Воришка

      … — а те, которые ищут погибели душе моей, сойдут в преисподнюю земли, сразят их силою меча, достанутся они в добычу лисицам. Царь же возвеселится о Боге, восхвален будет всякий, клянущийся им, ибо заградятся уста говорящих неправду… — Жюль замолчал и опустил взгляд на каменный пол своей кельи.       Утро вторника началось с тихого дождя, уныло выстукивающего монотонный мотив по окну, и урока, который Жюль должен был рассказать по возвращению отца из Парижа, но не смог из-за боли и сильной лихорадки. — Очень хорошо, — тихо произнес Рене. Он сидел в кресле у окна и держал в руках несколько пергаментов — остальные выполненные уроки мальчика. — Я проверил урок латыни и математики, у вас нет ни одной ошибки. Очень жаль, что ваша, можно сказать, идеальная успеваемость в учебе так отличается от вашего прискорбного поведения. — Ваш сын все же не слабоумный, верно? — с некой горечью спросил Жюль, посмотрев на аббата.       Рене поднялся и подошел к мальчику. — Нет. Вы очень умны, Жюль. И я горжусь вашими успехами. Но вы дерзки и непослушны. И я настоятельно рекомендую вам заканчивать с вашей дерзостью, если не желаете, чтобы за нее я добавил еще одну дюжину розг. Хотя куда уже больше…       Жюль покачал головой. — Не желаю. Простите меня. — Держите, — д’Эрбле протянул сыну пергаменты, — к завтрашнему дню можете ничего не готовить, но продолжайте чтение Библии и заучивание отмеченных стихов. — Он развернулся и пошел на выход из кельи. — Отец? — позвал Жюль. — Да? — обернулся у двери Рене. — Мне правда очень жаль…       Настоятель немного помолчал, внимательно всматриваясь в глаза ребенка, после чего просто кивнул. — Я знаю.       Едва Рене оказался в своей келье, как со всех сторон его охватило напряжение последних двух дней, и он устало прикрыл глаза. Когда четыре года назад в его жизни неожиданно появился ребенок, милый белокурый воришка в изодранной рубашке, он и представить не мог, куда в итоге приведет его жизнь, какие чувства для него откроет. Он полюбил мальчика всем сердцем, как может отец любить свое дитя с самого рождения, и, несмотря на все заповеди Господа, на многолетнюю закалку воина, мушкетера, наказывать сына с каждым разом становилось все тяжелее и обременительней. «Не оставляй юноши без наказания: если накажешь его розгой, он не умрет; ты накажешь его розгой и спасешь душу его от преисподней», — проговорил он в уме, подходя к настенному распятию и опускаясь на колени. Так сказано в Библии, и так твердит разум, но сердце обливается кровью, когда перед глазами появляются печальные глаза сына, однажды осветившие его келью подобно двум ярким звездам. Улыбка Жюля придала его жизни новый смысл, не только связанный с его политическим делом, а личный путь. Жюль — его семья. Единственный по-настоящему родной человек в аббатстве и во всем мире. Он много раз думал об этом. И будет думать так всегда. Его сын. Его продолжение…       Рене поднял глаза на лицо Христа, застывшее в муках. — Дай мне сил, Боже, наставить сына своего на путь истинный, — зашептал он. — Не оставляй меня в тяжелый час исправления мальчика моего, пошли мне терпения, не позволяй гневу моему затмить разум…       Жюль полной грудью вдохнул прохладный свежий воздух со сладким пряным ароматом трав и полевых цветов, принесенных легким ветерком. После дождя природа словно оживает и начинает играть новыми блестящими красками, радуя все живое. И Жюль тоже радовался новому дню. С утра лекарь сделал ему повязку, сообщив, что рана заживает хорошо, и разрешил выйти на воздух, что он и сделал с позволения отца. Жюль собирался навестить своего верного коня Аима. Просто поговорить с ним и погладить, ведь теперь неизвестно, когда он сможет оседлать его и пуститься в галоп. Ему не позволит насладиться верховой ездой не только рана, но и предстоящее наказание. Жюль печально вздохнул, пробираясь сквозь мокрые ветви яблоневого сада. Он хорошо помнил, как нестерпимо больно было ехать в Париж после двух дюжин розг, а что с ним станет после шести, хоть и полученных через день, он даже думать не хотел. Вероятно, это наказание без крови не обойдется, если только отец не проявит сострадание, на что он совсем не рассчитывал. Жюль вытер набежавшие слезы и вошел в конюшню. — Здравствуй, Аим. — Жюль уткнулся лбом в голову коня. — Мой хороший, я скучал по тебе, мне так жаль, что мы не можем погулять по полям. Вот, я тебе морковь принес. — Он протянул коню лакомство, сорванное по пути в огороде.       Пока Аим хрустел морковкой, Жюль вытер снова появившиеся слезы. Он старался ни о чем не думать, но слезы сами подкатывали к глазам и медленно душили, сжимая горло и усиливая тяжесть на сердце, тем самым напоминая о приближающейся расплате за его любопытство. — Знаешь, мне бы так хотелось обнять отца, — Жюль стал поглаживать своего друга, — уткнуться ему в грудь и заплакать… Почувствовать взаимные объятия, его руки на своей спине, как вчера ночью, когда лекарь лечил меня, и услышать слова прощения, но я знаю, что это произойдет только… только после наказания… Очень сурового наказания… Во всяком случае, я очень на это надеюсь… Отец никогда меня не отталкивает, всегда жалеет и успокаивает, но мне сейчас это нужно, ты даже не представляешь, Аим, как сильно… Чтобы он сейчас пожалел, приласкал… Как жаль, что я не могу вернуть время назад… Но я не заслужил… И почему я такой глупый… Зачем я его ослушался… Он мне тебя подарил, а я не смог сдержаться и отплатил ему непослушанием, еще и наврал про рану… Я не знал, что рана так опасна, хотя да, я должен был об этом подумать… Я только потом все понял, когда испуг в глазах отца увидел… Уверен, завтра он мне наглядно объяснит, каким глупцом я был, утаив от него правду… — Жюль перестал сдерживаться и горько заплакал, всхлипывая в морду Аима. — Но мне все равно очень страшно… Я жажду получить прощение, но мне страшно, Аим…       По мнению Жюля, четверг наступил слишком быстро. После утренней молитвы и трапезы лекарь в очередной раз осмотрел его рану и заверил, что прикладывать примочку из трав и глины более не нужно, так как рана засохла и покрылась твердой корочкой. Но вот небольшой шрам, вероятнее всего, останется на всю жизнь. Услышав это сообщение, Рене недовольно поджал тонкие губы, а Жюль тяжело вздохнул. Да, так ему и надо. Постыдное напоминание о его глупости на всю жизнь. Этот случай он никогда не забудет, об этом не только сама жизнь позаботилась, но и отец вечером надежно закрепит его в памяти.       Утро стремительно сменилось дневной мессой. Жюль ощущал себя детской игрушкой, деревянной куклой, которую вдруг научили говорить, но эмоциями забыли наделить. На одной ноте он пробубнил отцу заученный стих, словно во сне посетил мессу и с трудом проглотил обед. Ожидание наказания становилось невыносимым. Серые стены монастыря давили, казалось, что в келье не хватает воздуха. Жестоко. Почему отец поступает так жестоко? Зачем заставляет ждать? Словно загнанный в клетку зверек, Жюль метался по келье, с нетерпением и страхом отсчитывая длинные минуты. День пролетел быстро, но час до наказания казался вечностью, и только когда вечерний звон наконец пронесся по старому аббатству, Жюль понял, что пора идти к настоятелю. — Проходите, сын мой. — Д’эрбле стоял у распятия, когда в дверь его кельи тихо постучали.       На пороге появился Жюль. Бледный, в одной белой рубашке и черных штанах. Он выглядел моложе своих лет, и в какой-то момент Рене показалось, что они вернулись на два года назад. — Первую часть своего наказания, — тихо заговорил аббат, медленно ступая в дальний угол кельи и жестом подзывая сына к себе, — вы понесете за то, что ослушались меня и спустились в темницу, за то, что подвергли свою жизнь опасности, и за то, что солгали. — Он вытащил гибкий прут ивняка из вазы, пока Жюль покорно спускал штаны и устраивался на лавке. — Мне привязать вас? — Нет, — покачал головой Жюль. Он не согласился на веревку в свою самую первую порку и не согласится и сейчас, сколько бы дюжин ему ни назначили. — Возьмите. — Аббат протянул свой платок, помня плохую привычку сына закусывать кулак.       Едва платок оказался стиснут зубами, а край лавки крепко обхвачен руками, как раздался первый оглушающий свист, и на теле мальчика заалела красная полоса. Жюль зажмурился. Невозможно забыть обжигающую боль от розги, но каждый раз кажется, что она жжется все сильнее, так и норовит прожечь кожу до самых костей…       Первую дюжину он вытерпел молча, делясь своей болью с несчастным белым платком, и когда настала очередь второй дюжины, Рене неожиданно остановился, на что Жюль поднял голову. Он увидел, что отец отбросил розгу, вытащил из вазы свежую и обошел лавку. Жюль проследил за его перемещением и только сейчас заметил, что лавка стоит не впритык к углу, как обычно, а чуть отодвинута от стены. — За что вы получили первую дюжину, сын мой? — спросил Рене, пропуская прут сквозь кулак. — За то, что ослушался и спустился в темницу, — выдохнул мальчик, убрав платок изо рта, и быстро вернул его на место, утыкаясь в руку, когда увидел новый взмах.       Рене старался придерживать силу, но сечь достаточно ощутимо, ибо повторять этот урок он не собирался. Наблюдая, как на белой коже сына вздуваются и алеют бордовые полосы, слыша, как мальчик начинает глухо выть в стиснутый в зубах платок, он почувствовал, что в такт ударам прута его сердце полосуют удары острого ножа. Никогда прежде он не замечал за собой такого болезненного чувства. — За что вы получили вторую дюжину, сын мой? — Последний удар лег на еще не тронутый участок кожи, и Рене тяжело вздохнул, ибо на маленьком заду ребенка не осталось нетронутого места, а значит, последнюю дюжину придется укладывать поверх вздувшейся кожи. — За то, что подверг свою жизнь опасности, — прорыдал Жюль. — Простите, отец… Мне так жаль… — Приготовьтесь. — Рене сменил розгу, и последняя дюжина началась с протяжного стона. Жюль застучал ногами и чуть не задохнулся, когда едва затихшая боль вновь загорелась адским огнем. Он больше не старался сдерживаться, слезы давно струились по его щекам, а из горла вырывался крик, приглушенный тканью. И когда мальчику стало казаться, что эта боль никогда не закончится, что он весь, целиком сгорит в нещадном пламени, наказание закончилось, и отец спросил, за что он получил третью дюжину. — За… ложь…       Рене осмотрел исполосованные ягодицы сына, к облегчению отметив, что крови нет, и отошел к окну, с тяжелым вздохом опускаясь в кресло.       Некоторое время Жюль неподвижно лежал, старясь успокоиться и перестать плакать, но чем больше он хотел взять себя в руки, тем сильнее его душили рыдания. — Идите сюда, сын мой, — позвал аббат.       Жюль поднялся, осторожно подтянул штаны и подошел к настоятелю, падая возле его кресла на колени. — Простите. — Он положил голову на колени отца и спрятал лицо в сиреневой сутане. — Простите…       Рене коснулся светлых прядей на голове мальчика. — Никогда не ройте себе такую глубокую яму, дитя, — зашептал он, — ибо мне намного больнее в нее падать…