет ни малейшего представления. — Неужели ты думаешь, что она спокойно сидит у себя дома и ждет, когда за ней придут? — морщится Столп Ветра, рассматривая приближающуюся гору. — Думаю, ты бы очень этого не хотел, — бросает Гию, не сбавляя темп. И с каждым ри взгляд его становится все холоднее. Шинадзугава поджимает губы: Томиока прав — в глубине души Санеми надеется, что Касуми уже где-то далеко, так далеко, что найти ее не выйдет. Истребитель гонит от себя эти мысли: мечники ни разу не заговорили о том, что случится, когда они отыщут колдунью — ответ лежит на поверхности. — Я не хочу с тобой драться, — между тем спокойно продолжает Гию. — Но буду, если потребуется. — Не потребуется, — опускает голову Шинадзугава. — Только… Дай немного времени. — Надеешься в последний момент найти другой способ? Его нет, ты и сам знаешь, — Томиока подгоняет лошадь. — Не беспокойся, я сделаю все, что нужно. — Нет, — Санеми и сам не понимает, зачем равняется с Гию и сдергивает того с лошади, а следом спрыгивает и сам, обнажая клинок. — Ты ее не коснешься. — А говорил, что драться не придется, — Томиока только вздыхает. — Слова… — Ты ее не тронешь, — хрипит Шинадзугава и, вновь не отдавая себе отчета, падает на колени: — Пожалуйста… Дай мне немного времени. Гию ничего не отвечает: только седлает свою лошадь и устремляется вперед. А Санеми так и остается на коленях — вглядывается в темнеющее небо и закрывает глаза, не в силах смотреть на серый мир, который только и делал, что ранил и отбирал самое дорогое. В окнах горит мягкий свет, и Шинадзугава перестает дышать: глупая-глупая ведьма. Глупая, жестокая, лживая… Прекрасная, как зимний рассвет. Теплая, как весеннее солнце. Единственная, как луна в небе. Истребители входят без стука, ведь их уже ждут. Стол ломится от горячей еды: мясо, рыба, суп, моти, овощи. Пахнет в ведьмином логове, как дома. — Ты вовремя, — Касуми вплывает в комнату, шурша складками роскошного кимоно. Заметив еще одного гостя, лишь мягко улыбается. — Добро пожаловать. Располагайтесь. Санеми без вопросов садится за стол и принимается за рамен. Томиока мнется, но в конце концов присоединяется, с опаской поглядывая на рыбу и овощи. — Они не отравлены и не заколдованы, — ловко орудуя палочками, спокойно говорит Саито. — Было бы странно травить свою последнюю трапезу. Шинадзугава давится и кашляет. Гию ставит чашку на стол и неловко хлопает товарища по спине. — Рад, что мы можем избежать лишних… вопросов, — также ровно отвечает Столп Воды, пока красный Санеми опустошает услужливо протянутый стакан воды. — Это все упрощает. Но тихий ужин им не светит: Гию даже не успевает доесть свою редьку, как дом содрогается от лихорадочного стука в дверь. Помрачневший Шинадзугава мигом вскакивает, и прихватив катану, дергает засов под пристальными взглядами Столпа Воды и колдуньи. На пороге стоит бледный Исао — старика колотит и тот почти сразу рушится на опешившего мечника. — Демон… Пробился в деревню, — из последних сил едва слышно шепчет кузнец, — Спаси нас, истребитель… Шинадзугава бережно поднимает Исао и уносит в одну из дальних комнат. Старик дергается и плачет во сне. Истребитель не понимает, как такой теплый и сердечный человек мог допустить то, что сделали с Касуми. Но сейчас на разговоры нет времени — Санеми раскладывает футон, кладет Исао и быстро возвращается в большую светлую комнату. — Я отправляюсь в деревню, — Томиока уже успел обуться и теперь с сожалением смотрит на свою единственную руку: — Буду сдерживать. — Это совсем не обязательно, — качает головой Касуми, легким движением доставая из рукава заточенный кунай. — Мы закончим прямо сейчас. — Нет, — отворачивается Гию. — Прощайтесь спокойно, я буду держать его столько, сколько смогу. Шинадзугава не успевает моргнуть, как Столп Воды скрывается из виду. И они остаются вдвоем. Истребитель и ведьма. — Я могу рассказать тебе, как это вышло, — Касуми осторожно касается окаменевшей спины мечника. — Но тебе не понравится мой рассказ. — Я догадываюсь, как это случилось. И я вырежу всех, кто поднял на тебя руку. Даю слово. — Не пятнай себя кровью понапрасну… — вздыхает ведьма. — И не трать подаренное другом время впустую. Легкие шаги стихают в коридоре — Шинадзугава знает, куда она ушла, и, сделав глубокий вдох, идет следом. С его ухода в маленькой комнате ничего не изменилось. То же узкое окно, те же стеллажи с книгами и лекарствами… Вот только маски больше не скалятся и не смеются — хання плачут. И его сердце плачет вместе с ними. — Я не смогу сделать это сама, — в лунном свете прозрачные глаза колдуньи словно светятся изнутри, и он не может отвести взгляд. Санеми не хочет смотреть на дурацкие книжки, на эти чертовы отвары и порошки, на протянутый танто. Он хочет остановить время, чтобы вечно наслаждаться этой спокойной улыбкой, полной любви и понимания. Но он слабак и не может сделать ничего. Только прижать к себе любимую женщину и вдохнуть запах ее волос, чтобы запомнить как следует. Чтобы искать этот аромат повсюду. Чтобы сохранить ее образ до конца жизни. Он не знает, сколько они стоят в тишине, нарушаемой лишь дыханием, когда Касуми решается заговорить первой. — Мне так жаль, — шепчет она, оставляя легкий поцелуй на его шее. — Так жаль, что мы не встретились раньше. — Когда мы познакомились, я хотел тебя придушить, — он находит в себе силы на слабую усмешку. — И едва не придушил, — Саито тихо смеется, поглаживая вечно взъерошенные волосы на его затылке. — Но я не в обиде. А потом его руки касается холодная оплетка рукояти короткого клинка, и время действительно останавливается. — Не смогу… Я не смогу… — хрипит он и прижимает ее ближе, пряча успевшие намокнуть щеки в мягких локонах. — Я не смогу… — Ты пообещал. Дал слово, что когда мы найдем ямабуси, сделаешь все, что я скажу. Даже убьешь человека, — Касуми отстраняется: вкладывает в его дрожащую руку танто и прижимает указательный палец к собственному сердцу. — Сдержи свое слово. И он срывается на крик — кричит так же, как в Крепости Бесконечности, когда родной брат рассыпался прахом. Когда все, что имело смысл, развеялось на ветру. Когда и он сам, кажется, умер. — Все хорошо, — шепчет она, не переставая улыбаться, и сама подается вперед. — Я нашла свой покой. Теперь все будет хорошо, я даю слово. И, неотрывно глядя в ее тускнеющие глаза, Шинадзугава умирает снова.