Воришка

— Носками упритесь в стремя, поводья держите крепко и уверенно, вы должны показать коню, что главный здесь вы, но не натягивайте их слишком сильно. Вы сделаете ему больно, и он может встать на дыбы и вас скинуть. — Д’Эрбле стоял возле коня Жюля и помогал мальчику правильно оседлать животное. — Выпрямите спину и не горбитесь. — Он хлопнул воспитанника по ноге. — Держитесь прямо, Жюль. Мы прокатимся до деревни и обратно. — Аббат ловко запрыгнул на своего черного коня и слегка его пришпорил. — Пошел! — Жюль последовал примеру настоятеля и стукнул коня пятками по бокам, но тот не сдвинулся с места, а только громко фыркнул, чем рассердил маленького гасконца. — Пошел! Ну! Пошел! — Нет. — Д’Эрбле стал медленно кружить вокруг мальчика, на его губах играла легкая улыбка, которую можно было охарактеризовать усмешкой. — Вы не должны ничего говорить, и уж тем более злиться и ругать животное. Конь должен почувствовать своего всадника, а всадник должен почувствовать своего коня. Покажите ему свою власть над ним, действуйте телом и жестом, ощутите связь. Станьте единым целым.       Жюль внимательно выслушал наставления аббата, после чего сделал глубокий вдох и еще раз попробовал сдвинуться с места. Он представил, что конь — это его продолжение, выпрямился и качнулся вперед, словно собирался идти сам. И к его большой радости, конь послушался и повез своего маленького всадника. — У меня получилось! — радостно воскликнул Жюль и взглянул на аббата. — Я вижу, — улыбнулся Рене.       Они выехали за пределы монастыря, миновали местами пожелтевший лес и по проселочной дороге направились в сторону деревни. Некоторое время Жюль молчал, наслаждаясь новыми ощущениями и впечатлениями, но когда на горизонте появились дома крестьян, его прекрасное от первого урока верховой езды настроение резко ухудшилось. Он всматривался в горизонт и хмурился все сильнее и сильнее. — Отец, мы не могли бы вернуться в монастырь? — спросил он. — В чем дело, сын мой? Наша прогулка едва ли началась. — Тогда мы не могли бы изменить маршрут и поехать в сторону города?       Рене бросил взгляд на воспитанника. — Рассказывайте, что вы такого натворили, что боитесь показаться на глаза местным жителям? — с привычным оттенком строгости произнес он.       Жюль отвел взгляд, нечаянно расслабил поводья, и конь резко опустил голову, от чего мальчику пришлось нагнуться вперед и почти уткнуться носом в гриву. — Держите поводья крепче, если не хотите сломать пальцы, — велел аббат. — Так что же вы молчите, сын мой? — Я боюсь. — Боитесь? — И мне стыдно, — признался мальчик.       Д’Эрбле помолчал, разглядывая пробежавших мимо них по полю босоногих детей. — Я догадываюсь, в чем дело. — Настоятель выровнял своего коня рядом с конем ребенка. — Вы крали не только из погреба моего аббатства, но и из домов крестьян. Сапоги, что были на вас при нашей первой встрече, должно быть, принадлежали местному мальчишке? — Да, отец, вы правы, — тихо ответил Жюль. — Но я оставил на пороге дома семьи того мальчика одну тыкву. Самую большую. Я знаю, это не оправдывает мой поступок, но я хотел заплатить. Может, грех воровства стал менее тяжким. — Грех воровства стал менее тяжким, — строго повторил д’Эрбле. — Вы сами себя слышите, дитя мое? Грех воровства не может стать мягче или тяжелее, как бы вы ни пытались его скрыть или оправдать. Воровство остается грехом. Но ваш поступок говорит о том, что у вас доброе сердце, вы не лишены сострадания, вас мучает совесть и ваш стыд — показатель добродетели. Ведь чувство стыда дано нам не без пользы. Оно охраняет нашу душу. Стыд — это частая реакция на грех. Когда грех лишь зарождается, то он производит некоторый стыд. Но раньше вы этого не испытывали. Чувство стыда иногда прежде мысли останавливает нас, предупреждая об опасности греха. А иногда мы испытываем стыд уже после совершения греха, и тогда он может пробудить в нас сожаление о содеянном, побудить к раскаянию, что поможет в нравственном становлении личности и в сохранении целомудрия. — Как вы думаете, отец, Господь простил меня? — Господь не остается глух к тем, кто раскаивается, а вы раскаялись.       Жюль немного помолчал, о чем-то усердно размышляя. — А вы, отец? Вы за все меня простили? — Вам нужно мое прощение или через мое слово вы хотите услышать, что вас прощает Господь? — Голубые глаза Рене пристально следили за реакцией мальчика. Сейчас, когда ребенок встал на правильный путь, он не хотел ошибиться. Воспитание станет плодотворнее, когда сердце и душа Жюля очистятся от страшного прошлого. — Наверно, и ваше, и Господа. Я не знаю… — Вам нужно исповедаться. Я предлагал вам однажды, но вы отказались. Видимо, время пришло только сейчас, и вы готовы. — А что будет после исповеди? Вы накажете меня? — с волнением спросил Жюль. — Я не думаю, что вы заслуживаете какого-либо наказания, сын мой. Разве не вы говорили, что крали ради спасения собственной жизни, что вас вынуждала участь сиротства? Теперь вас мучает совесть, ибо у вас есть еда и кров, и вы ни в чем не испытываете недостатка. Я рад, что вы так серьезно относитесь к своему прошлому, но я уверен, что вашего раскаяния, вашей исповеди будет достаточно. — Когда я смогу исповедаться, отец? — умоляющие синие глаза ребенка сказали Рене все, что нужно. — Сейчас. — Сейчас? — удивился Жюль. — Но… — Но? Что вам мешает покаяться сейчас, сын мой? Вы ведь уже начали, так что продолжайте.       Жюль вздохнул. Они проехали мимо деревни, развернулись и направились в обратный путь. — Я начну с самого начала, — тихо произнес мальчик. — С первого греха, который я помню. — Я слушаю вас, сын мой.       И Жюль заговорил. Обо всех своих грехах. Он перечислял многочисленные ежедневные кражи еды, одежды и просто вещей, которые не играли никакой роли в его выживании на улице, но он смело рассказывал об этом своему учителю. Он покаялся в драках с другими уличными детьми, глупыми шутками над жителями города. Он смотрел перед собой и говорил, но время от времени посматривал на аббата, пытаясь увидеть хоть какую-то эмоцию на худом лице, но натыкался лишь на каменную безэмоциональную маску.       Когда в поле зрения показались стены старого аббатства, исповедь маленького гасконца подошла к концу, и он замолчал, нервно смотря на аббата. Рене остановил коня, и Жюль повторил его действия. После чего настоятель протянул руку в кожаной перчатке и положил ее на белокурую головку мальчика. — Я отпускаю вам все ваши грехи, дитя мое, — сказал д’Эрбле. — И прощаю вам все ваши дурные поступки. — Прощаете? Вот так просто? — Ваша прямолинейность когда-нибудь сыграет с вами злую шутку. — Рене поправил сиреневую шляпу и тихо усмехнулся. — Не иначе как мой друг, вы говорите все, что думаете, но нужно быть немного хитрее, сын мой. Господь услышал ваше раскаяние и простил вас, и я вас прощаю, но со слов ваших могу подумать, что одного покаяния недостаточно. Как насчет трех дюжин розг, дитя? Вполне оправданное наказание за ваши драки и шутки над мирными горожанами. Я засеку вас в кровь, и несколько дней вы пролежите в одиночестве в своей келье. Теперь не просто? — Он очень хотел, чтобы его воспитанник научился прежде думать о последствиях своих слов и только потом открывал рот. В их время необдуманные слова могут привести к серьезным, смертельным последствиям. Придет время, и его сын, возможно, вместе с ним сыграет важную роль в одном деле. Время покажет, до этого еще далеко. Так что именно сейчас Жюль должен научиться правильно мыслить. — Нет, не нужно этого, отец, я все понял, — поспешно ответил Жюль, округлив свои невозможно синие глаза от представившейся картины наказания и заточения в келье.       Рене оценивающе посмотрел на побледневшего мальчика и кивнул. — Едемте, сын мой. Скоро месса.       Жюль последовал за настоятелем, даже не заметив, что конь тронулся самостоятельно, будто почувствовал его желание двигаться дальше.