Воришка

      Первый день осени 1650 года был встречен пасмурным серым небом. Холодный ветер пронизывал до костей с каждой минутой все сильнее отчаявшихся в своей надежде найти на полях хоть что-то съестное крестьян. Очередной неурожайный год. Предстоящий голод. Новое испытание для жителей настрадавшейся сполна Франции. «Наказание за грехи наши»…       Аббат Рене д’Эрбле стоял у окна и всматривался в даль уходящих за горизонт полей. Его аббатство располагалось таким образом, что с одной стороны открывался вид на видневшуюся за лесом дорогу на город, а с другой — на деревню. Наблюдая за удалявшимися по своим домам крестьянами, так ничего и не собравшими на полях, он не переставая думал о том, как бы хотел помочь каждому их них. Поделиться тем, что есть у него самого. Но, к сожалению, он не мог этого сделать. Запасы монастырской провизии не были велики, их едва ли хватит, чтобы прокормить всех братьев, а накормить несчастных крестьян означало обречь монастырь на верную погибель. И это было сильнейшее душевное терзание. Вина, которую испытывал бывший мушкетер.       Перебирая тонкими пальцами черные четки, настоятель монастыря размышлял об еще одной вещи. За последний месяц из их погреба кто-то крал. Сначала совсем невинно исчезли яблоки, затем пропал ломоть сыра… А сегодня утром один из монахов обнаружил, что пропало вяленое мясо. Учитывая наложенное им самим на весь монастырь воздержание от излишеств на фоне неурожайного года, для д’Эрбле пропажа мяса стала последней каплей. До сих пор он так и не смог вычислить виновного, но сегодняшним утром дал себе слово, что обязательно найдет и покарает вора.       За окном пошел дождь, омывая окна старой кельи аббата. Безрадостное тучное небо, пустота полей и дождь образовали идеальную печальную композицию для надвигавшихся людских страданий. Рене отошел от окна и сел в свое кресло, монотонно продолжая перебирать маленькие бусины. Он велел нескольким монахам дежурить недалеко от погреба и схватить любого, кто в него зайдет. Оставалось лишь ждать.       Так продолжалось несколько дней, пока ранним утром в келью аббата не раздался стук. — Простите, отец, — чуть склонил голову молодой монах. — Как вы велели, мы день и ночь наблюдали за погребом, и сегодня на рассвете задержали нашего брата… — Он опустил голову еще ниже, словно это событие очень его печалило, что, вероятнее всего, так и было. — Он не стал вырываться, и мы решили, что он виноват…       Аббат отошел от окна, за которым по-прежнему лил дождь, и подошел к монаху. — Где он? — тихо спросил он. — Мы заперли его в погребе, отец. — Идемте. — Д’Эрбле вышел из кельи и быстрым шагом направился в сторону монастырского погреба. Он до последнего не хотел верить, что кто-то из его подчиненных монахов опустился до столь большого греха и осмелился нарушить его приказ. Вина была слишком большой, а значит, и наказание будет самым суровым, что в глубине души Рене ненавидел.       В погребе обнаружился совсем юный монах, едва ли двадцати лет от роду. При виде вошедшего настоятеля его большие карие глаза испуганно округлились на совсем бледном лице. Он впился пальцами в ящик с овощами, который держал в руках, и сделал шаг назад, упираясь спиной в каменную стену. — Как вы это объясните, сын мой? — спокойно, но с оттенком холода спросил аббат. — Я… Я виноват, отец. — Почти уронив ящик с овощами, монах поспешно опустился на колени. — Простите… — Вы должны просить прощение не у меня, сын мой, а у Бога и своих братьев, ибо «не укради» — не вреди и внешнему твоего ближнего, — его имуществу, равно как и своей собственности*. — Простите… — Почему вы так поступили, сын мой? — Придерживая одной рукой подол темно-фиолетовой сутаны, Рене подошел к кающемуся на холодном полу погреба монаху. — Я не могу… Я не могу сказать, простите… — В то время, когда я вам протягиваю руку помощи, дав шанс раскаяться и признаться в истинной причине греха своего, вы отказываетесь? — строго спросил д’Эрбле. — Я просто… хотел есть. — Молодой монах зажмурился, с трудом сдерживая слезы. Он боялся поднять голову и встретиться взглядом с холодными голубыми глазами настоятеля, который всегда смотрел так, словно видел твою душу насквозь. Он бы легко увидел его ложь… — Вы просто хотели есть… — спокойно повторил Рене. Он протянул правую руку, сверкнув синим перстнем, и пальцами подцепил подбородок монаха. — Вы совершили очень серьезное преступление, дитя мое. Большой грех. Сегодня после вечерней молитвы вы понесете наказание. Вы получите двадцать плетей, после чего проведете ночь в часовне, где раз за разом станете читать «Отче наш», а утром вас снова высекут. Надеюсь, это поможет вам встать на путь истинный. — Он выпустил теперь уже залитое слезами лицо и вышел из погреба.       Не так часто под сводами старого монастыря собирались все монахи, чтобы присутствовать на публичном наказании своего брата. Пойманный вор с обнаженной спиной стоял на коленях между своими братьями, образовавшими полукруг, заливал пол слезами и неотрывно смотрел в глаза стоявшему перед ним аббату. В какой-то момент Рене показалось, что юный монах хочет что-то сказать, во всяком случае его глаза о чем-то кричали, но он не мог истолковать это значение. Сделав вывод, что, вероятно, это простой страх перед наказанием, страх перед болью, он кивнул одному из монахов, чтобы тот начал наказание.       Кожаная плеть просвистела в тишине монастыря и опустилась на худые лопатки монаха, оставляя багровый рубец. Раздался прерывистый вдох и тихое шипение. Снова плеть рассекла воздух, и вновь послышался всхлип боли…       Д’Эрбле смотрел на наказание, перебирал четки и старался ничем не выдать свое внутреннее беспокойство. В своей жизни он многое повидал, пролил море крови и был во многих передрягах, но сейчас смотреть на выступившую на спине кровь практически еще мальчишки-монаха было трудно. И чем было вызвано такое чувство, он ответить не мог. Ведь он поступил так, как велит закон. Во благо самого монаха, сбившегося со своего пути.       Плеть опустилась в двенадцатый раз, и монах не выдержал. — Это не я, отец! — прорыдал он. — Не я крал. — Захлебываясь слезами, он повалился на пол. — Простите меня… Молю, простите…       Монахи переглянулись между собой и посмотрели на настоятеля, который поднял правую руку, тем самым останавливая порку. — Вы солгали, сын мой? — спросил он. — Да, отец… Я солгал. — Монах поднял залитое слезами лицо. — Слушаю вас, — протянул Рене. — Кто же, по-вашему, настоящий вор? — Это мальчик, отец, — выдохнул юный монах. — Мальчик из ближайшей деревни. — Мальчик? — повторил аббат. — Вы хотите сказать, что к нам в монастырь проник ребенок и на протяжении месяца обворовывал наш погреб? — Да, отец. — Почему мы должны вам верить, сын мой? Возможно, это попытка избежать наказания, однако уверяю вас, что вы будете наказаны в любом случае. Если не за воровство, так за ложь, ибо вы солгали всем нам, покрывая чужой грех.       От этих слов провинившийся монах вновь заплакал, но упрямо поднял подбородок, смотря в строгие глаза настоятеля. — Я не лгу, отец. Клянусь Богом, не лгу. Это мальчик. — И как давно вы об этом знаете? — спросил Рене. — Я поймал его на краже мяса, отец, неделю назад. — Что потом? Как он проник на территорию монастыря? — Он маленький и худой, отец, он смог пролезть под забором, — пояснил монах. — Я поймал его, сказал, что он поступает плохо, грешит, но я отпустил его, наказав больше не приходить. Но я думаю, что он еще вернется. — Зачем вы солгали об этом? — потребовал д’Эрбле. — Мне стало его жаль, — просто ответил монах. — Я взял его вину, потому что не хотел, чтобы его наказали. Я думал, что смогу поймать его сам, если он вновь сюда придет, и помочь ему укрыться… — Что вы делали в погребе сегодня утром? — Пришел за овощами для дневной трапезы. — Юный монах снова опустил голову, ощущая вину за ложь.       Д’Эрбле чуть склонил голову на бок, и его каштановые волосы скользнули по плечу. — Ваше наказание остается прежним, сын мой, ибо лгать, покрывая чужой грех, все равно что согрешить самому. Вы поймаете и приведете мальчика ко мне, если он снова явится к нам в монастырь. — Настоятель махнул рукой, и наказание продолжилось…